— Стой!.. Вот, под сосной…
Остановив оленей и не говоря ни слова, старик прихватил топор, сунул его под мышку и направился к берлоге. Тогойкин взял ружье и пошел за ним.
Старик нагнулся над закуржавелым снегом и пучком сена, заткнутым в отверстие берлоги, огляделся по сторонам и шепнул:
— Милый, он еще молоденький… Ты постой тут… — А сам отошел в сторону, срубил два небольших дерева и стал счищать с них ветви.
«Хочет оставить метки», — подумал Тогойкин и, держа наготове ружье, с опаской поглядывал на берлогу.
Старик приволок две жерди и длинный кол. Концы жердей он сунул в сено, залез на берлогу и принялся ногой разрывать снег. Из-под снега выступил бугорок куржака, похожий на опрокинутую эмалированную миску. Когда старик легким ударом топора разбил его, над дырой заклубился теплый парок. Старик осторожно сунул в дыру конец кола и поставил его наклонно, так, чтобы он держался. Потом подошел к Тогойкину, взял у него ружье и, встав против берлоги, глухо проговорил:
— Иди-ка, Николай, пошуруй там палкой, поглубже просунь ее…
Тогойкин сунул кол глубже и только начал помешивать им, как внутри зашевелилось что-то мягкое и будто негромко хрюкнуло. Тогда он еще нажал на кол и сильно крутанул им. Тут раздался жуткий рев и началась такая возня, что зашевелилась, казалось, сама берлога и задрожали вблизи молодые лиственницы…
Тогойкин в ужасе выдернул кол. Из дыры высунулась мохнатая лапа с мощными кривыми когтями, и последовал удар такой силы, что с края дыры отлетел кусок земли. Затем с глухим звуком: «Х-хук!» — влетел в берлогу закуржавелый пучок сена, закрывавший вход, и оттуда повалил густой пар. Следом устремились туда и жерди, но тотчас застряли.
Тогойкин только сейчас осознал, что стал участником опасной схватки человека со зверем, но было уже поздно раздумывать и отговаривать старого охотника. Николай схватил топор и, подняв его над головой, наклонился над входом в берлогу. И вдруг раздался выстрел. В клубящемся из берлоги пару показалась и исчезла косматая голова. Старик перезарядил дымящееся ружье и прислушался.
В глубине берлоги слышалось приглушенное постукивание и прерывистое дыхание. Вскоре все затихло. Поболтав в берлоге жердью, старик передал Тогойкину ружье, а сам направился к оленям.
Тогойкин стоял с ружьем наготове и не сводил глаз с берлоги. Была мертвая тишина. Все слабее клубился из берлоги теплый пар, ударяло в нос тяжелым запахом сырости и гнили.
Старик вернулся с длинной веревкой. Он отрубил от кола короткий кусок, вытянул из берлоги жердь и отбросил ее в сторону, а сам с палкой, волоча за собой веревку, стал вползать в берлогу.
— Отец!.. — робко позвал его Тогойкин, чувствуя, как по спине побежали мурашки.
Но старик, даже не оглянувшись, исчез в берлоге. И сразу же послышалась возня. Конец веревки, оставленный им на снегу, вздрагивал и извивался. А потом, тяжело отдуваясь, старик выполз задом и, поплевав на ладони, схватился за веревку:
— Ну, сынок, давай тянуть.
Медленно подаваясь назад, они вытянули медведя наружу.
Старик присел и не спеша раскурил трубку.
Пуля угодила медведю в самую середину лба. Из раны стекала струя густой крови. В пасти у медведя, заложенная за клыки торчала палка с привязанной к ней веревкой. За нее-то они и вытянули зверя.
Каким же умелым человеком оказался этот старик! А он, Николай Тогойкин, даже не заметил, когда высунулся медведь, только выстрел услышал.
— Ну вот, удачно мы с тобой, сынок, поохотились! — серьезно сказал старый Иван. — Ты сто́ящий человек, мужественный, хороший друг!
— Я-то при чем? — удивился Тогойкин.
— Как это при чем? Ты и в окошке смело шуровал. И топор схватил быстро и ловко! Трусливый компаньон хуже всего… — старик постучал трубкой по жерди, выколачивая пепел.
Нет, он не насмехался над Николаем. Вид у него был довольный и серьезный.
— Ну, сынок, надо будет нам его раздеть и освежевать.
— Нет!.. Мы опоздаем, надо скорее ехать.
— Ты взял бы его доху, это твоя доля.
— Не надо мне никакой доли… Поедем скорее!
— Погоди-ка, что же делать-то? А если бы мы с тобой так договорились? — Старик смущенно заулыбался, выдвигая нижнюю челюсть, и встал на ноги. — Если, например, ты бы подался к своим, а я бы остался здесь?..
— Зачем?
— Да вот устроил бы как следует нашу добычу, а там бы прямиком пошел домой… Попутно заглянул бы в то местечко, где в старину стояла наша охотничья хижина. И еще бы своими глазами поглядел на те две лиственницы, что на озере Островном… Может, и правда были мы темными людьми, и в этом была вся наша погибель. Дожив до сего дня, я бы хоть теперь понял, как и отчего все это тогда получилось. Что ты на это скажешь, Николай?
А почему бы и в самом деле не сделать так, как предлагает старик? Пусть хоть к концу жизни он освободится от сетей суеверия, угнетавших его честное и храброе сердце. Пусть, наконец, он почувствует себя настоящим хозяином своей судьбы. Но что же получается? Сначала он, Николай, вместе со стариком отрывается от людей, затем он оставляет старого человека одного в зимней тайге.
