Чернуха гавкнула. Воздух от того места, где они находились, до самой вершины горы сверкал чистотой, как свежевыскобленный, и был приправлен ароматами голубики, болиголова, лавра и бальзамина. Под ними скользнул на ветру ястреб, плавно огибая западный склон.
Луиза, Санборн, Генри и даже Чернуха заулыбались. А потом снова начали восхождение.
Теперь они двигались медленнее, потому что туман оросил все вокруг и холодная сырость просачивалась Генри в ребра, вызывая новые приступы боли. Время от времени, догоняя ушедший вперед основной фронт, над вершиной проносились отставшие облачка. Но мало-помалу исчезли и они, и вскоре Генри перестал слышать назойливое «кап-кап-кап», которое только что звучало со всех сторон, и поникшие было листья избавились от своего мокрого груза, встряхнулись и приступили к другой операции – просушке на солнце.
Тропа по-прежнему круто шла вверх, и валуны, хаотически разбросанные вокруг как будто все тем же великаном, выглядели еще более шаткими. Когда Генри смотрел на них, ему казалось, что гора может в любой момент передернуть плечами и сбросить с себя незваных пришельцев.
Над одним особенно мокрым и ненадежным с виду утесом тропа выравнивалась, давая себе передышку, и они сели там под теплыми солнечными лучами – в тени камни до сих пор оставались холодными – и пообедали. Поскольку продукты выбирал Санборн, обед состоял из сардин в оливковом масле, говяжьей тушенки (они съели ее неразогретой прямо из банок, передавая их по кругу), бутербродов с арахисовым маслом (или, по желанию, с зефирным кремом), нарезанной палочками моркови, медовых кексов и апельсинов.
– Между прочим, – сказал Генри, – никто на свете, кроме тебя, не любит есть сардины прямо так.
– Ну и отлично, – ответил Санборн. – Зато мне больше достается. – Он уронил в рот рыбью голову. – Сардины, – торжественно произнес он, – это пища богов.
– Сардины, – сказал Генри, – это маленькие рыбки, у которых еще остались гла́зки. Они смотрят на тебя, когда ты их ешь.
– Ты придурок, Генри. На гла́зки можно не обращать внимания. Примерно так, как, скажем, мой отец, который ни на что не обращает внимания.
Тишина. Гора слушает.
– Допустим, что это я получил бы в ребра четырнадцать дробинок. Не проблема – отстегни денег и найми какого-нибудь известного доктора. А потом возвращайся к своим коктейлям перед очередным важным совещанием.
– Много ты знаешь, – сказала Луиза.
Санборн повесил голову. Потом достал кошелек и вынул оттуда отцовскую кредитную карточку. Начал перегибать ее – туда-сюда, туда-сюда, пока она наконец не надломилась, и тогда Санборн разорвал ее надвое. И бросил половинки в пустые консервные банки.
– Много, – сказал он.
Генри подумал о своем отце. Об отце, который наконец вышел из дома, несмотря на то что за его стенами была Беда. Потому что за его стенами была Беда. Об отце, в чьих волосах появилась седина, которую он старается скрыть, и чьи руки уже не такие сильные, какими Генри их помнит. Но он вышел из дома, чтобы найти своего сына. И Генри переполнила такая любовь, что его сердце заныло сильнее, чем ребра.
Потом он посмотрел на Санборна и увидел, что Санборн смотрит, как Генри думает о своем отце.
Они закончили обед в молчании.
Согнав с горы туман, ветер сразу принялся ее сушить, и, когда они упаковали обратно в рюкзаки все, что не смогли доесть, – а именно несколько сардинок, – на склонах внизу были видны лишь редкие клочья тумана, которые цеплялись за темные купы деревьев, изо всех сил стараясь продлить свое мокрое существование. А небо наверху блестело, как стеклянное, – казалось, что если подняться на самый высокий пик, то и вправду можно со скрипом потереть пальцами его чистую и ровную поверхность.
И они поспешили туда, чтобы это проверить, хотя после каждого особенно крутого участка Луиза огладывалась на Генри, так что он наконец даже сказал ей: «Сегодня я еще умирать не собираюсь». И она улыбнулась и зашагала дальше, и Генри тоже улыбнулся, сдерживая свое… Счастье. Он вдруг понял, что это оно. Счастье. Он поднимался на гору, чувствуя одновременно боль и Счастье.
Счастье, которого не мог задушить и самый крутой подъем.
Счастье даже без Франклина.
Счастье быть на Катадине.
Счастье, которым он едва не захлебнулся, когда они на подгибающихся ногах наконец одолели последний, короткий, но самый трудный отрезок пути, вышли на пик и огляделись.
Вокруг них тянулись волнистые хребты Катадина, а ветер, которому здесь ничто не мешало, накинулся на них с такой силой, что им пришлось слегка присесть. Вдалеке, насколько хватал глаз, простирался штат Мэн – он демонстрировал все оттенки зеленого, какие только способна воспринять человеческая сетчатка, а на горизонте становился блекло-голубым и сливался с небом.
А под ними! Под ними гора скатывалась вниз почти вертикальными скалистыми уступами, переходя в тени, а потом в сосны – неужели вон там еще осталась полоска снега и льда, уцелевшая с зимней поры? – и наконец в крошечное озерцо Чимни, похожее на круглую синюю сцену, для которой все остальное служило лишь гигантскими декорациями.
