Скандал все равно случился, как же без этого? Когда мать еще жила с Витьком, Людмила Никандровна каждый месяц посылала брату деньги – «на маму». Купить лекарства, продукты. Порадовать новым комплектом постельного белья, к которому та всегда была неравнодушна. Мать радовалась, рассматривала броский рисунок – особенно любила с цветами, – гладила ткань и, аккуратно сложив и снова запечатав упаковку, убирала комплект на верхнюю полку шкафа. Сама же спала на старой, давно застиранной и расползающейся на нитки простыне. Убедить мать пользоваться новым комплектом и наконец выбросить старый было невозможно. Присланные Людмилой Никандровной деньги Витек считал своими. Если зарплату он до копейки – ну почти до копейки – отдавал Лариске с Катькой, то про денежный перевод от сестры молчал и даже спьяну ни разу не проболтался. Конечно, если бы Лариска с Катькой узнали, что Людмила Никандровна раз в месяц отправляет крупную сумму, то быстро бы разобрались с расходами. Да, Витек покупал матери рассаду, саженцы, удобрения для огорода – еще одна ее страсть. По первому требованию менял шланги для полива и прочую хозяйственную утварь. Да, тратился на лекарства. Но большая часть оседала в его кармане, что позволяло ему чувствовать себя комфортно и уходить в запой по первому желанию, несмотря на тщательный контроль со стороны аж двух жен.
Когда Людмила Никандровна забрала мать в столицу, то перестала присылать Витьку деньги. Тот, не получив пятого числа перевод, к чему уже успел привыкнуть, позвонил сестре и спросил, с чего вдруг задержан обязательный денежный транш.
– Так я же забрала маму, – ответила, обалдев от такой наглости, Людмила Никандровна.
– Ну и что? – искренне не понял Витек. – Тебе жалко, что ли? Обеднеешь? А мне что делать? На что жить?
– В смысле? Я же отправляла деньги на мать, а не тебе на жизнь. – Людмила Никандровна все еще пыталась держать себя в руках.
– Какая разница? Мне нужны мои деньги! – потребовал Витек. – Ты там со своих психов гребешь лопатой, а я тут корячусь на заказах.
– Витя, я не пришлю тебе деньги.
– Вот ведь стерва, – процедил Витек, прежде чем положить трубку.
Еще где-то в течение полугода брат звонил пятого числа и требовал перевод. Несколько раз они сильно ругались. Убедить Виктора, что он взрослый мужчина и должен сам зарабатывать на жизнь, а она не обязана высылать ему пособие, к которому он привык, Людмила Никандровна оказалась не в силах. Обвинения в том, что он тратил деньги не на мать, а на себя, Виктор не принимал. Он был свято уверен в том, что старшая сестра ему должна, раз она богатая. Рассуждал пошло и банально – ей деньги на голову падают, так что должна делиться. Да и что за работа такая – мозги вправлять? Вот ему каждая копейка потом и кровью достается.
– Я тебе еще в детстве твердила, что умственный труд оплачивается выше физического. Ты не хотел учиться, – на автомате в сотый раз повторяла Людмила Никандровна.
Брат давил на жалость, рассказывал про подрастающих детей – «твоих родных племяшек, между прочим», которым нужны одежда, обувь и все остальное. Людмила Никандровна напоминала, что на каждый день рождения, все праздники присылает племянникам и деньги, и подарки. Так что ее совесть чиста.
Витек, видимо, понял, что сестру не переломить, и больше вообще не звонил. Даже не интересовался, как себя чувствует мать. Не говоря уже о том, что ни разу за все время не спросил, как там поживает его родная племянница. А о существовании Марьяши он вообще, кажется, не помнил. Когда девочка родилась, Людмила Никандровна позвонила брату в порыве чувств и поздравила:
– Ты стал двоюродным дедом!
– Ты че, совсем с дуба рухнула? Какой я дед? – ответил Витя и положил трубку.
Людмила Никандровна тогда удивилась подобной реакции. Но связала это с кризисом среднего возраста, который у мужчин может наступить в тридцать лет и никогда не закончиться. Но позже выяснилась причина, оказавшаяся, как всегда, банальной и пошлой. Лариска, позвонив Людмиле Никандровне с поздравлениями, сообщила, что Витек, так сказать, не всегда теперь может. Вот и бесится. Да еще и Людмила Никандровна сообщила, что он дедом стал. У него крышу-то и снесло на этой почве. Мало того, что импотент, так еще и дед. В запой ушел от расстройства.
Людмила Никандровна переключилась на заботы о матери – старалась сделать так, чтобы той было хорошо. Надеялась, что прабабушка прикипит к правнучке, но та осталась равнодушной. Маленькая Марьяша ее раздражала, что было заметно. Настю бабушка вроде как любила, но как любят собак или кошек люди, которые не имеют их в собственном доме. Любовь на расстоянии. Погладить и пойти дальше. Почесать за ухом и побыстрее сбросить с колен. А потом, счищая шерсть с брюк или пальто, радоваться, что дома нет ни собачки, ни птички, ни рыбок.