— Ну как, сынок?
— Нет, это неудобно. Ты, может быть… — Николай осекся. Он хотел сказать: «Ты, может быть, не сможешь один одолеть этот путь». — Ты, может быть, сделаешь это потом. Как же ты на полдороге бросишь людей, не доведешь их до колхоза?
— И-и, а Прокопий-то на что? Тут я совсем не нужен!
— Нет, Иван Дмитриевич. Будет гораздо лучше, если ты сам, лично, доставишь всех нас. Ведь непременно спросят: «А где же ваш старый проводник, которого мы послали спасать вас?»
— Кто спросит?
— Ну, хотя бы из райкома или райсовета. Что же мы тогда с Тимофеем Ивановичем ответим.
— Вы, конечно, люди партии, — задумчиво проговорил старик. — Вам могут сказать: «Найдите скорей того старика и — шабаш!» — Старик что-то еще шептал, опустив голову, но вдруг выпрямился и уже не так грустно добавил: — Ну, тогда не надо. Зачем же ставить своих ребят в неудобное положение…
— А вы с Прокопием потом специально приедете сюда.
— Ладно, верно! — согласился старик. — Мы повезем его, однако, с собой? — Но, тут же почувствовав, что Тогойкин не одобряет его плана, тихо добавил: — Или будет нехорошо везти его с людьми? Ну, тогда выпустим из него тепло. Укажу Прокопию место, а сам непременно побываю потом на озере. Нужно мне…
«Выпуск тепла» состоял в том, что медведю вскрыли брюшину, а затем завалили его ветвями и хворостом.
На обратном пути Тогойкин опять встал на лыжи и привязал себя веревкой к нартам. Они быстро доехали до Длинного увала и отпустили оленей пастись. А когда запылал костер и с ближайших деревьев закапали прозрачные капельки растаявшего снега, к ним подъехали остальные.
— Ну как, отец? — Прокопий соскочил с нарт.
— Тише! Есть… — шепнул отец, выразительно подмигнув.
— Мы слишком часто останавливаемся! — послышалось с задних нарт недовольное брюзжание Фокина. — Эдак мы никогда не доедем…
— Что он говорит? — поинтересовался Иван.
— Он говорит, что слишком часто останавливаемся.
Старик зашептал на ухо Тогойкину:
— Это у вас главный, да? Тогда, сынок, ты потихоньку поговорил бы с ним. Может, он отпустит меня…
— Нет, что ты, друг! Мы же с тобой решили.
— Ну ладно, пусть будет так… Давайте котелки!
Скоро над огнем уже висело множество котелков со снегом.
— Пять минут плетемся, по часу стоим, — слышался негодующий голос Фокина.
— Тише едешь — дальше будешь, Эдуард Леонтьевич! — весело откликнулся Лука Лукич и с такой радостной улыбкой подбежал к Фокину, словно услыхал от него какую-то добрую новость.
Тогойкин пошел к Иванову и стал ему тихо рассказывать о том, как неправдоподобно легко, просто и быстро старик победил медведя. А у соседней нарты, где лежал и слабо стонал Калмыков, суетились Анна Алексеевна и обе девушки.
IV
В колхоз «Рост» приехали к закату солнца. Заметив около здания клуба много народу, Тогойкин с опаской подумал: «Неужели они будут митинговать?» — и, соскочив с нарт, побежал к Тимофею Титову, стоявшему, опираясь на костыли, впереди толпы. Но его перехватил по пути откуда-то выскочивший Егор Джергеев и, заключив в свои объятия, кому-то крикнул:
— Роман Васильевич, вот он, славный сын нашего народа, товарищ Тогойкин!
Раздосадованный Тогойкин тщетно пытался высвободиться из цепких объятий. Из толпы послышался хриплый, простуженный голос:
— Джергеев, ты потише, пожалуйста! — Подошел секретарь райкома Маркин с заиндевевшими, жесткими усами.
— Ну, знакомьтесь, партия и комсомол… — Джергеев отпустил Тогойкина и нехотя отошел в сторону.
Узнав, что никакого митинга не будет, Тогойкин успокоился и, пока нарты гуськом въезжали во двор, коротко поговорил с Маркиным и Титовым.
Вчера, как только проводили людей на оленях в тайгу, прибыли товарищи из районного центра. Сразу же все пришло в движение, закипела работа. На большом озере под поселком расчистили площадку для самолета. Клуб тщательно вымыли, протерли стены, — там будет и гостиница и палаты для пострадавших. И кровати, и белье, и посуда — все есть, все достали. И даже людей выделили. Это, пожалуй, было труднее всего, никто не сидел сложа руки в ожидании такого чрезвычайного происшествия.
Лежачих с большой осторожностью переносили на носилках. Фокин застонал и заохал. Со всех сторон раздались встревоженные женские голоса: «Ой, милые, потише вы его, поосторожней!» Люди широко расступились перед носилками, на которых проплывал Фокин в открытые настежь двери клуба.
Вместе с районными работниками приехали молодой прихрамывающий хирург и медсестра. Анна Алексеевна подозвала сестру из своей больницы, она тоже была здесь вместе с фельдшером, — и расспросила, как там было без нее. Узнав, что ее хотят отослать домой отдохнуть, Анна Алексеевна не на шутку рассердилась и, отправив в больницу фельдшера, сама осталась с сестрой в клубе, ставшем сейчас самым ответственным отделением местной больницы.