Вдруг он увидел, что у двух лиственниц, склонившихся друг к другу над водою, а сегодня над замерзшей гладью озера, сломаны и опалены огнем вершины. Тогойкин сначала было обрадовался, а потом застыл в недоумении. Пламя костра не могло подняться так высоко. А молния расщепила бы деревья до самого основания. От пала деревья подгорели бы снизу. Откуда же мог прилететь огонь, подпалить только эти две вершины и погаснуть?
Мучительно размышляя об этом, он спускался с острова…
За озером начинался подъем с широкими террасами, похожими на огромные ступени.
«Откуда мог появится огонь, который спустился сверху на два дерева?» — назойливо вертелась в голове все та же мысль. А какое ему до всего этого дело? Ему других забот хватает! Гораздо интереснее думать о товарищах, оставшихся там. Что они сейчас делают? Еще хочется угадать, каким будет первый человек, которого он встретит завтра утром, ну, пусть днем или вечером.
Неожиданно и ярко вспыхнула в его голове догадка в тот именно момент, когда он, казалось, забыл об огне. Скрещенные сухие вершины терлись, терлись одна о другую и в сухую ветреную летнюю погоду задымили и загорелись. Обгоревшие, они обломились и упали в воду. Обезглавленные лиственницы горели какое-то время, как свечи, и погасли. Так иногда и случаются без всякого участия человека лесные пожары, превращающие красоту и богатство леса в золу и прах…
Николай шел, твердо уверенный в правильности и несомненной пользе своей догадки, и был радостно удивлен, когда понял, что добрался до вершины горы. Собственно, это даже не гора, а пирамидальный холм на хребте водораздела.
Оказалось, что необъятная тайга-матушка отсюда стремительно катится вниз и кончается далеко-далеко. А за кромкой леса, насколько хватает глаз, раскинуты белые просторы полей или сенокосных угодий, перемежающихся островками лесов.
На конце длинного мыса, далеко вдавшегося в большое озеро, темнеет неубранная копна сена, или охотничий скрад, или большой куст тальника. До боли в глазах вглядывался Николай, но так и не смог определить, что это такое.
Вот досадно, что нет бинокля!.. А зачем вообще думать о вещах, которых нет. Но сворачивать туда и уточнять, что там такое, не время. И, будто обидевшись на кого-то, он оторвал взгляд от черной точки. Вдруг он встрепенулся и насторожился. Под тем самым местом, где он стоял, словно бы вынырнула бойкая речушка и, поворачиваясь то вправо, то влево, вроде бы играючи, стремительно сбежала по самой середине долины, как бы решив пренебречь зимним глубоким снегом. Николай так обрадовался этой речке, что ему казалось, будто он видит подо льдом, как струится она своим прозрачным светлым потоком, мелькая камешками, перекатывающимися на чистом дне, и сверкая какими-то резвыми рыбками.
Почувствовались неуловимые признаки обжитых мест, почуялось теплое дыхание человека… Он не сумел бы объяснить словами, какие именно приметы заставили его в это поверить. Он мог бы только сказать, что угадал это сердцем! А кто такое поймет? Разве что тот, кто тебя горячо любит. Была бы тут Лиза…
«Бинокль!.. Лиза!» — мысленно упрекнул он себя. Но ему было не до упреков, слишком его переполняла радость…
— Посмотрим, куда ты меня приведешь! — громко выкрикнул Николай, и, не спуская глаз с каменистой речки, счастливый и решительный, он стремительно понесся вниз под гору.
Выкатилась ясная, полная луна, разливая вокруг белесый свет.
VI
Уныло начался первый вечер без Тогойкина.
Собрались ужинать. Девушки дали Фокину сухарь с маслом, напоили Калмыкова теплым морсом, а все остальные молча поели какого-то подобия каши из листьев. Каждый думал о Тогойкине. Как-то он там один, в тайге? Однако никто и словом о нем не обмолвился.
Иван Васильевич Иванов понимал состояние людей, потому что и сам ни о чем другом не мог думать.
До сих пор они держались благодаря тому, что с ними был Николай Тогойкин. И не только в том дело, что он заготовлял топливо для костра, приносил кипяток и раздобывал какие-то съедобные травы и ягоды. Ясно и понятно, как это важно. Но само присутствие этого здорового и общительного человека не давало людям сникнуть, потерять надежду на спасение.
А теперь люди будут все острее ощущать свое сиротство в этой укутанной снегом необъятной тайге. Так будет два первых дня. Потом, на третий день и на четвертый, начнется ожидание, не менее тревожное в своей неопределенности.
Если Коля вернется, не встретив людей, и будет еще в силах двигаться, он подкрепится остатками пищи, проспит ночь и снова уйдет, но уже в другом направлении. Опять волнения, опять ожидания. Надо беречь силы. Больше всего — душевные.
Как помочь людям? Ведь нельзя же допустить, чтобы хоть кто-нибудь оказался побежденным в борьбе с сомнениями. Будь он искусным рассказчиком, хорошим певцом… Ерунда! Никакой самый распрекрасный певец или рассказчик не в силах развлечь людей, заставить их забыть о чудовищной беде, которую им уготовил случай. И нарочитое веселье может только усилить печаль и вогнать в еще большее уныние. Конечно, все сейчас только и думают о Тогойкине. А начни разговор о нем — не обойдется без жалости по его адресу: идет, мол, один-одинешенек по дремучему лесу… Это недопустимо. Он — светлая надежда. Единственная. А надежда не может быть жалкой.
Но чем же все-таки помочь людям?
