Беда — страница 54 из 58

— Не надо, не надо, Эдуард Леонтьевич… Не слышите разве, что они поют?

— Что? Ах, поют!.. Чего же им не петь, когда их расхваливают на все лады! — Фокин отвернулся к стене и тяжело вздохнул. — Только вот долго ли они пропоют…

А там, у костра, пели все новые и новые песни. Иван Васильевич не улавливал слов. А Попов, узнавая мелодию, подпевал своим низким голосом:

Свадьбу новую справляет,

Сам веселый и хмельной…

Затем:

…Где золото роют в горах…

И еще:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война…

— «Белая армия, черный баран…» — начал он новую песню, но тут же залился смехом.

— «Баран»!.. Сам ты баран! — брюзгливо заворчал Фокин.

— С детства пою эту песню, но так толком и не знаю, что такое барон… Кто они такие, эти самые бароны?

Пока Иванов разъяснял ему, кто такие бароны, ребята принесли клубящийся паром ужин.

Несмотря на то что у собравшихся здесь людей теперь появилась надежда на спасение, никто из них не разглагольствовал на эту тему, все вели себя скорее сдержанно, нежели весело, никто не говорил громче обычного, никто беспричинно не смеялся. Этого не было. Но блеск их глаз, но выражение их лиц — все говорило о переполнявшей их радости.

А Фокин? Этот, бедняга, лежал и бубнил, что колхозники не приедут, что он возмущен страшной наивностью тех, кто в это верит. Но люди уже не обращали внимания на его слова, просто молча ухаживали за ним, подавали ему еду. Так и провели они этот вечер…

После ужина Николай и Вася вышли к костру. А остальные слушали Дашу. Она переводила им газету «Кыым».


Так прошел одиннадцатый день.

I

— Идут! — Вася толкнул локтем задремавшего Тогойкина. — Волки идут…

Тогойкин прислушался. Гудело пламя пылающего костра, со щелканьем отлетали красные угольки, тихо шелестел подтаявший снег. Других звуков вроде бы не было. Тогда Тогойкин отошел в сторонку и высвободил из-под шапки ухо. По другую сторону широкой низины на вершинах таежного леса шумел ветер.

— Идут… Идут, дружище! — шептал Вася, не отходя от костра. — Неужели не слышишь, как похрустывает у них под ногами снег?

Тогойкину стало смешно. У волков нет копыт, как же это снег похрустывает у них под ногами?.. Но, кажется, и в самом деле однообразный шум временами будто прокалывался острым похрустыванием снега.

— Люди! Это люди! — всполошился вдруг Вася.

— Тише…

Перхание усталых оленей, постукивание копытец, шуршание нарт становилось все явственнее.

— Где ракетница? — спросил Николай прерывающимся голосом.

— Там.

— Принеси скорее! Ничего пока не говори, — может, это еще не они…

Когда Вася вернулся с ракетницей, Тогойкин стоял уже на лыжах:

— Скажешь им только после моего выстрела. Постарайся говорить как можно спокойнее.

Он ушел в лес и сразу исчез из виду. Только слышалось шарканье лыж по снегу.

Вася с трудом сдерживал себя, чтобы не помчаться к своим, и в нетерпении ходил вокруг костра.

Над узкой полосой леса один за другим взмыли два длинных огненных хвоста. Ракеты вспыхнули, ярко освещая снежные кроны лиственниц, а затем глухо грохнули два выстрела.

И Вася, который только что не мог устоять на месте, вдруг почувствовал, что он абсолютно спокоен. Словно еще не веря в то, что произошло, и вроде бы нехотя он направился к самолету, а войдя, как-то буднично сказал:

— Едут…

— Кто? — неожиданно громко заорал Попов.

Девушки, сидевшие укрывшись одним платком, откинули его в сторону и вскочили. Фокин быстро присел на своем ложе, но тут же медленно лег обратно. Коловоротов, трясясь всем телом, пытался подняться на ноги.

— Едут… Коля пошел встречать. Я сейчас… — И Вася выскочил из самолета.

Оглушенные сообщением Васи, все притихли. Девушки вышли было наружу, но тут же вернулись и начали что-то прибирать и поправлять. С трудом передвигая ноги, Коловоротов подошел к выходу, оттянул ковер, высунул голову и крикнул:

— Едут!

Но вот и все услышали, что обоз, состоящий из множества саней, подъехал и остановился. В наступившей тишине коротко и сдержанно переговаривались люди да глухо постукивали рога оленей.

Держась за Тогойкина, несшего в руке чемодан, вошел подросток в оленьей дохе и в заиндевевшей меховой шапке.

— Здравствуйте, товарищи!

Люди тихо ответили на приветствие. Раздевшись с помощью Тогойкина и нацепив на нос пенсне, подросток вдруг превратился в седую худенькую женщину.

— Меня зовут Анна Алексеевна. Я врач, — строго сказала она. — А вы, молодой человек, покажите товарищам, где палатки ставить.

Тогойкин тотчас вышел из самолета, и Анна Алексеевна замешкалась, не зная, что сказать молча глядевшим на нее людям. Стараясь сдержать волнение, она наконец тихо проговорила:

— И все это вы выдержали… целых одиннадцать дней…

— Конечно, выдержали! — весьма охотно отозвался Фокин. — Мы и не то можем выдержать, Анна Алексеевна! Нас закалила суровая армейская жизнь! К счастью, девушки наши не пострадали. Им бы, конечно, пришлось туговато…

— Какой герой этот ваш товарищ Тогойкин!

