Три года назад, когда он учился в партийной школе, молоденькая девушка, преподаватель физкультуры, говоря по чести — прехорошенькая, Елена Павловна, неустанно повторяла: «Елочкой», «елочкой»!» — и подолгу мучила своих учеников, заставляя их подниматься на все близлежащие горы. Все это, как ребята тогда думали, было совершенно ненужным занятием. Человек на лыжах, естественно, всегда пойдет по полю, зачем ему карабкаться на гору. И, кроме того, их все-таки не спортсменами собираются выпускать и не охотниками, а партийными работниками! А Елена Павловна знай свое: «Елочкой», «елочкой»!» Студенты между собой называли ее самое Елочкой: «Елочка идет!», «Елочка ушла!»
По-всякому меняя положение лыж, то наступая носками внутрь, то ступая веером, то лесенкой, Тогойкин «елочкой» поднимался все выше и выше. Лыжа, которую он тащил за собой на поводке, тянула плечо. Попадались голые места — тут ветер сдул снег, а кое-где ветер уплотнил заносы почти до плотности льда. Тогда приходилось снимать лыжи. Потом опять начинался мягкий и глубокий снег, Николай снова вставал на лыжи и «елочкой» продолжал подъем.
Мелькнувшая вначале мысль: «Не пойти ли понизу, в обход?» — казалась теперь абсурдной, и Николай отогнал ее и даже рассердился, будто это не ему пришло в голову, а кому-то другому.
Иногда он останавливался, чтобы передохнуть, оглядывался назад и снова упрямо продолжал карабкаться. Сначала исчезли из виду березки под горой. Затем начала постепенно сужаться и та самая узкая, продолговатая поляна, которую он пересек, а лес, что возвышался позади поляны, почти вплотную подошел к подножию горы.
Долго и медленно продолжалось восхождение.
И вот он стоит, утомленный и счастливый, на самой вершине.
Под ним тайга.
Далеко-далеко видно отсюда. Вон пригорки и возвышенности, торчат вершины гор. И все они разные. Одни усеченные, плоские, другие с узкими конусообразными макушками. И склоны у них разные, у одних — крутые, у других — пологие. Некоторые горы стоят, выставив свой приветливый, даже женственный лик, с кокетливо накинутыми на плечи шалями. Другие отрастили на голове реденькие островки багульника и шикши и сурово насупились, как хмурые люди, надвинувшие на самые брови потрепанные суконные фуражки.
Неоглядно обширная милая матушка тайга вырастила и вскормила бесконечное разнообразие деревьев. Вон как величаво стоят они, образуя необозримый лесной массив, уходящий до линии слияния земли и неба. Отсюда видно, как широко и привольно дышит тайга.
Оказывается, море и тайга похожи, как родные сестры. И величавым видом своим, и могучей силой, и неисчислимым богатством, и нравом. Как грозны и неумолимы они, когда разбушуются и разволнуются! И как великодушны и нежны, когда утихнут и успокоятся! Сила и мощь! Нежность и благородство!
Как хорошо, как прекрасно и привольно должно быть здесь летом!
Будь Тогойкин сам по себе, он бы и теперь, пожалуй, остался тут на целый день, даже на сутки. Но это невозможно. Нельзя!.. Как только он вспомнил, почему он здесь, то сразу заторопился и повернулся лицом в ту сторону, откуда пришел. Широкая таежная ложбина с многочисленными распадками. Лес, лес, лес без конца и края. Тайга. А он-то надеялся увидеть не только широкую ложбину, но и извивающийся дымок их костра. До боли в глазах вглядывался он в даль. Но что он мог увидеть в этом бескрайнем царстве леса?
Вон там, на востоке, куда он держит путь, виднеется другая, такая же высокая гора. Точно лысая голова, отороченная по вискам косматыми волосами, она поблескивает чистым, свежим снегом. Склоны ее густо поросли соснами. Тогойкин вытянул вперед правую руку с поднятым кверху большим пальцем и стал вроде бы прицеливаться, попеременно щуря то правый глаз, то левый. Приблизительно прикинув, он определил, что расстояние до той горы около двадцати километров.
«Туда!» — решил Тогойкин.
А пока что он сел, поцарапал ногтями шов на кармане пальто — Дашина работа, — завернул поудобнее полу и попробовал перекусить нитки зубами. «Ну, дружище, заимеешь ты супругу, которая крепко шьет!» — мысленно обратился он к тому незнакомому, но, наверно, отличному парню из Токко, близкому другу Даши. Кончиком перочинного ножа Николай перерезал нитки на кармане, похрустел сухарями, ножиком отколол кусочек заледеневшего снега и положил его в рот.
Ветер смел с вершины горы снег, оставив на ней лишь тонкую ледяную корочку. Наверно, осенью выпал здесь мокрый снег и примерз; за зиму, конечно, не раз выпадал снег, но ветер все сметал и сметал его. Вот и остался гладкий наст, хрупкий и тонкий, как скорлупа. Сохранились путаные — туда-сюда — легкие и нежные следы птичьей стаи, побывавшей здесь еще на мокром снегу. И следы ворон.
«Оказывается, на этом месте останавливаются все путники дальних дорог!» — шутливо подумал Тогойкин.