А почему, собственно, он выделяет себя? Чем он лучше других? Нет, он себя не выделяет. Но именно он должен что-то придумать, чтобы разрядить обстановку. Он — партийный работник и обязан уметь ладить с людьми, он не может позволить им падать духом, он не смеет участвовать в этом унылом угасании надежды.
Пока человек в состоянии выразить другому свои мысли и чувства, пока он способен понимать мысль другого — они жив, он силен. Пусть каждый расскажет свою жизнь. Кому начинать? Ему? Нет, люди подумают, что он старается развлечь их. Пусть начнет самый старший — Семен Ильич Коловоротов. Нет, его, пожалуй, лучше оставить про запас, на завтра. Кроме того, может и не захотеть.
— Вася!..
— А?
— Ты где родился?
— В Калининской области…
— Я так и думал.
— А вы разве бывали там, Иван Васильевич?
— И-и, милый, наверно, в Советском Союзе нет такого края, где я не побывал!
— А как вы угадали?
— Каждый человек несет в себе, пусть даже в малой степени, особенности своего родного края. Это выражается в говоре, внешнем облике, в манере держаться. Например, увидев Семена Ильича, я сразу подумал, что он сибиряк. А Попов — настоящий москвич.
— Да, я действительно москвич.
— У тебя, Вася, наверно, много братьев и сестер?
— Было много! Как это вы так здорово, Иван Васильевич!
— А как угадали, что я сибиряк?
Все оживились.
— Я ведь родился в большом селе Лебедином, недалеко от городка Максатиха, — с готовностью начал Вася. — У нас там много лесопильных заводов. У меня три брата и три сестры. Да… Было три брата… Я самый младший. Родители мои ведь крестьяне, колхозники.
— Ну, раз крестьяне, значит, у них имеется младший сын. Ха-ха!.. Ну и рассказчик!
— Эдуард Леонтьевич!.. Не надо мешать!
— Да, крестьяне! Сколько я себя помню, Кеша и Ваня всегда жили отдельно. Кеша тоже был колхозником, а Ваня рабочим на лесозаводе… Дома жил только Тимоша, тракторист. Старшие сестры Лиза, Лида и Мотя… нет, Маша…
— Ха-ха-ха-ха! Позабыл, как звали сестру!
— Я не позабыл, ее и так и этак звали. А вообще-то я и правда ее почти не знаю. Она только раз приезжала на свадьбу Лизы и Лиды, когда я учился в четвертом классе.
— А сколько всего было свадеб у Лизы и Лиды?
— Эдуард Леонтьевич, прошу вас, перестаньте!
— Спасибо за совет, товарищ воспитатель!
— Пожалуйста!
— Эдуард Леонтьевич, я на вас не обижаюсь… Лиза и Лида вышли замуж одновременно и вместе сыграли свадьбу и исчезли из дома, словно перелетные птички. Лиза улетела вместе со студентом-якутом Сеней Саввиным в Ленинград. Он зоотехник и приезжал в здешний колхоз на практику. А Лиза была фельдшером. Лида уехала с солдатом-киргизом Аалы Таштемировым… Ну и богатая же была свадьба! Половина деревни пировала на ней… Три брата, три зятя, две невестки — все радовались и веселились.
— Ну, а ты?
— Я сначала тоже радовался, Иван Васильевич. Аалы Таштемиров пел по-киргизски, а Сеня Саввин по-якутски. Муж Моти, учитель из Кировской области, пел по-русски. Кеша — на гитаре, я — на балалайке, Ваня — на баяне. Очень было весело! Даже отец с матерью плясали. Вот было смеху! И долго потом соседи вспоминали: «Вот была свадьба у Губиных, — всем свадьбам свадьба!»
Ну вот, значит, сначала все шло очень хорошо. Три мои сестры пели песни — они красиво поют, — и вдруг прямо с песни в слезы. Я немножко удивился. Если плачешь, так не выходи замуж, никто тебя насильно не выдает. А если сама выходишь, тогда не плачь. Так я тогда рассудил. Да, пожалуй, и сейчас так думаю. А как увидел, что и мама утирает слезы, я и сам не на шутку расстроился. Они выходят замуж, а плачет моя мама! Что же это такое? И мне захотелось наброситься с кулаками на моих плачущих сестер, выгнать из дому трех смеющихся братьев, и двух пляшущих снох, и распевшихся трех братьев, а заодно и всех гостей и остаться с одной мамой, и утереть ей слезы, и успокоить ее.
— И-и, бедненький мальчик! — жалостно протянула Катя.
— Молодец, — глухо пробасил Попов и громко вздохнул.
Иванов и Коловоротов улыбались. Видимо, они тоже пожалели тогдашнего маленького Васю, а Фокин лежал тихо, не подавая голоса.
— Тогда я еще не знал, что у женщин смех и слезы легко уживаются.
— А теперь ты уже это знаешь?
— Знаю, Дашенька. Давно ведь это было, очень давно… Я, к счастью, никого тогда не поколотил, а убежал в сарай и зарылся там в прошлогоднее сено.
И вдруг слышу — мама меня зовет, суетится, ищет. Убежал-то я из дома, когда светало. А сейчас уже солнышко начинало закатываться. Вот мама и загоревала. Братья и соседи — все меня искали. Тут я и выскочил из сарая. Отец разгладил буденновские усы и сказал: «Выпори его, сорванца, хорошенько!» — а сам, видно, тоже сильно обрадовался, что я нашелся. Дом наш опустел, все в нем было вверх дном, в избе насорено. Не зная, как загладить свою вину, я решил помочь матери с уборкой. Схватил веник и давай подметать. Со двора вбежала мама, выхватила у меня из рук веник, а самого оттрепала за чуб. «Сестры-то ведь уехали, дурачок!» — сказала она.