— Какой же это героизм? Молод и не пострадал. А вот мы, пострадавшие, выдержали потому, что такими нас воспитали. И в этом тоже нет никакого героизма.

Попов усмехнулся и стал откашливаться.

Фокин хотел, по обыкновению, прикрикнуть на него, но, кинув в его сторону злобный взгляд, смолчал и с улыбкой повернулся к врачу:

— Настоящий героизм — это то, что вы добрались до нас, Анна Алексеевна! В вашем возрасте!.. Сквозь тайгу!.. На каких-то оленях!..

— Я привыкла ко всяким переездам, — сухо ответила Анна Алексеевна.

— Человек, не закаленный в армейских условиях, женщина преклонных лет.

— Не знаю, закалилась или нет, но в армейских условиях, как вы изволили выразиться, и я была…

— Да-а?

Разговор на этом прервался.

«И в армии по-разному служат, — думала Анна Алексеевна. — Одни в огне сражений… Другие за всю жизнь выстрела не слышат. Но именно они-то больше всего и говорят о своей армейской закалке…»

Анна Алексеевна встряхнула головой, словно отмахиваясь от своих дум, и повернулась к Кате и Даше.

— Ну, девушки, пойдемте готовить палатку для приема.

«Не предполагал я, что и она могла быть в армии, и потому не совсем то сказал, — раздумывал Фокин. — Когда же она была в армии? Неужели в эту войну? Лет-то ей немало, могла и в гражданскую… Так то детские забавы… А Иванов словно онемел, — видно, не понравился ему мой разговор с врачом…»

— Сержант Попов! — резко сказал Фокин. — Почему ты вмешиваешься в разговор командира? Не знаешь устава?

— Я ведь ни слова не сказал, товарищ капитан.

— Слов ты не говорил, но смеялся!

— А по-моему, никакого разговора-то и не было, — усмехнулся Иванов.

Подойдя к Тогойкину и взяв его за руку, старый Титов зашептал ему:

— Так вот, сынок, выходит, что все правда!

— Что, Иван Дмитриевич?

— Как что? Ты и вправду спустился с Крутой… — Он помолчал, потом спросил: — Ну как, все было хорошо в пути?

— Все! Видел медвежью берлогу.

— Да что ты? — Старик разволновался и опять перешел на шепот: — Это где же, сынок? По какую сторону озера?

— Это ближе сюда… От голого холма, ну, того, на котором одинокая лиственница, километра четыре будет.

— Так близко? — Старик поймал Тогойкина за рукав, притянул его к себе и зашептал ему на ухо: — Эх, были бы у нас пули!..

— Есть у меня немного пуль.

— Каких? Откуда? Где они, сынок?

— Так ведь Прокопий дал мне ружье и патронташ.

— Да ну?.. Ах, да, ты же к Акулине заезжал, она и дала. Смотри-ка, вот какой ты запасливый, сынок!..

— Товарищ Тогойкин! — крикнула Даша, высунувшись из палатки. — Где ты? Иди сюда…

II

Свободных людей не было. Немногословный, большеносый, могучего сложения, Семен Тугутов, задумчиво поглядывая вокруг своими светлыми глазами, ушел с Прокопием Титовым в тайгу, охранять пасущихся оленей. Уже стояли две палатки с жарко натопленными железными печками. Вася Губин с Коловоротовым собирали вещи. У пылающего костра, на котором варилась в котлах пища, остался один Кирсан. Он останавливал каждого проходящего мимо человека и задавал вопросы, искательно приближая к нему свое широкое лицо, обрамленное черной бородой и бакенбардами.

— Дед Иван! — крикнул Кирсан проходившему старику Титову. — Как ты назвал эту поляну? Плоская? Или еще каким чертом?

Старый якут, воспитанный на древних поверьях, не привык произносить вслух название местности. Не положено это, раз ты сейчас тут, на этой местности, находишься. Дух местности может обидеться. А Кирсан не только произнес название, а еще и черта помянул. Поэтому старик Иван сделал вид, что не слышал вопроса, и быстро прошел дальше.

Когда на опушке поляны появились Коловоротов и Вася Губин, Кирсан к ним тоже пристал с расспросами. Он старательно выговаривал русские слова, но те, ничего не поняв, отошли от него. Как ни старался Кирсан говорить по-русски, ни один русский его не мог понять. Поглядывая по сторонам, чтобы поймать еще кого-нибудь, — уж очень хотелось побеседовать, — он ходил вокруг костра и поправлял огонь, наблюдая за варевом.

Учитель Никитин и Тогойкин переносили на носилках лежачих больных из самолета в первую палатку. Там их Анна Алексеевна осматривала и делала перевязки, после чего Тогойкин с Никитиным переносили больных во вторую палатку для подготовки в путь.

С той минуты, как старик Иван услыхал про медвежью берлогу да еще узнал, что есть ружье и пули имеются, он буквально потерял покой. Ему необходимо было поговорить с Тогойкиным наедине, и он стал ловить подходящий для этого момент. То нагоняя, то поджидая его, он тихонько упрашивал о чем-то Николая. Наконец Тогойкин дал старику слово показать ему берлогу.