– Слиняем, как только все поедут, – сказал Генри.
Чэй кивнул.
Но поскольку ни один парад не начинается сразу, они простояли на месте еще довольно долго. Мимо все время сновали люди в ярко-желтых футболках, поглядывающие на пикап Чэя с заметным удивлением, поэтому в конце концов Санборн вылез, подошел к пожарному гидранту, к которому кто-то прицепил три красных воздушных шарика, оторвал их и привязал к заднему борту пикапа – что Чернуха мгновенно оценила по достоинству.
Когда шеренга классических автомобилей наконец тронулась – душераздирающе медленно, – Генри с Чэем стали искать удобный переулок, чтобы туда свернуть. Но люди в ярко-желтых футболках стояли вдоль дороги и направляли шеренгу жестами, так что Чэю оставалось только ехать за зеленым «Де Сото» почти вплотную, поскольку люди в желтом все время требовали «сомкнуть ряды», а сзади их подпирал белый «Де Сото», который в свою очередь поджимала огромная платформа Северного целлюлозно-бумажного комбината, под завязку нагруженная сосновыми саженцами в горшках.
– Я думаю, надо поприветствовать народ, – сказал Санборн.
И Генри с Санборном стали приветствовать народ, а потом они выехали на Главную улицу и влились в основной поток демонстрантов. Зрители на тротуарах встречали каждую новую классическую модель восторженными криками, и махали бумажными флажками, и дудели в пластиковые рожки, и стреляли вверх из водяных пистолетов.
Чернуха уже едва сдерживалась.
Они ползли по улице, приветствуя народ, Чернуха лаяла, шарики на заднем борту болтались в воздухе, и вскоре Генри почувствовал, что начинает таять.
– Есть у твоей классической модели хоть что-нибудь, что может дуть? – спросил он у Чэя и поглядел на вентиляционные решетки.
Чэй повернул заслонки на решетках так, что в кабину понесло жаром из двигателя. Генри посмотрел на него.
– Ты с ума сошел? Наверно, здесь и так градусов сорок.
– По-моему, все шестьдесят, – сказал Санборн.
Чэй показал на датчик температуры радиатора – его стрелка почти касалась красной области, а это не обещало ничего хорошего.
– И что с нами будет? – спросил Генри.
– Перегрев, – ответил Чэй.
– А если горячий воздух пустить сюда, это поможет?
– Иногда помогает.
Генри снова посмотрел на счетчик, стрелка которого уже пересекла границу красной области.
– А что бывает при перегреве?
– Примерно то же, что и сейчас, – ответил Чэй, показывая на капот своей машины, и Генри увидел, что над ним поднимается струйка дыма. – Только гораздо больше.
– И что случится, если этого станет гораздо больше?
– Тогда, – вмешался Санборн, – позади нас появится очень много рассерженных демонстрантов.
19.
То, что произошло потом, произошло очень быстро, и искать виноватых тут было нечего, поскольку классические автомобили уже отдали людям все, что от них требовалось, и имеют полное право жаловаться. Особенно в такую жару.
Чернуха высовывалась из кузова все дальше и дальше – возможно, пытаясь хоть как-то увернуться от горячего воздуха, который лился на нее через окно кабины. Как бы там ни было, когда один из красных шариков, привязанных к заднему борту, вдруг оторвался, она дважды гавкнула и выпрыгнула наружу. Генри – он все еще старался делать публике ручкой, хоть и таял, – завопил Чернухе вслед, а потом распахнул дверцу и кинулся за ней.
В тот же момент струйка дыма над крышкой капота превратилась в целый гейзер удивительной силы. Генри услышал свист пара и изумленное «Ах!» зрителей, решивших, что это часть представления, – а потом он уже бежал за Чернухой, которая то ныряла в праздничную толпу, то выныривала обратно, подпрыгивая всякий раз, когда горячий ветер подгонял шарик ближе к мостовой, и без умолку лая в промежутках. На бегу Генри кричал: «Чернуха! Чернуха!», и многие, услышав в этом не столько оклик, сколько предупреждение, на всякий случай попятились от собаки, которая мчалась по улице со всех ног и лаяла как сумасшедшая. А когда она на мгновение остановилась и сунула нос в оброненный кем-то рожок с сахарной ватой, на ее морде появился розовый ободок, похожий на пену, после чего смятение демонстрантов, наверняка знающих, что пена – один из симптомов бешенства, стало очень напоминать панику.
Тем временем все праздничное движение застопорилось, и Генри догадывался, почему. Водитель платформы, принадлежащей целлюлозно-бумажному комбинату, залез на горшок с сосновым саженцем посмотреть, в чем причина затора. Пилоты на платформе Миллинокетского городского аэропорта карабкались на свою фанерную диспетчерскую вышку, чтобы разглядеть причину сверху. Уличный оркестр Миллинокетской средней школы играл мелодию из фильма «Мост через реку Квай» и маршировал как положено – до тех пор, пока Чернуха не пробежала прямо под ногами у музыкантов и не сбила с ритма секцию ударных, после чего и у остальных все пошло наперекосяк. Затем, по-прежнему с розовой мордой, Чернуха врезалась в группу представителей «Ветеранов американских зарубежных войн»[28] и следующий за ней отряд скаутов, а потом подбежала к пожарной машине, которая разбрызгивала воду, чтобы всем стало прохладнее, но теперь, застряв в пробке, просто поливала одних и тех же людей, и так уже промокших насквозь.
