План, который созрел в голове старика, был весьма прост. Он строго накажет Прокопию: «Как доедете до Длинного увала, напои людей чаем, покорми оленей, а мы с Николаем тем временем быстренько съездим в одно местечко». Они возьмут лыжи, ружье, топор и на первой нарте поедут к берлоге. Затем — либо подождут у Длинного увала остальных, если приедут раньше, либо догонят, если опоздают…
Когда выносили из палатки Калмыкова, Анна Алексеевна зажмурилась, покачала головой и вздохнула. Девушки, глядя на врача, поняли, что он безнадежен.
Анна Алексеевна наложила шину на сломанную ногу Попова и похвалила его друзей за то, что они натянули ему сорванную с головы кожу.
— Я страшно испугался, подумал, что ослеп, а это кожа с головы глаза закрывала, — рассказывал Попов. — Когда Коля сдвинул кожу, оказалось, что я лежу, вытаращив глаза!
Осматривая Ивана Васильевича, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Очень больно?
— Сначала очень болело…
— А сейчас?
— Сейчас ничего…
— Не может быть, и сейчас больно…
— Было гораздо хуже.
После перевязки они еще немного поговорили. В их коротком разговоре не было ни пышных фраз, ни громких слов. Старый врач не убеждал пациента в спасительности медицины, настоящий воин не говорил о воинском долге и героизме.
Тогойкин и Никитин перенесли Иванова во вторую палатку и пошли в самолет за Фокиным. Видя, что они долго не возвращаются, Катя решила узнать, в чем дело.
— Фокин не хочет, — вернувшись, сказала она смущенно, — он просит, чтобы вы сами, Анна Алексеевна, пришли к нему… Пожалуйста…
Помолчав некоторое время, Анна Алексеевна тихо спросила:
— Это ведь тот товарищ, который говорил о закалке? Ну что же, возьмите лампы, пойдемте.
Усталый, старый человек, она уперлась ладонями в колени и, тяжело поднявшись, направилась к выходу. Фокин встретил врача с ликованием:
— Вот смотрите, учитесь, герои! Ведь я же вам говорил, что человек самой гуманной в мире профессии и верная дочь великого русского народа Анна Алексеевна обязательно придет сюда!
— Как и остальным, вам следовало бы перейти туда, товарищ.
Не спуская с врача глаз, — невинно-голубые, они так не вязались с его обликом, — Фокин просительно и несколько капризно заговорил:
— Ведь я один остался, Анна Алексеевна… Пожалуйста, я прошу вас осмотреть меня здесь.
— Но ведь там, в специальной палатке, светло, тепло и чисто.
— Я человек неприхотливый. Мне и здесь хорошо.
— Но там лучше.
— Я боялся получить лишнюю травму.
— Какая еще травма?
— Да разве они санитары! Хватают людей и кидают на носилки, словно это не люди, а чурки. Я видел!
— Товарищ, это неправда!
— Они уже успели наговорить вам обо мне?
— Вы очень дурно думаете о людях… Ну, девушки, разденьте товарища…
По окончании осмотра Анна Алексеевна сказала Фокину:
— Я считаю, что вам следовало бы ходить. У вас ушиб правой лопатки, возможно, есть трещина, но перелома нет.
— Если бы я мог ходить, я бы с огромной радостью…
III
Как только Прокопий Титов и Семен Тугутов пригнали оленей, люди поели и начали собираться в дорогу. Все делалось четко и быстро. Какие-либо сомнения выражал разве что один Фокин. Сначала он поднял ненужный шум, чтобы не забыли в спешке погибших летчиков. Узнав о том, что летчиков первыми уложили на нарты, он будто успокоился, но вдруг стал упрашивать, чтобы его везли подальше от них. Получив обещание исполнить его просьбу, он помолчал немного, но забеспокоился о своем бочонке с маслом и двух коврах. Услыхав, что бочонок с маслом уже погружен, что в один ковер завернуты летчики, а второй подстелен ему самому, он вроде бы окончательно успокоился. И все-таки, когда его вынесли на носилках и уложили на нарты, он снова учинил скандал. Выяснилось, что назначенный каюром на его нарты Семен Тугутов не знает русского языка.
— Как же я поеду по зимней тайге с глухонемым человеком? — выкрикивал он, давясь слезами. — Ведь он не поймет, даже если я буду умирать!
А Семен не только не умел говорить по-русски, но даже и родным якутским языком пользовался весьма скупо. Словом, было решено, что с Фокиным поедет Лука Лукич, а Семен повезет Иванова. Когда и этот конфликт был улажен, весь обоз тронулся в путь.
Пламя оставленного костра трепетало и размахивало огненными крыльями, освещая затерянную в тайге снежную поляну, снова ставшую безлюдной.
Под покровом густого пара от собственного дыхания, отдохнувшие олени бежали дружно и легко. Рога, рога, рога… Издали могло показаться, что передвигается таежный лесок.
Старик Иван с Тогойкиным ехали на первых нартах. Их везли два лучших быка. Поднявшись вместе со всеми до вершины таежного хребта, они вырвались вперед и постепенно стали отдаляться от остальных.