Удивительно было, что к горе, на которую он с таким трудом взобрался, он стал приглядываться лишь после того, как осмотрел десятки километров вокруг. Здесь всегда веет ветерок, и потому воздух необыкновенно чист. Сюда, бывает, залетает легонький сухой лист и с тихим шелестом катится по твердому насту. К мускусному запаху чистого снега примешивается тонкий бодрящий аромат лиственниц. Есть, есть аромат зелени в зимнем лесу! Это подтвердит каждый, кто побывал в тайге в середине марта…
Можно сколько угодно грызть сухари со снегом. А ощущение голода не пропадает, даже обостряется. Но все равно здесь удивительно хорошо и вольготно. Кажется, сидел и сидел бы вот так, любуясь таежным неоглядным простором. Но нельзя. Надо идти!
Тогойкин подсчитал пройденное им расстояние: наверно, около тридцати километров. А до той вон горы километров двадцать. К закату солнца он дойдет до нее. За перевалом той горы ему откроются спасительные луга, покажутся обжитые людьми долины и поля.
Тогойкин осторожно встал, похлопал по правому карману — сухарей в нем осталась ровно половина — и с видом плотно поевшего человека оправил на себе пальто. Он всячески старался подавить в себе обострившееся чувство голода.
Восхождение на гору заняло у него много времени и, казалось, должно было отнять много сил, но он чувствовал себя сильнее, и увереннее, будто красота увиденных просторов прибавила ему силы. Если бы он прошел понизу, то не увидел бы вон той сияющей лысой горы, а значит, и не стремился бы так энергично вперед, как сейчас. С жалостью подумал он о своих друзьях: они не увидят никогда всего этого великолепия, этого богатства природы…
Ни страх одиночества, ни чувство гордости собой — вот, мол, я какой, ради спасения людей пустился в такое неслыханно опасное путешествие, — нет, не эти чувства владели Тогойкиным. Он был истинно благодарен людям за их доверие к нему.
Николай поднял лыжи и осмотрел их. Они стали еще лучше, отполировались. Он внимательно вглядывался в даль, стараясь запомнить все горы и низины, высокие мысы и ложбины, белые пятна лесных полян или замерзших озер, которые ему предстояло пройти, прежде чем он доберется до вздыбившейся лысой горы. Надо будет идти по южному краю вон той продолговатой лощины, держа направление прямо на ту высохшую лиственницу, что торчит, вроде радиоантенны, на голом высоком мысу… Потом он спустится с мыса и пройдет через полосу густого леса, за которым неясно белеет большое круглое пространство вроде озера…
Ого, кто же это разодрал острыми когтями ледяную кромку здесь, на самой вершине горы?
Тогойкин с опаской приблизился к самому краю. О, тут побывал орел! Улетая на юг, он здесь останавливался и, громоздясь, точно копна сена, высматривал добычу. И вдруг сгреб своими могучими когтями первый мокрый снег вместе с еще незамерзшей землей, оттолкнулся, ударив о землю широко расправленными крыльями, оставляя на снегу полосы от маховых перьев, и взмыл к небесам, гордый и грозный царь всех пернатых!..
Когда Тогойкин стоял вот так, склонившись над крутизной, лыжа, что была привязана на поводке, сорвалась и шмыгнула вниз. Тогойкин успел сесть. Сильно дернув веревкой за плечо, лыжа подскочила, мелькнув в воздухе, как крупная речная рыба, взыграла в сторону и чуть не заскочила обратно на гору. Она может, пожалуй, так вот сорваться во время спуска, — тогда запутаются ноги и, чего доброго, он сам покатится кубарем.
Тогойкин вскочил, притянул лыжу к себе, снял с плеча веревку, а лыжу сильно толкнул вниз. Словно робея и слегка вихляя, лыжа медленно заскользила, потом пошла быстрее, быстрее и ринулась вниз, взмахнув веревкой. Домчавшись стрелой до середины горы, она высоко подскочила и тотчас исчезла. И уже гораздо позже, когда Тогойкин решил, что лыжа где-то застряла в пути, она вдруг мелькнула над кустом тальника у самой подошвы горы. И тут же, только чуть дальше того места, взлетела стайка куропаток. На лету птицы стабунились. Мелькая и исчезая среди кустов и деревьев, они летели, то взмывая вверх, то снижаясь, как на качелях.
Все это немало удивило Тогойкина. Куропатки обычно взлетают врассыпную и слетаются только перед посадкой. Вот тебе на́, это же ведь косули! Их белая шерсть вокруг копчика похожа на расправленные крылья летящей куропатки. В кромешной тьме осенней ночи они бегут гуськом за этим белым пятнышком на копчике передней косули. Косуля — едва ли не самый быстроногий зверь. Говорят, даже волк не пытается гнаться за косулей, а остается стоять, пожирая ее жадными глазами.
Тогойкин закрепил лыжи. Сейчас он соединит носки и, тормозя упрямо вдавленными внутренними краями лыж, осторожно покатится вниз. Этот способ спуска Елена Павловна, Елочка, называла «плугом». А вдруг сломаются лыжи?.. Тогойкин вздрогнул, будто его обдали холодной водой. Но тут же с досадой отогнал чувство робости. Нечего трусить! Тут никто не пожалеет… Скользя вниз, он развел пятки, сближая носки лыж «плугом».
Когда в глазах начинало рябить, потому что холодный воздух нестерпимо дул в лицо, он сдвигал носки лыж и замедлял скорость.
Так, сопутствуемый снежной пылью, окрыленный резким ветром, подскакивая на снежных ухабах, мчался он под гору. То он подгибал колени и приседал, то выпрямлялся, весь подавшись вперед, то склонялся, перекидывая тяжесть тела сначала в одну сторону, потом в другую, рулил и направлял движение всем своим корпусом…