– Что творится у людей в голове? – спросила, ни к кому не обращаясь, Людмила Никандровна.
Таксист посмотрел в зеркало дальнего вида и кивнул, найдя хоть в одной пассажирке единомышленника.
Ну а дальше уже известно, что было. Настя, свекровь и муж стали активистами антипрививочного движения, адептами лечения светом, воздухом и прочими энергиями. Людмила Никандровна, продолжая тайно делать Марьяше прививки, в споры не вступала. Марина, кажется Витальевна, настаивала на крещении внучки, с обязательной процедурой причащения перед таинством. Но Женя отказался причащаться, сообщив собственной матери, что исповедует буддизм. Настя честно объявила, что ей лень. Потом как-нибудь. Если для Людмилы Никандровны Настино «мне лень, потом» было привычным, то Марина, кажется Витальевна, чуть своими гомеопатическими шариками не подавилась. Она позвонила Людмиле Никандровне с надеждой найти у той поддержку в этом святом деле. Людмила Никандровна выслушала и спокойно сообщила:
– Марина… э… Витальевна. Я психиатр. Понимаете? Врач. Свою гомеопатию можете засунуть себе куда угодно, хоть в рот, хоть в задницу. Марьяше я делала прививки, положенные по возрасту. И сделаю ей все прививки, которые существуют на сегодняшний день, – и от ветрянки, и от гриппа, и даже от вируса папилломы человека. Вы можете крестить все, что вам вздумается, но я даже не агностик – я воинствующая атеистка. Так что разбирайтесь со своим сыном сами, но держитесь подальше от Марьяши со своими заряженными шариками и боженькой. Я понятно говорю? Доступно?
Марина, кажется Витальевна, заклокотала, шумно задышала и сообщила Людмиле Никандровне, что бог ей этого не простит. Людмила Никандровна ответила, что как-нибудь договорится с апостолом Петром при входе в райские врата, и положила трубку.
Настя позвонила в тот же вечер и сообщила, что у свекрови гипертонический криз, в котором виновата Людмила Никандровна. Марине, кажется Витальевне, так плохо, что она умирает. Вот прямо в этот самый момент.
– Что ты ей наговорила? – кричала Настя, которая еще верила в свою счастливую семейную жизнь. – Как ты могла ее так довести? Тебе не стыдно?
– Нет, ни капельки, – честно ответила Людмила Никандровна. – Ни малейшего угрызения совести.
После этого отношения со сватьей закончились. После развода Насти с Женей бывшая сватья не выказывала ни малейшего интереса к судьбе родной внучки. И даже не поздравляла девочку с днем рождения. Настю это не особо заботило, так что Людмила Никандровна выдохнула, избавившись не только от безумного зятя, но и не менее безумной его мамаши.
С чего вдруг Людмила Никандровна сейчас вспомнила про сватью? Почему она вообще ударилась в воспоминания, которые забылись, стерлись, потерялись. А оказывается, вот они – на поверхности лежат. И память услужливо подбрасывает все новые.
– Нин, со мной что-то неладное творится, – призналась она подруге, когда та привезла Марьяшу, счастливую, облопавшуюся попкорном и чипсами.
– Просто устала. Тебе в отпуск надо. Бери Марьяшу и уезжай на море, – ответила подруга.
– Да, наверное, ты права.
Уже засыпая, Людмила Никандровна подумала, что все это странно – неужели она и вправду оставила номер телефона Нинки на Марьяшиных подготовишках? В анкете был точно ее телефон. Хотя, могла, конечно, – Нинкин телефон значился у нее во всех анкетах на случай экстренной связи – как близкой родственницы. Может, она и на подготовишках записала по привычке не Настин телефон, а Нинкин?
Людмила Никандровна набрала номер дочери. Телефон отключен. Да, Настя предупреждала, что уедет на несколько дней. То ли в Коломну, то ли в Клин. Людмила Никандровна решила утром же все перепроверить и наконец уснула.
Утром она, естественно, забыла о странном вечере – она уснула прямо на приеме, Нинка забрала Марьяшу. Отчего-то в памяти застряло только то, что она никак не могла вспомнить, в каком именно городе находится Настя – в Клину или все же в Коломне? Людмила Никандровна еще несколько раз звонила дочери, пока та не перезвонила сама.
– Что? – Настя всегда начинала так разговор, без всяких приветствий.
– Ты в Клину или в Коломне?
– Мам, ты с ума съехала? Я в Москве, – ответила Настя, – сегодня заеду.
Да, Людмила Никандровна вспомнила, что Клин или Коломна были в планах, которые рухнули вместе с очередным Настиным романом. Дочь так широко кидало из стороны в сторону, с такой удивительной амплитудой, так естественна и глубока стала ее мимикрия, что Людмила Никандровна старалась вообще об этом не думать. Бывший зять-вегетарианец с поисками мест силы казался уже счастьем.
Но если на дочь Людмила Никандровна смотрела скорее со стороны, предоставляя ей право самой разбираться с собственными чувствами, интересами, желаниями, наконец, то мать находилась под боком. Как и Марьяша. И если Марьяша с каждым днем становилась все более рассудительной, аккуратной, внимательной, что тоже нельзя было считать нормальным для ее возраста, то прабабушка направлялась в прямо противоположном направлении, впадая в детство. Людмила Никандровна смотрела на внучку и не понимала, от кого той достались педантизм, пунктуальность, режимность и стремление к упорядоченному миру вокруг себя. Это проявлялась натура, заложенные гены или все же попытка ребенка найти хоть какую-то точку опоры в их сумасшедшей семье с разрушенными связями?
