Она крестила Настю в ванной. Сама. Прочитала молитву, побрызгала водой и надела на шею девочки простой крестик. Баба Нюся думала, что я или Илья увидим крестик и как-то отреагируем, но мы просто его не заметили.
Баба Нюся, убедившись в том, что никакой родительской реакции не дождется, позвала нас на кухню и призналась в содеянном.
– А это разве считается? – спросила я.
– Ну и ладненько, – сказал Илья.
Баба Нюся ждала чего угодно, но не подобной реакции. Она сняла с Насти крестик и положила в коробочку, где хранились квадратики из роддома, нарезанные из старой пеленки, – с указанием роста и веса новорожденного младенца – и Настины первые волосики. Мне, если честно, не пришло бы в голову хранить подобные вещи, но баба Нюся подарила мне, или самой себе, или Насте, шкатулку, куда вкладывала памятные вещицы. Поскольку нянечка после обряда, проведенного в ванной, стала считать себя нашей родственницей по праву крестной матери, то в доме появлялись то святая вода, то веточки вербы. Ну а пасху, и куличи, и крашеные яйца Илья уминал за милую душу. Да и я, если честно, очень любила именно творожную пасху бабы Нюси. Ничего вкуснее с тех пор не ела.
Только однажды баба Нюся обиделась, причем не на меня, а на Илью. Он как-то назвал кулич «вкусным кексиком» и съел целиком, запивая чаем. Да еще на день раньше окончания поста. А свечку и вовсе выбросил. Баба Нюся обиделась на «кексик», на выброшенную свечку и на то, что Илья съел тот самый кулич, который баба Нюся собиралась освятить в церкви. Но в тот же вечер Илья принес нянечке бутылку кагора, и та растаяла, простив все обиды. Ну что взять с мужчины, да еще при такой неудачной жене-агностичке? Не повезло, так не повезло, остается только пожалеть. Тем более что до Пасхи Илья, можно сказать, держал пост – за обе щеки уписывал гречку с грибами, рис с овощами или сухофруктами и прочие крупы, которые, надо признать, очень вкусно готовила баба Нюся. Особенно ей удавалась пшенка. Вот честно, не понимаю, как она ее готовила. Пшенку даже Настя уминала за обе щеки.
Но душа бабы Нюси так и не обрела покой. Ее беспокоили тайный обряд крещения в том смысле, считать ли его официальным, равнодушие родителей крещеного младенца. Но особенно она переживала из-за Наденьки. Вроде бы соседка говорила, что у тетки той хорошо живется. Даже жених там сразу же нашелся подходящий. Но баба Нюся чувствовала свою вину. Не за то, что пыталась свести Надю с Ильей, а за то, что девушка уехала, сильно ограничив себя в выборе достойной партии. Ну понятно же – в большом городе выбор женихов больше, а в деревне за кого замуж идти? Три калеки на два дома – вот и весь выбор. Баба Нюся считала, что ответственна не только за Настю, но и за Надю. И не знала, как поступить. Считать ли Настю крещеной, а ее – крестной матерью, хотя она младенцу даже не в бабки, а в прабабки годится? Винить ли себя в том, что Надя, считай, сбежала? Как жить с нами, родителями ее крестной дочери, которые готовы соблюдать традиции, но бездуховно, без веры, а потому что вкусно? У бабы Нюси накопилось много вопросов. На местного батюшку она не рассчитывала – совсем молодой, сорок лет только исполнилось, младенец считай, жизни не знает. Ну какой он даст совет? И тогда она решила съездить к старцу, который обитал в ближайшей доступности – на электричке можно доехать.
В один из выходных баба Нюся поехала в монастырь, где вел прием знаменитый старец. Три часа тряслась в электричке, еще два отстояла в очереди, но старец, приняв ее, вроде как уснул, пока баба Нюся рассказывала про Настю и Наденьку, про Илью и меня. Точно уснул, баба Нюся поклясться была готова – своими ушами слышала, как он храпит. Баба Нюся даже громко кашлянула и сказала «эй». Ну а что скажешь в подобной ситуации? Ничего сокровенного очнувшийся от сладкого сна старец не открыл, не посоветовал, на путь не наставил, потому как вовсе не слушал, а спал.
– Да чтоб я так спала! – рассказывала потом соседкам баба Нюся. – Да что там младенец по сравнению с ним? Храпел, как тот боров!
Старец скороговоркой посоветовал молиться, соблюдать посты и не прелюбодействовать. Тут наша нянечка задохнулась, поперхнулась собственной слюной и долго не могла откашляться. Женщина, помощница старца, дала ей воды и вывела из комнаты. Баба Нюся пила воду, показавшуюся ей кислой, явно с привкусом соды – смывали налет и чашку плохо ополоснули, о чем не преминула сообщить помощнице.
– Бесы в вас, – строго ответила та, – вот и чистая вода кажется кислой. Не изгоните бесов, любая еда будет горькой и поперек горла встанет.
Баба Нюся перепугалась и достала из кармана яблоко, которое всегда носила с собой для перекуса. Очень любила яблоки. Откусила с осторожностью, но никакой горечи не почувствовала.
– Нет во мне бесов, – твердо сказала она женщине. – А старец ваш ошибся.
– Да тебя точно бесы попутали, раз такое говоришь, бабка! – прикрикнула на нее помощница.
– Не попутали. И я не бабка. Старец сказал про прелюбодеяние. А я уж сколько лет как без мужчины.
– Бог все видит. Ты забыла, а он помнит. – Помощница не сдавалась.
