Когда Чэй умолк, чтобы перевести дух, его стон еще долго гулял по озеру, а когда эхо наконец тоже смолкло, на воде осталась только тишина. Даже ветерок, и тот стих, и они сидели в лодке, которая как будто застыла на месте, и вода была такой неподвижной, что Генри мог сосчитать отраженные звезды, дрожащие в ее глубине. Ему хотелось протянуть руку и потрогать их, до того они казались близкими и реальными.
– Чэй, – сказал Генри. – Я идиот, что полез сегодня драться. То, что произошло… я знаю, это был несчастный случай. Может, все беды, какие бывают на свете, – это и есть несчастные случаи, и нет смысла никого винить. Когда обвинения кончаются, надо начинать жить заново.
В темноте Генри не столько увидел, сколько почувствовал, как Чэй обернулся к нему.
– Это твоя американская мудрость, которую ты даришь бедному иммигранту из Камбоджи? Каждая беда – несчастный случай? Надо жить заново?
– Не знаю я никаких американских мудростей, – сказал Генри.
За его спиной ожил теплый ветерок. Он потрогал ему шею и взъерошил волосы. Чернуха фыркнула.
Лодка тронулась вперед под холодными звездами.
– Ты знаешь, что значит кого-то потерять, – сказал Чэй. – Но ты не знаешь, что значит потеряться самому. Так потеряться, что хочешь уничтожить фирму своей семьи. Так, что садишься за руль и едешь куда глаза глядят.
– Так, что заходишь в озеро и…
Молчание.
– Для тебя же еще не все пропало, Чэй.
Чэй усмехнулся. В темноте трудно было судить, что он хочет этим сказать.
– Если бы твой брат привел домой девушку-камбоджийку и сказал родителям, что любит ее, что бы они ответили? – спросил Чэй.
– Какое отношение это имеет к…
– Что?
– Они бы ответили: «На здоровье».
– Ты уверен?
Генри помедлил.
– Ну, может, понадобилось бы время, чтобы немножко привыкнуть.
– А если бы я привел домой девушку-американку, моя семья не стала бы к этому привыкать. Они сказали бы, что американки распущенные. Что породниться с американкой – это позор. Что если после этого они когда-нибудь вернутся в Камбоджу, там все будут их презирать.
– А что бы они сказали, если бы ты ответил, что все равно ее любишь?
Снова подул теплый ветерок, подталкивая их к берегу. Он чуть повернул лодку и скользнул по щеке Генри, будто приласкал его.
– Они сказали бы… сказали, что всегда знали, что ничего хорошего из меня не выйдет, если вспомнить, откуда я взялся. А когда я спросил, откуда я взялся, моя мать заплакала. А отец посмотрел на меня с ненавистью. А потом отослал прочь моего младшего брата и объяснил мне, что солдаты делают с красивыми девушками вроде моей матери, когда приходят в лагерь для беженцев. Он сказал, что он мне не отец. Мой отец – человек, который изнасиловал его жену. Он сказал, что мое рождение стало для него проклятьем. Каждый раз, когда он на меня смотрит, ему стыдно, что он ничего не сделал, чтобы остановить солдат. А еще он сказал, что я их позорю. Пускай я убираюсь куда-нибудь подальше, чтобы ему не жгло глаза из-за того, кто я такой. А когда я спросил, почему я ничего не слышал об этом раньше, мой отец – вернее, уже не отец – сказал, чтобы я убирался и… и чтобы он меня больше не видел.
Если построишь свой дом подальше от Беды, она никогда тебя не найдет.
Так говорил отец Генри.
И это долго оставалось правдой. Беда все никак не могла их найти.
Но Генри знал, что мир, в котором хотел жить его отец, – мир, который он хотел передать ему, Франклину и Луизе, – просто не может быть реальным, если существует холмик над могилой его брата, и унылый камень с надписью SMITH, и Чэй Чуан, уплывающий в темное озеро.
– Чэй, – тихо сказал Генри, – кто эта девушка?
Но он уже знал ответ.
Где-то позади них, далеко-далеко на озере, снова крикнула гагара – так грустно, так одиноко, так трагически безутешно… Как морская черепаха, которая по ошибке мигрировала не в те края. Или паломник, заблудившийся по дороге в Кентербери.
Но Чернуха знала, что надо сделать. Она тихонько приподняла лапу – чуть-чуть – и как будто протянула ее Чэю. И когда он увидел это во мраке, он привлек Чернуху еще ближе к себе и обнял ее еще крепче – эту собаку, которая победила волны, чтобы вернуться к нему. Он прижался лицом к ее морде, и она лизала и лизала, и ее хвост стучал по дну лодки, и Чэй плакал. Гладил ее и плакал.
Генри снова опустил в воду свое дурацкое весло, повернул так, чтобы ветерок дул ему в спину, и принялся грести. Берег был уже близко, но вскоре Генри пришлось повернуть еще раз и двинуться вдоль него, мимо домов, где зажигалось все больше теплых огоньков, потому что вечерняя прохлада уже давала о себе знать. Какие-то дети еще вопили у кромки воды под яркими фонарями причала – они сигали в озеро, вылезали, дрожа, и сигали опять. Они весело помахали их лодке, и Генри помахал в ответ. Они плыли мимо высоких сосен, темнее ночи, нависающих над водой и обнимающих прибрежные камни толстыми корнями. И вот наконец, ориентируясь на слабый оранжевый огонек, они приплыли к курорту «У Лесного озера» и к Санборну, который сидел на берегу, поджидая их, и хлопал комаров, привлеченных запахом его одеколона.