Старик оказался совсем несловоохотливым спутником. Но несмотря на это, ехать с ним было все-таки интересно. Пролетит ли над ними маленькая пичужка, протянется ли сбоку ниточка следов одинокого горностая, просвистит ли с дерева любопытная остроухая белочка, выпорхнет ли из куста с шумом и треском глухарь — он все приметит, все услышит, проявит ко всему живой интерес. А если они подъезжали к какому-либо пригорку или просто маленькому подъему, старик по-юношески соскакивал с саней, легко бежал за нартами, а потом ловко садился обратно.
Тогойкин старался следовать его примеру. Оказывается так вот, соскакивать с саней, потом пробежаться и снова сесть, очень полезно, лучше, чем сидеть сиднем в санях. Это и для тебя хороший отдых, а уж об оленях и говорить не приходится.
Старик изредка бормотал какие-то отрывочные слова и слегка трогал крупы оленей легонькой палкой — хореем. Животные, повинуясь ему, то замедляли, то ускоряли свой легкий бег.
Через определенные промежутки времени он вдруг останавливал оленей и давал им короткую передышку. Казалось, он насквозь видит такие места, где стоит оленю копнуть снег, как из-под него появятся обильные куртины свежего ягеля.
Пока олени кормятся, старик раскуривает трубку и тут уж охотно заводит разговор. Теперь он называет места, те, что они недавно проехали и куда скоро приедут. Не названным остается место настоящей стоянки.
Оказывается, все здесь было исхожено им вместе с Никушем. Вот на том мысу они с одного дерева свалили трех черных глухарей. А вон с верховьев того распадка однажды подняли двух сохатых, и только по его, Ивана, оплошности достался им один тощий бык, а жирная яловая лосиха ушла. И даже на это добрый Никуш не сказал ни одного обидного слова, не попрекнул его.
— Самое дурное дело — это ворчливый компаньон! — Иван высоко поднял руку с дымящейся трубкой. — Если едете на охоту с обоюдного согласия, то должны действовать как один человек. И обдумывать все вместе и вместе решение принимать. Если решение ваше верное и все у вас удачно — будьте счастливы и радуйтесь вместе, а если ошибетесь и потерпите неудачу — не упрекайте друг друга, терпите вместе. Наверно, и в вашей работе так?
— А как же иначе! Какое же удовольствие работать с человеком, который вечно ворчит и вечно недоволен своим товарищем?
— Все должно быть общее, как удача, так и промахи… Ну, пора трогаться.
Долго ехали молча и настороженно, пока стремительно не скатились с довольно крутого мыса. Остановились в лесу.
— Мыс, который мы проехали, называется Старый мыс, — сказал Иван, раскуривая трубку. — Старых лиственниц, видел, наверно, осталось мало, а молодых еще нет. Очень скупа та сторона. И дичь там всегда настороже, пуглива. Ни разу нам не удалось как следует поохотиться на Старом мысу. Раз только мимоходом случилось мне кое-какую мелочь с собою прихватить, вроде белок и горностаев, да и то самую малость… Ну ладно, давай двигаться дальше!..
Опять ехали долго. Ехали молча. Настороженно и чутко сидели рядышком, словно рассматривали какую-нибудь замечательную картину или слушали прекрасную музыку…
Проезжая под горой Крутой, Тогойкин с улыбкой смотрел на лыжный след, прочертивший гору сверху вниз.
— Тут и правда круто… — начал было Николай, но старик прервал его, толкнув локтем.
Опять ехали долго. И опять молча.
«Как-то там Калмыков?» — с тревогой подумал Тогойкин и пожалел, что рассказал старику о берлоге.
Пусть даже и сказал, но зачем было соглашаться ехать, оставив своих где-то позади.
Олени остановились.
— Длинный Увал приближается, — глухо сказал старик. Он закурил и поперхнулся табаком. — Надо постараться проехать мимо как можно тише.
— Почему?
— Тебе, Николай, может, и смешно покажется, однако иные старые места, коль назовешь, находясь на них же, не дай бог что может случиться. Вот однажды шли мы по берегу озера Островного, и Никуш случайно назвал его. Я до сих пор забыть этого не могу… — Старик скорбно умолк.
Тогойкину стало жалко его.
— Отец! А ведь гагара-то, она вовсе…
— Э, да помолчи, сынок, оставь ее!.. — Старик подбежал к оленям и вывел их на дорогу.
Когда они крупной рысью катились вниз, под горку, где росло одинокое дерево, старик, невнятно бормоча что-то, коснулся хореем одного и другого оленя, и они тотчас свернули с дороги, проходившей под горкой, и вылетели на лыжный след.
Лыжня порой надолго исчезала. Ее засыпал снег, падавший с деревьев, или заметал шальной ветер. Но олени не сбивались, они шли точно по лыжне. И все-таки, продвигаясь по глубокому снегу, животные устали. Вытянув вперед головы, они тяжело дышали раскрытыми ртами.
Тогойкин вытащил из кармана веревку, привязал один конец к нартам и сказал:
— Иван Дмитриевич, я встану на лыжи.
— Не надо, задержимся…
— Стой!
— А что такое? — недовольно буркнул старик и остановил оленей.
С лыжами в руках Тогойкин соскочил с нарт и свободный конец веревки привязал к поясу.
— А ну!
Оленям стало легче, и они побежали быстрее, а позади, привязанный к нартам, покатил на лыжах Николай.