– Так я бы точно запомнила! – Баба Нюся стояла на своем твердо. – Не было за мной этого греха. Другие, может, и были, но не этот!
– Так, значит, в молодости грешила и не замолила грехи, не отпустили тебе. Очухалась? Иди с богом. – Женщина стала ее насильно подталкивать к двери.
Баба Нюся вышла расстроенной. Нет, неверное слово. Не расстроенной, а обескураженной, разочарованной. Ее вера была подорвана, а давление явно скакнуло выше нормы. Нянечка покопалась в сумке и выпила таблетку. Святая вода давление не снижала, в этом она давно убедилась. Да еще и на «бабку» как-то сильно обиделась. Нельзя же так. И на «ты». Баба Нюся хотела вернуться и сообщить помощнице старца, что ее даже агностичка на «вы» называет, и еврей антарктический тоже ей «выкает».
Баба Нюся оглядела стоявшую к старцу очередь, оценивая шансы на то, чтобы еще раз попасть на прием. Ей вдруг стало очень жаль подношений – варенья домашнего, которое она хотела Ирэне Михайловне подарить в знак примирения, насушенных яблок, из которых нянечка собиралась сварить для Насти компот. Но все старцу отвезла и отдала этой злой тетке, которая отвечала за открывание и закрывание дверей, доступ к телу старца и прием съедобных даров. Так и за что заплатила? Старец ошибся, ничего не посоветовал, так что поездка оказалась пустой тратой времени, не говоря уже о сильном разочаровании, которое постигло бабу Нюсю. Старец, выходит, ничем не лучше местного батюшки-юнца. Такой же дурной и неразумный, даром что немолодой.
Баба Нюся застыла на месте. Не вера и не бесы, а острое чувство несправедливости не давало ей двинуться с места. В корзинке, что она передала для старца, помимо варенья лежала ветка лаврового листа. «Лаврушечки», которую бабе Нюсе привезли с оказией в подарок, ей стало особенно жаль. Так, что мочи нет. Просто жаба душила. Наша нянечка хранила ветку для особого случая, листики не обдирала, любовалась. А тут как раз такой случай приключился, и баба Нюся решила пожертвовать лавровой веткой. Так бездарно и бесполезно растраченная лаврушка придала нашей нянечке решимости снова зайти в дом и пройти прямиком на кухню.
– Что надо? – зло спросила помощница.
– Продукты вернуть, – честно ответила баба Нюся и сразу же заметила, что женщина стоит над веткой лавра и уже принялась обдирать листья. Баба Нюся подошла и молча вырвала из рук тетки свою лаврушку.
– Совсем страх потеряла? – заорала помощница и грязно выматерилась. Баба Нюся готова была поклясться, что подобный мат слышала только в исполнении грузчика овощного магазина Толика, бывшего урки. Его так все и звали – Уркатолик.
Отчего-то именно в тот, самый неподходящий для обдумывания дальнейших жизненных планов, момент, хозяйственная баба Нюся решила, что надо бы уговорить Илью купить пианино, чтобы Настя занималась музыкой. Со стороны эта мысль и могла кому-то показаться крамольной, но у бабы Нюси имелась четкая логическая цепочка – мат, Уркатолик, грузчик, пианино. Как раз соседка из третьего подъезда продавала, считай даром отдавала, хороший инструмент. А Уркатолик его бы перетащил. Его всегда вызывали, если требовалась грубая мужская сила. Шкафы-то сами двигали, подкладывая под основание куски картошки или обрезки сала. А если диван поднять или стенку дефицитную, так лучше Уркитолика никого и не сыскать. Материться будет всю дорогу, но так поднимет, что ни царапины. Лучше магазинных грузчиков работает и лишнего не возьмет, честный и принципиальный. Баба Нюся, крепко зажав в руке ветку лавра и держа ее как флаг, задумалась, куда в нашей квартире можно поставить музыкальный инструмент.
– Что застыла-то? Пошла отсюда! – услышала она крик помощницы старца и вернулась к реальным проблемам – забрать провизию. Но решение уже успело созреть – баба Нюся задалась целью поставить в нашу квартиру пианино. И это решение снова придало ей сил и избавило от пиетета к месту, старцу и его помощнице. Более того, баба Нюся профессиональным взглядом заметила, что на кухне в раковине лежит гора грязной посуды, полы давно не мыты, а помощница старца вроде как пьяненькая. Наша нянечка никогда не говорила «пьяная», а именно «пьяненькая» или «пьяненький». Даже Уркатолик расплывался в улыбке, когда баба Нюся его отчитывала: «Толик, ну ты опять пьяненький!»
Тут же, на грязном рабочем столе, она приметила и свою корзину. Нянечка молча взяла корзину и спокойно вышла. Уркатолик, если с ним скандалить начинать, сразу заводился, а если внимания не обращать, то сразу сдувался. Так и эта помощница – сдулась. Баба Нюся вышла и не помнила, как добралась до станции. Только в электричке осознала, что все еще держит в одной руке ветвь лавра, размахивая ею как флагом, а в другой – корзинку. Оставшуюся часть дороги баба Нюся очень радовалась, что смогла забрать подношение. И уже на следующий день, наварив для Насти компот из сушеных яблочных долек, накормив Илью вареньем и бросив, не жалея, в борщ лаврушки с ветки, нянечка завела разговор «за пианину». Илья быстро согласился, даже поблагодарил нянечку за заботу и хлопоты. Баба Нюся сияла, как эмалированный таз, лично принесенный специально для мытья Насти, выдраенный и ополоснутый в пяти водах, – ванне она отчего-то не доверяла.