Мистер Цветастая Гавайка тоже их поджидал.
Напоследок Генри сильно загреб веслом, и лодку вынесло на мель. Он пожалел, что она так громко проскребла днищем по камням, и это сожаление усилилось, когда хозяин крикнул: «Эй, полегче!» и поднял конец перерезанной веревки.
– Придется вам заплатить за этот канат, ясно?
Чэй встал, слегка пошатнувшись. Затем повернулся и взял Чернуху на руки – поскольку она очень недвусмысленно дала понять, что сегодня уже вошла в воду и не собирается это повторять. Он вынес ее и опустил наземь. Потом подошел к пеньку, собрал свою одежду, перекинул через плечо рубашку Франклина и зашагал к коттеджу. На крыльце, под тусклой лампочкой, он помедлил, махнул на прощанье и скрылся.
Чернуха отряхнулась, понюхала пень, понюхала хозяина курорта, а затем направилась к Санборну, чтобы тот почесал ее за ушами – но с этим ей пришлось повременить, так как Санборн придерживал лодку, помогая Генри вылезти.
– Значит, так вас учили беречь чужую собственность? – спросил мистер Цветастая Гавайка.
Генри взял у него из рук бельевую веревку и привязал лодку. Весло сунул под нее.
– И нечего вашему другу разгуливать в чем мать родила, – сказал хозяин. – Здесь вам не какая-нибудь коммуна для хиппи.
– Начинается, – сказал Санборн.
Генри повернулся к нему.
– Что начинается?
Санборн показал вверх.
Генри поднял глаза над озером и ахнул.
Одна за другой небо перечеркивали звезды, мчась к своему пламенному концу.
Гагара крикнула еще раз – а потом умолкла под огненным дождем.
18.
В ту ночь они не обрушили верхнюю койку на нижнюю. Не выдрали из стен бра, не сорвали занавеску в душе, не промочили насквозь превосходный ковер – который, судя по его виду и запаху, уже не раз подвергался этому испытанию. Утром, когда они встали и отправились в контору, чтобы получить «полный континентальный завтрак», оплаченный кредиткой санборновского отца, – размороженные булочки, чашки кукурузных хлопьев и теплый апельсиновый сок в пластиковых стаканчиках, ожидающие их на заляпанной стойке, – коттедж номер четыре имел примерно такой же вид, какой был у него до их заселения, а Чернуху они оставили за ним присматривать.
Но когда они покончили с полным континентальным завтраком, ее уже не было в коттедже номер четыре.
Она дожидалась их перед конторой.
Генри посмотрел на Чернуху, потом на Санборна. Чернуха посмотрела на Чэя и повиляла хвостом. Чэй посмотрел на Генри, потом на Санборна.
– Наверно, она подумала, что мы ее бросили, – сказал Генри.
Чэй поглядел в сторону коттеджа номер четыре.
– Только не это, – сказал он.
Генри был прав: Чернуха явно подумала, что ее бросили, и пришла от этой мысли в глубокое отчаяние. И Чэй тоже был прав. В своем горячем стремлении спастись она сорвала оконные шторы. Соскребла с входной двери значительную часть краски. А когда она запрыгнула на кухонный стол у раковины, то уронила оттуда электрическую печку, и при первом же взгляде на ее разбитую стеклянную дверцу им стало ясно, что работать эта печка уже никогда не будет.
Кто знает, что еще она могла бы натворить, если бы не обнаружила над верхней койкой достаточно податливую сетку, которая позволила ей выбраться из плена?
Они молча стояли на пороге домика, а Чернуха тем временем ела дополнительную размороженную булочку, которую Генри тайком прихватил с собой. И ее трудно было винить, потому что ее заперли в незнакомом месте, и она страшно обрадовалась, когда снова их увидела, и улыбка, с которой она жевала булочку, была такой обаятельной, что ни у кого из тех, в чьей груди бьется живое сердце, не хватило бы духу ее наказать – особенно если на долю этих сердец тоже выпали нелегкие переживания.
Чэй заново повесил шторы, и можно было надеяться, что они не упадут, если никто их не тронет и в окно не подует ветер. Генри воспользовался страницами из старого охотничьего журнала, чтобы собрать осколки стеклянной дверцы и ошметки краски с входной двери. Санборн попытался склеить разодранную сетку. А после того как они все сделали что могли, Генри с Санборном отнесли рюкзаки в пикап.
– Похоже, у тебя с собой немного вещичек, – сказал Санборн Чэю.
Чэй пожал плечами.
Санборн тоже.
Закончив сборы, они вернулись и еще раз обозрели коттедж номер четыре. Все выглядело не так уж плохо.
– Он захочет получить с нас за печку и ободранную дверь, – сказал Генри. – И за сетку.
– У него есть номер отцовской кредитной карточки. С нее и снимет.
– И отец тебе это спустит?
– Он даже не заметит, – сказал Санборн. – Он поручил все расчеты своему бухгалтеру, чтобы его не беспокоили по пустякам. Я же тебе объяснял.
Вслед за Чэем они пошли к пикапу.
Прежде чем сесть в кабину, Генри окинул взглядом озеро.