Марьяша привязалась к домработнице тете Гале, которая заплетала ей косы, следила, чтобы та ходила опрятная, и разрешала помыть посуду, заведя для нее персональную тряпочку, губку и даже маленькие веник и швабру. Марьяша очень гордилась, что помогала убирать, и расцветала, когда тетя Галя нахваливала ее при Людмиле Никандровне. Когда тетя Галя подарила Марьяше огромные перчатки красного цвета с цветами на отворотах, доходившие девочке до плеч, та была настолько счастлива, что даже спать в них легла. Девочке нравилось мыть посуду. Нравилось сидеть и смотреть, как тетя Галя гладит постельное белье, аккуратно складывая ровными стопками. Нравился Марьяше и порядок, который с появлением тети Гали царил в шкафах, причем во всех без исключения. Даже столовые приборы лежали ровными рядами, неперепутанные – ложки отдельно, вилки отдельно. Марьяша переняла манеру тети Гали расставлять тарелки на сушке в определенном порядке – от маленьких к большим, и если Людмила Никандровна ставила тарелку не по росту, внучка переставляла как положено.
А мать невзлюбила домработницу с первого взгляда и мечтала от нее избавиться.
– Нос сует свой куда не следует, – жаловалась она Людмиле Никандровне. – В моем шкафу рылась. И кричит на меня.
– Она не рылась, а пыталась убрать. И она не кричит. У нее голос такой.
– В мои вещи пусть не лезет, – говорила мать и начинала плакать. Она стала плаксивой.
– Что опять стряслось? Почему ты плачешь? – спрашивала Людмила Никандровна.
– Ничего. Живу тут как затворница. Света белого не вижу. Почему ты велела своей Галке меня запирать в комнате?
– Мам, никто тебя не запирает, – отвечала Людмила Никандровна, все еще гоня от себя дурные мысли. В дверях не было замков. И в маминой комнате тоже.
– Неправда. Я вчера пыталась выйти и не смогла. Даже кричала. Не веришь? Я тебе докажу! Она и Марьяшу подговорила меня запирать. Я слышала!
Мать подошла к двери и начала тянуть ручку на себя.
– Вот, убедилась? Они нас заперли! – Мать ликовала.
– Хорошо, я скажу Галине, чтобы больше не закрывала двери, – сказала Людмила Никандровна.
– Галине… – передразнила ее мать. – Галка она. И точно воровка. Сначала притираются, в доверие входят, а потом квартиры обносят подчистую.
– Откуда тебе знать? И у нас брать нечего. Если найдешь что ценное, мне скажи. Я только рада буду. – Людмила Никандровна старалась говорить с матерью как с больным человеком, но у нее плохо получалось. Совсем не получалось. Хотелось поставить мать на место, накричать на нее, заставить извиниться перед домработницей, и… Людмила Никандровна останавливала себя усилием воли.
Двери в комнатах открывались наружу. Мать дергала ручку на себя, даже не пробуя толкнуть дверь. Людмила Никандровна вышла из комнаты, гадая, как уговорить мать пройти обследование. Та панически боялась врачей и твердо была убеждена, что дочь мечтает от нее избавиться, уложив в психушку. С ее-то связями это раз плюнуть. Напишет диагноз – и все. А Галка тоже на ее стороне, все подтвердит, как пить дать. Это мать сообщила Лариске, а та, естественно, позвонила Людмиле Никандровне. Ей-то наплевать, а весь поселок гудит – Милка, мол, мать упекла в дурку. Мать, оказывается, не только Лариске звонила, а всем соседкам.
– Передай всем, что скоро я в дурку лягу из-за нее, – ответила Людмила Никандровна.
– Ага, в это все точно поверят, – рассмеялась Лариска.
Но вдруг мать опять стала вроде бы нормальной и даже старалась вежливо разговаривать с домработницей. Людмила Никандровна боялась предположить, что будет дальше. А дальше, естественно, случился скандал. Оказывается, мать решила вывести тетю Галю на чистую воду и доказать дочери, что та наняла воровку. Мать вытаскивала купюры из кошелька Людмилы Никандровны и подкладывала их под ковер. Два раза в неделю. После ухода тети Гали поднимала ковер и убеждалась, что купюра пропала. Когда сумма «украденного» стала приличной, мать устроила собрание. В присутствии тети Гали мать показала Людмиле Никандровне, куда она клала купюры, которые исчезали аккурат после визита домработницы. Людмила Никандровна подошла к тумбочке и открыла ящик – все купюры лежали там. И сообщила матери, что тетя Галя сразу же, как только нашла деньги под ковром, рассказала об этом.
– Она специально! А ты – гадина! Ты на ее стороне! – кричала мать.
Дальше стало еще хуже. Марьяша спросила у матери, что такое психушка. Настя посоветовала спросить у бабушки, не вникая, почему у ребенка вообще возник подобный вопрос и откуда она знает это слово. Людмила Никандровна никогда дома не произносила ни «психушка», ни «дурка». Она говорила «учреждение», «больница», «клиника». Так что Марьяша спросила у Людмилы Никандровны.