Генри подошел к краю – так близко, что Луиза тревожно подняла руку, но не остановила его. А он поднес ладони ко рту, сложив их чашечкой вроде той, в которой гора внизу держала синюю воду. И крикнул что было сил:
– Катадин!
– Катадин!
– Катадин!
Ни один крик не вернулся к нему эхом – слишком огромен был простор. Он крикнул снова:
– Катадин!
– Катадин!
– Катадин!
Чернуха гавкнула, а потом наклонила голову, навострила уши и гавкнула снова. Может быть, она слышала эхо. Потом она гавкнула еще раз и повернулась к ним с улыбкой во всю морду.
Счастье переполняло Генри. Счастье, которое было таким редким гостем, – но здесь, на Катадине, оно словно сгустилось вокруг него. Как будто недавний дождь положил конец долгой мучительной засухе и оставил за собой пахучие цветы, и пахучий воздух, и свежий западный ветерок, ласково овевающий их и пробуждающий птиц, которые заводили свои мелодичные песни.
Потом из каменной котловины донесся крик – он бился о ее стены и перескакивал через ущелья.
– Генри!
Генри оглянулся на Луизу и Санборна.
– Генри!
– Генри!
А потом в котловине, примерно на уровне двух третей ее высоты, появилась фигура – она вынырнула из кустарника и помахала рукой. И начала карабкаться к ним.
Луиза уронила рюкзак на землю и стала спускаться – быстро. Одним движением плеч Санборн сбросил свой и подождал Генри. А Генри… Генри посмотрел назад, на юг – туда, где должно было находиться Лезвие Ножа. Затем улыбнулся и повернулся обратно. Почти всю дорогу вниз, к Чэю, он прижимал бок ладонью, но не пожалел ни об одном шаге, хотя потом им пришлось лезть назад за рюкзаками.
Генри двигался со всей доступной ему скоростью, и Санборн старался не очень ему помогать. И все же ни Генри, ни Санборн не поспели к месту встречи Чэя с Луизой и Чернухой. Но они слышали радостный лай Чернухи и ориентировались именно на него. А когда они собрались все вместе, Генри увидел, что разлитое по горе Счастье нашло и его сестру.
И Чэя.
Они спросили Чэя, как он, и он сказал: нормально. Чэй спросил, как Генри, и Генри сказал: нормально. Санборн спросил, каково было провести ночь в тюрьме, и Чэй сказал, что с ним обращались нормально. А потом Генри сказал, что только придурок мог спросить, каково было провести ночь в тюрьме, и Санборн пихнул Генри, а Генри с Чэем в ответ накинулись на Санборна, который доблестно проявил себя во брани, прижав к себе голову Чэя одной рукой и молотя Генри по животу другой, а потом Санборн случайно попал Генри по швам и Генри взвыл таким голосом, каким не положено выть ни одному живому человеку, и они все с хохотом повалились в разные стороны, притом что у Генри одновременно еще и лились слезы.
А Чернуха прыгала вокруг них и лаяла, лаяла, лаяла.
После этого они снова полезли на вершину за рюкзаками.
Санборн развязал один и сделал три бутерброда с медом и арахисовым маслом – все для Чэя, и Чэя съел их подряд без малейшей паузы, хотя остаток последнего бутерброда пожертвовал Чернухе, которая следила за ним, замерев с раскрытой пастью и поднятыми торчком ушами. Потом они все сели и отдались на растерзание холодному ветру – Луиза с Чэем прислонились друг к другу, – и сидели так, покуда не начали коченеть и от хребтов Катадина не упали длинные тени.
Тогда они тронулись в обратный путь. И он оказался нелегким.
Из-за холода и сырости, которая еще висела в воздухе, бок Генри как будто онемел и был уже за гранью боли. Но каждый неловкий шаг вызывал сотрясение, посылающее болевую разведгруппу в какую-нибудь часть его организма. От спуска по камням, как по крутой лестнице, у него подкашивались ноги, и он стал позволять себе все более длительные остановки – бессильно приваливался спиной к шершавому валуну, делал глоток-другой воды, а потом сидел, повесив голову и чувствуя, как все тело вздрагивает в такт пульсирующей боли. Чернуха садилась рядом с ним и ждала, опустив уши, – по всей видимости, надеялась, что они разобьют лагерь.
Именно на это надеялся и он сам.
Именно это наконец и предложила Луиза, поскольку Генри выглядел так, словно мог свалиться замертво в любую секунду.
А когда она осознала, что́ предложила, то это заставило ее страшно побледнеть, и в течение нескольких минут все шли дальше практически молча.
Уже смеркалось, когда они отыскали на широком уступе подходящее местечко – более или менее свободное от камней, более или менее ровное, более или менее травянистое (всего лишь с несколькими гранитными проплешинами) и более или менее окаймленное молоденькими сосенками. Санборн с Чэем достали из рюкзака Генри парусиновый тент и натянули его там, где почти не было гранитных проплешин. Спальные мешки они оставили в гостинице, но ночь выдалась не особенно холодная, и они решили, что обойдутся свитерами – их Санборн не забыл взять с собой. Потом они наскребли поблизости топлива для костра, и, пока Луиза с Чэем его разжигали, Санборн извлек из недр своего чудо-рюкзака все остатки запасенной им снеди: новые бутерброды