Путь Чернухи можно было проследить по суматохе, которую она вызывала, и по красному шарику, который иногда выныривал над морем голов. Наверное, она так и убежала бы неизвестно куда, если бы шарик не прибило к земле водяным душем с пожарной машины. Это позволило Чернухе схватить его зубами и прикончить – и когда Генри догнал ее, она гордо предъявила ему то, что от него осталось. При этом она широко улыбалась и виляла хвостом.
Что он мог сказать ей, кроме «хорошая собака»?
Потом Генри просунул под Чернухин ошейник свой ремень и стер с ее морды розовую пену.
– Пошли, – сказал он и повернулся к застопорившейся праздничной процессии.
Но когда он повернулся, ему сразу расхотелось туда идти. Он заметил впереди яркие оранжевые плюмажи на высоких шляпах членов уличного оркестра Миллинокетской средней школы. Секция ударных целенаправленно двигалась в их сторону, и Генри понял, что их с Чернухой ищет очередная беда.
Он огляделся. В этот праздничный день магазины еще не работали. Нигде не горел свет, и все двери были заперты.
Все, кроме одной. И над этой сетчатой дверью Генри увидел единственное слово: КАТАДИН.
Генри не верил в Судьбу. Но чтобы действовать, не обязательно верить. На вывеске стояло «Катадин», и этого было достаточно. Он подтащил Чернуху поближе к себе и, стараясь идти так, словно это не его собака только что чуть не сорвала главное торжественное мероприятие в честь Четвертого июля, пересек тротуар и распахнул сетчатую дверь. Серебряный колокольчик над ней весело звякнул, и они с Чернухой вошли внутрь.
То место, куда они попали, было не слишком похоже на магазин. Скорее на музей. Одну из стен целиком занимали гравюры, вырезанные из старых книг; на другой висели изображения Катадина, показывающие его пики со всех возможных точек зрения. На этих изображениях были яркими красными линиями показаны все основные туристические достопримечательности и маршруты: озеро Расселла, озеро Чимни, пик Бакстера, тропа Аппалачей, тропа Дадли – словом, все, которые он изучал. К потолку были приклеены виды горы с птичьего полета, так что, подняв глаза, Генри как будто заглянул прямо в Большое ущелье Катадина. У него сразу закружилась голова.
Лампочки между фотографиями на потолке освещали множество экспонатов с ярлычками, аккуратно разложенных на трех длинных столах. Все еще держа Чернуху поближе к себе, Генри прошел вдоль рядов наконечников для стрел. Несмотря на щербатые кромки, они и сейчас выглядели пугающе острыми и готовыми глубоко вонзиться в свою мишень, какой бы они ни была. «Работа великого племени абенаки», – гласила надпись под наконечниками, и Генри попытался представить себе, как он обкалывает тонкий камень до тех пор, пока у него на ладони – к тому времени, возможно, уже окровавленной – не останется только эта смертоносная штуковина.
– Почти все я нашел сам, – раздался голос из глубины комнаты.
Генри поднял взгляд.
– В этой витрине восемьдесят лет поисков, – продолжал голос.
Первым, что бросилось Генри в глаза, когда он увидел хозяина заведения, были его усы – наверное, потому, что они были ошеломительно белые и закрывали половину лица. Интересно, подумал Генри, как сквозь них проникает голос – да и еда, коли на то пошло. Все остальное на этом лице группировалось вокруг усов. Они предоставляли опору широкому носу, а тот поднимался высоко на лоб и служил осью симметрии для толстых белых бровей, выбивающихся из его верхушки как пенистые струи фонтана – а под сенью этих струй прятались светлые глаза, которые смотрели на Генри и, чуть более сурово, на Чернуху.
– Вообще-то с собаками сюда нельзя, – сказал он.
Генри быстро обернулся и бросил взгляд в окно. Члены секции ударных из оркестра Миллинокетской средней школы рассредоточились, словно с целью прочесать все окрестные переулки.
– Конечно, для хорошего, воспитанного пса всегда можно сделать исключение, – сказал седоусый.
Чернуха посмотрела на него, и Генри сразу увидел, что этот человек ей нравится и она полна решимости доказать ему свою воспитанность. Генри отпустил ремень, и она потрусила к нему, цокая когтями по деревянным половицам.
– Спасибо, – сказал Генри. – Боюсь, что моя собака сорвала праздничную демонстрацию.
– Правда? – отозвался белоусый. – Ну, если уж честно, жалеть-то особенно не о чем. Но ты вряд ли приехал сюда только ради того, чтобы посмотреть, как у нас в Миллинокете отмечают День независимости. Вы что, вдвоем собираетесь на Катадин?
– Мы с Чернухой и еще двое.
Генри сам поразился тому, что сейчас сказал. Когда же он понял, что Чэй полезет на гору вместе с ними?
– Вы выбрали неудачный день, – сказал белоусый.