— А разве Никуш утонул?
— Э, нет!.. Однажды осенью мы, как обычно, пошли туда охотиться на сохатых. В то время Никуш немного прихварывал. Когда под вечер мы дошли до него, до озера, Никуш поплыл на плоту к тому острову и закинул там сеть. А я ушел в лес, поставить петли, только чтоб к ужину мелочь какую-нибудь раздобыть. Когда охотишься на серьезного зверя, нельзя отвлекаться на всякие мелочи вроде уток или рыбы. Это только зря время отнимает и силы.
— Это понятно!
— Конечно, понятно… Так вот, ночь Никуш плохо спал, его бросало то в жар, то в холод. Рано утром, по росе, он пошел, значит, на озеро, а я в лес.
Из лесу вернулся я с одним рябчиком, а он сидел и сушился, потому что чуть было не утонул. Рассказал, что в сеть запуталась и сильно билась крупная гагара. Когда он высвободил ее из сети, она как-то вырвалась у него из рук. Он хотел схватить ее и перевернул плот. Выбросило его в воду. Он кое-как ухватился за край плота, а тот крутился, подпрыгивал, словно необъезженная лошадь. С большим трудом пристал к берегу, а гагара исчезла, будто сквозь землю провалилась или в небесной дали скрылась.
— Так она, наверное, нырнула и лежала где-нибудь, высунув из воды кончик клюва…
— Так, конечно, тоже бывает… с хорошими птицами… Но если упустить гагару, ворона или журавля, то они порой уносят с собою душу человека. Это недобрые птицы. Так говорили в старину. А то была какая-то совсем иная гагара.
— Как это иная?.
— Слушай дальше… Никуша сильно лихорадило, и он сразу изменился с лица. Позавтракали мы невесело и отправились на охоту. Около полудня с верховьев пади Узкой подняли огромного быка сохатого. Когда сохатый начал бить копытами, наш самый лучший пес Моойтурук, увертываясь от его ударов, напоролся на острый конец лесины. Насквозь она прошила его, и заползал, бедняга, на груди. Сохатого мы так и упустили. Несчастный Моойтурук жалостно глядел на нас и скулил, скулил. Ну, Никуш выстрелом избавил его от мучений, а сам отвернулся и утер рукавом набежавшие слезы.
Молча горюя, мы еще побродили до захода солнца. Конечно, впустую… Никуш угасал на глазах, не осталось и следа от былой его живости, просто двигалась по земле бескровная его тень. И я тоже. И собаки. Как только не стало Моойтурука, псы наши хвосты поджали и все время путались под ногами. Ведь охота всегда идет следом за настроением. Когда человеку хорошо, когда он увлечен охотой, тогда ему сопутствует удача. Если утро начнется с неполадок, то знай — весь остальной день удачи не будет…
К вечеру, когда начало смеркаться, мы с трудом добрались до нашей хижины. Только мы вошли, Никуш тотчас и повалился. Я быстренько сварил рябчика, хотел накормить его супом. Ни одной ложки не съел. Только начнет забываться сном — и тут же просыпается с криком: «Гагара ушла!»
А я все время поддерживал огонь в чувале, все успокаивал, уговаривал его.
Так и провели мы ночь без сна, а когда начало светать, собрались домой. В надежде, что скоро сюда вернемся, я вышел и развесил сушить нашу сеть.
«Гагары не видел?» — спросил бедный Никуш. «Нет!» — ответил я. Другой птицы было много, а она так и не показывалась. Правда, и туман стоял прегустой.
Шел он с трудом, опираясь на меня, потом я тащил его на спине. Промучились мы целый день и к закату добрались до Соколиной горы. Глянул он в сторону озера и, задыхаясь, сказал: «Увидел я родное свое озеро, теперь и умирать не обидно…»
Вскипятил я для него чай, укутал его всей одеждой, какая была у нас, а сам налегке побежал к людям. Хорошо, что хоть быстро нашлась оседланная лошадь, и я к утру привез его домой. Дома ему будто полегчало, даже повеселел. Я сходил за шаманом, по дороге рассказал ему все, как было. Сам больной не должен рассказывать, а то злой дух услышит и спрячется…
Шаман камлал и, как я полагал, говорил: «Гагара унесла душу Никуша и утопила ее в мертвой воде». Всю ночь напролет плясал и бил он в бубен. Будто бы разыскал он душу Никуша и вернул ее обратно в его тело. А Никуш так и не поправился. «Ты никогда больше не вздумай охотиться вблизи того озера, сам видишь, как оно меня заживо съело», — сказал он мне, умирая… И все жалел, что не взобрался на вершину Крутой, не оглядел с нее просторы тайги и не скатился с нее на лыжах…
Старик шумно вздохнул и, посидев некоторое время с опущенной головой, снова тихо заговорил:
— Но я все же на следующую осень был там. Дошел до озера и тут же вернулся. Почему, говоришь, вернулся? Потому что увидел, что несдобровать мне… Было это темной и ветреной ночью, в пору осеннего междулуния. Заглянул я с высокого яра на озеро… А она, как только я глянул, обернулась пылающим пламенем, собрала под себя в один пучок вершины нескольких деревьев, что росли на берегу, и поджидала меня. Вся надулась, вся распушилась… Как кто? А кто же еще может быть, сынок, конечно, та самая гагара!.. Шею вытянула, перья распушила и взмахивает крылами, встряхивается, роняя огненные перья. Казалось, пылает добрая половина острова. Весь затрясся я в ужасе, волосы дыбом встали… Мог ли я долго стоять там? Тихо попятился назад. Долго пятился, а потом бросился наутек. И вот с тех пор — раз и навсегда — конец моей охоте… Хорошо, что хоть все обошлось. И только однажды, через год это было, старший мой Тимофей, проказник лет десяти, гонялся за подраненным турпаном и перевернул свою лодчонку. Выплыл, однако. Ведь вода-то своя, родного озера…
— А сейчас-то жив Тимофей?