С каждым днем мать все больше начинала раздражаться. Как-то она позвонила дочери на работу и потребовала срочно приехать. Перепуганная Людмила Никандровна ехала в такси и не знала, что и думать, поскольку мать ничего не объяснила и отключила телефон. Людмила Никандровна сто раз пожалела, что оставила Марьяшу под присмотром прабабушки. Хотя поначалу все было хорошо – ведь они оставались вдвоем не в первый раз. Марьяше нравилось скручивать клубки ниток для прабабушки, которая вдруг увлеклась вязанием. Еще ей нравилось делать домик из стула и пледов и прятаться там от прабабушки, играя в прятки. Опять же прабабушка научила правнучку раскладывать пасьянс, и та с радостью помогала его собирать «на желание». Марьяша была разумной девочкой, и скорее она следила за прабабушкой, чем та за правнучкой. Марьяша, которой Людмила Никандровна провела инструктаж, чувствовала себя взрослой и очень этому радовалась. Она проверяла, выключила ли прабабушка плиту, закрыла ли кран в ванной. Не разрешала открывать дверь незнакомым людям, даже если те представлялись социальными работниками. Но Марьяша все-таки была ребенком, и могло случиться все что угодно.
За то время, пока Людмила Никандровна ехала домой, она успела вспомнить всех старых знакомых – коллег, которые работали хирургами и кардиологами в разных больницах, предполагая самое страшное. Она не выпускала из рук телефон, собираясь сразу звонить Нинке, которая через клиентов и собственные связи могла достать черта лысого, а не только нужного специалиста. Людмила Никандровна продолжала набирать номер матери, но телефон так и оставался отключенным, хотя она сто раз просила так не делать.
Дверь в квартиру оказалась закрыта. Людмила Никандровна звонила, стучала кулаком и ногой.
– Кто там? – услышала она испуганный голос Марьяши. От сердца немного отлегло.
– Марьяша, это я, открой! – закричала Людмила Никандровна.
Мать сидела в комнате и вязала под бубнеж телевизора.
– Что случилось? – кинулась к ней Людмила Никандровна. – Сердце? Давление? Тебе плохо?
– При чем здесь давление? – возмутилась мать, сбившись со счета петель. – Но мне надо с тобой серьезно поговорить.
– То есть ты позвонила мне и сорвала с работы, чтобы серьезно поговорить? – опешила Людмила Никандровна.
– Естественно.
– Хорошо. Говори. – Людмила Никандровна сделала глубокий вдох и подумала, что, слава богу, все хорошо, все живы и здоровы.
– Надо объяснить Марьяше, что она должна носить дома тапочки. Она все время бегает, и громко. А сюда, в эту комнату, надо купить ковер, желательно с ворсом. И велеть Марьяше бегать в тапочках по этому ковру. Но никак не голыми ногами по полу.
– Она кому-то мешала? Соседи снизу жаловались? – Людмила Никандровна сделала еще один глубокий вдох и медленный выдох. Но все еще не могла прийти в себя. Переволновалась. И испугалась сильно, конечно же.
– Никто не жаловался. Но она мешает. Мне. Я слышу, как она бегает. Разве нельзя приучить ребенка к тапочкам? И бегать, если ей так хочется, исключительно по ковру. От твоих паласов никакого толку. Вообще не понимаю, зачем ты их положила. Можно же купить нормальный ковер, а в коридор – ковровую дорожку. Мне всегда нравились дорожки. Даже у Лариски ковровая дорожка в квартире лежит.
Людмила Никандровна сидела перед матерью, разглядывала свои руки – появился тремор – и не понимала, что ей делать.
– Да, мама, хорошо, – ответила она, чтобы не провоцировать скандал.
Конечно, она не заставила Марьяшу ходить в тапочках и ковер с ворсом не купила. Но потом, вспоминая тот случай, Людмила Никандровна думала, что именно тогда появились первые явные звоночки – признаки ухудшающегося состояния матери. Людмила Никандровна отматывала назад дни, недели, месяцы, надеясь вспомнить момент, который проглядела. Понять, где совершила ошибку. И, несмотря на то что, как врач, она миллион раз говорила родственникам, что болезнь неизлечима, нет волшебной таблетки, сама же искала ответы на вопросы, которые ей задавали. А если бы увидела раньше, могла бы что-то сделать? Хотя бы замедлить развитие болезни? И как заметить, что болезнь уже запущена и начала свой отсчет? А можно было ее предупредить? Если бы человек жил в других условиях, было бы все по-другому? Возможно, он и вовсе бы не заболел? Если бы кто знал…
– Ну хватит себя изводить, – сердилась Нинка. – Ты ничего не могла заметить. Твоя мать, уж прости, что я так говорю, всегда была с придурью. Так что ни один врач не заметил бы. Если бы она была профессором в университете и читала лекции, а потом вдруг перестала узнавать буквы, то да.
Нинка была права. Мать вроде бы вела себя как обычно. Брюзжала по поводу и без, шла на ближайший рыночек – пообщаться с продавщицами и купить себе двести граммов домашнего творога и баночку ряженки. Поругаться по поводу дороговизны мяса или устроить скандал у овощного прилавка – мол, в прошлый раз ей подсунули мятый помидор. Мать так развлекалась, разряжалась. Дома, в своем городке, она спускала всех собак на бедную Лариску, потом на Катьку, на терпеливую как сто чертей соседку тетю Машу. А здесь, в Москве, она нашла себе этот рыночек. Людмила Никандровна ходила на рынок, извинялась, объясняла про болезнь и еще раз извинялась.