— Так мы к нему и едем. Вернулся с войны на одной ноге. Теперь председательствует в колхозе. Женат, дочку имеет… Погоди-ка, будто люди близко?
Из-за толстых ив слышались голоса и стук пешни.
Старик остановил коня, вожжи передал Тогойкину и на удивление легко соскочил с саней.
— Нет, пожалуйста, поедем скорее, не отвлекаясь другими делами!
— Погоди!.. — Старик махнул рукой и пошел по глубокому снегу.
Тогойкина взяла досада. До чего спокойный этот старик, ведь знает же, что в глухой тайге погибают люди!.. Фу-ты, еще и собака его за ним потащилась…
Тогойкин подергал вожжами. Оказалось, что конь никого, кроме хозяина, не признает. Уперся ногами и стоит на месте. Надо бегом, наверно, теперь и не так уж далеко…
Он отвел коня в сторону, привязал его к придорожному кусту ивы, подкинул из саней сена, а сам вернулся на дорогу. Старик тем временем добрался до бугра и громко крикнул:
— Эй, ребята!.. Бросай все!
Стук пешни сразу же прекратился.
— А что случилось? — отозвался кто-то.
— Сейчас же уберите снасти! С того самого самолета, что потерялся, человек пришел. Самолет разбился на низине Раздольной, люди там бедствуют. Соберите мужчин, и все живо к Тимофею!
Послышались возгласы, раздались звонкие звуки обледенелых рыболовных снастей.
Когда старик побрел обратно, Тогойкин подбежал к коню, торопливо отвязал его и стал заворачивать на дорогу.
— А ты, друг, уже успел дать коню подкормиться? Вот это настоящий мужчина!..
Тогойкин смутился, но не отважился рассказать старику о своем намерении.
За полосой леса Николай увидел многочисленные столбы дыма. Он встал на колени. Сердце громко застучало, в груди разлилось тепло, лоб покрылся испариной. Он сдвинул шапку на затылок, распахнул пальто и весь подался вперед, к домам, к поселку. Басыкый тоже заторопился, но все равно казалось, что он двигается слишком медленно.
— Сынок, ты лучше сиди, и теперь еще довольно далеко. Вон как обрадовался, того гляди улетишь…
Оказалось, что старик сидит боком и наблюдает за ним.
Николай сел. Он ощущал какую-то удивительную легкость во всем теле, и, когда сани раскатывались на поворотах, он и в самом деле боялся вылететь.
Он не знал, сумеет ли толком рассказать о своих товарищах. Как это странно! Надо отвлечься, успокоиться…
Вот Басыкый, вытянув голову, помчался крупной рысью. Крупная рысь, широкая рысь, частая рысь, рысь с прискочкой, и еще есть какие-то рыси… Да, силен якутский язык определять масти и повадки лошадей, описывать их бег и ход!.. А какой милый старик! Несмотря на годы, ум у него ясен и чуток. Как светло и тепло он улыбается! До чего же метко прозвали его Иваном Охочим! Вот уж кто в молодости, наверно, был охоч до всего хорошего! А тот прекрасный охотник Никуш, который во всем превосходил его!.. А если бы он не упустил тогда гагару? Может, и сейчас бы еще делил с другом все радости и горести, О несчастная, темная жизнь!..
Как только Тогойкин об этом подумал, сразу же этот милый суеверный старик стал необыкновенно близок ему. Исчезла разница в летах, в работе, в образовании. И Николай уже был уверен, что старик не может выказать недовольство из-за того, что дети поняли не понятое родителями, что молодежь осилила и преодолела то, что было не под силу старшему поколению. Он обратился к старому Титову:
— А твой друг, останься он жив, наверно, взобрался бы на Крутую?
— Никуш, что ли? Не знаю, — уклончиво ответил старик.
— А поднявшись, спустился бы с нее на лыжах.
— Э, нет, ему уже было за сорок.
— А как ты думаешь, огорчился бы он, если бы узнал, что кто-то другой взобрался? И съехал?..
— Да что ты! Конечно бы обрадовался, коли все благополучно обошлось бы.
— Ну, раз так, не стану таиться, я был на Крутой и спустился с нее! — сказал Тогойкин и тут же пожалел об этом.
Старик был обескуражен. Он уставился на Николая, и его костлявое лицо выражало и изумление, и растерянность, и сомнение — все сразу. Но, видно желая все-таки выяснить, было ли это на самом деле или парень просто по легкомыслию пошутил над ним, старик, сощурив свои зоркие глазки, спросил:
— А зачем тебе понадобилось карабкаться на Крутую?
— Думал, не увижу ли какой-нибудь дымок или дорожку.
— Да!.. А как же спуск?
— Оттолкнулся…
— О!.. Слава богу, что благополучно… А ну, Басыкый!
Старик отвернулся, поторопил коня и сидел молча, склонив голову на грудь. Наверно, перед его мысленным взором проходили низины и пади, болота и топи, которые он избороздил со своим отважным другом, наверно, он видел и страшную гору Крутую и озеро Островное, наславшее такую беду.