– Мы жили на верхнем этаже, под нами гимнастки, а еще ниже – хоккеисты. После отбоя начинался перестук, – в миллионный по счету раз рассказывала Людмила Никандровна.
– И ты три раза стучала мячом в стену, – подсказывала Марьяша.
– Да, а гимнастки стучали булавами. Другой звук получался.
– А хоккеисты – клюшкой! – продолжала Марьяша. – Тоже другой звук!
– Точно. Это означало, что мы можем передать друг другу еду. Сначала передавали на скрученных простынях. Но тренеры нас быстро раскусили. Потом на клюшках. Но до верхнего, нашего этажа, не хватало длины клюшки. Удобнее всего было передавать припасы и заначки на скакалке. Гимнастки скручивали несколько скакалок в одну длинную веревку, и мы наладили передачу. Хоккеистов хорошо кормили, даже пирожки им доставались – они же все здоровенные, крепкие. Но пирожки тут же съедали гимнастки. Они вообще за любую булку жизнь готовы были отдать. Зато нам «художницы» передавали яблоки – их сажали на диету и кормили вместо ужина яблоками. Так что на яблоки они вообще смотреть не могли. Ну а хоккеисты были всеядны – что ни передашь, все отлично.
– И вас ни разу не поймали? – восторгалась Марьяша, будто речь шла о приключении.
– Ловили, конечно. У гимнасток тренер даже скакалки иногда на ночь забирала, – смеялась Людмила Никандровна. – Но хоккеисты выручали. Они пластырем клюшки одну к другой догадались приматывать.
– А вы что делали? У вас же только мячи! Как вы еду передавали? – переживала Марьяша, которая с раннего детства считала, что все должно быть по справедливости.
– Мы не передавали! Мы давали условный знак! – торжественно, выдержав театральную паузу, объявляла Людмила Никандровна. – Тренеры ведь начинали обход с нашего, верхнего, этажа. И селился весь тренерский состав тоже на нашем этаже. Считалось, что за нами, волейболистками, следить не надо. Что мы не такие прекрасные, как «художницы», и проблем с кавалерами у нас не возникнет. Так что от наших ударов мячом в стену все зависело. Мы считались самыми главными. Один удар – обход начался. Два – тренеры спускаются. Три – разошлись по комнатам. Четыре – экстренная ситуация, когда еду нужно прятать.
В первый раз, когда Людмила Никандровна рассказывала внучке эту историю, Марьяша заплакала.
– Почему ты плачешь? Это же смешно! – удивилась Людмила Никандровна. – Ну представь, как спортсмены, каждый со своим предметом, стоят у стены и стучат.
– Жалко вас. Вы, бедные, голодные были. А почему не попросили еды? Тренеров боялись? – не могла успокоиться Марьяша.
– Да, тренеров мы боялись. Но ты же знаешь, иногда нельзя есть то, что хочется.
– Знаю, у меня из-за карамелек зуб заболел и пришлось вырывать, – согласилась девочка. – Больно не было, но очень обидно.
– Вот и у нас так – не больно, но обидно, когда из-за лишнего веса мы не могли бегать по площадке, а кто-то даже травму получал. Мы-то ладно, в команде играли, а «художницам» совсем тяжко становилось. У них взвешивания регулярные, за лишних двести граммов могли из команды выгнать.
– А почему нельзя есть?
– Ну а ты попробуй – поешь блинчиков, а потом попрыгай на скакалке или просто на месте.
– Я попробую.
Уже на следующее утро Марьяша, позавтракав блинчиками с медом, прыгала на скакалке.
– Бабушка, у меня блины в животе прыгают и чай булькает, – сообщила она.
– Вот, теперь ты понимаешь, каково это, – ответила Людмила Никандровна.
– Лучше не есть. Я попробую не есть, – сказала внучка.
И утром отказалась от еды и сразу принялась прыгать.
– Бабушка, у меня в животе так больно, как будто я внутри ножом порезалась, – доложила Марьяша.
– Да, так и у нас было.
Людмила Никандровна забывала, что разговаривает не сама с собой, а с внучкой, маленькой девочкой, которая, с одной стороны, многого не понимает, а с другой – понимает то, что вроде бы и не должна.
– Мы не столько есть хотели, сколько ждали этого вечера перестукиваний. Как игры, что ли.
Марьяша не понимала.
В следующий раз Людмила Никандровна собиралась рассказать внучке, как эти стуки она слышит до сих пор – остались в памяти навсегда. Как они стали частью ее жизни, возможно, самой счастливой. Три удара, которые заставляли сердце биться чаще. Есть, кстати, действительно хотелось сильно, Марьяша правильно описала ощущения – будто живот изнутри режет. Но стоило получить вожделенную чуть подсохшую булочку или заветренный бутерброд с сыром, как аппетит тут же пропадал. Наступали удивительное спокойствие, умиротворение и облегчение. Смертельно хотелось спать. А уже утром дожевать остатки булки, сунуть за щеку куски сахара-рафинада. Стуки, звуки, тайное общество, дружба, скрепленная скакалками, клюшками и мячами, – Людмила Никандровна вспоминала то время с грустью, тоской, радостью, болью. За эти вечерние минуты они, спортсмены-подростки, успевали пережить всю гамму чувств, включая опустошение, подобие катарсиса. И познанные в высшей точке или степени эмоции делали их сильнее, мудрее и, самое главное, счастливее. Мила была по-настоящему счастлива в тот момент, когда в окне появлялась клюшка, на которой болтался пакет с едой.
Марьяша, даже засыпая, улыбалась. Наверное, она представляла себе, как стучит хоккейной клюшкой в стену. А Настя не улыбалась. Людмила Никандровна как-то достала старый альбом и убедилась: Настина фирменная ухмылка, которая сообщала миру, что все идиоты и она не имеет с этими людьми ничего общего, появилась уже в четвертом классе. Девочка на фото делает вид, что вынуждена терпеть из последних сил.
Настя закрепила выработанную в раннем детстве ухмылку и пронесла ее через всю жизнь. Даже сейчас, сидя на кухне, она не могла стереть с лица гримасу, которая могла выражать недовольство, презрение, обиду, сарказм, а могла ровным счетом ничего не значить. Настя «наклеивала» на себя эту полуулыбку, защищаясь от всего мира и, наверное, от самой себя.
– Чего ты от меня ждешь? Поддержки? Одобрения? Благословения? Или правды? Может, я должна тебе сказать, что все будет хорошо? Или что твой избранник бросит жену, детей и вы будете жить долго и счастливо? Насть, я устала, правда. – Людмила Никандровна смотрела на дочь, которая, насупившись, драла заусенец на большом пальце, и чувствовала, что наконец разорвала с ней пуповину. Перед ней сидела малоприятная, говоря откровенно, странная женщина, побывавшая в браке, разведенная, мать шестилетней дочери, воспитанием которой не занималась.
Людмила Никандровна хотела привычно одернуть дочь – Настя всегда раздирала заусенцы до крови, – но не стала. Пусть дерет. Не горчицей же ей пальцы мазать, как иногда делают ненормальные мамаши, чтобы отучить ребенка сосать палец.
Настя, поймав взгляд матери, демонстративно сложила руки на коленях.
– Ты меня все равно никогда не понимала. – Дочь все же завела любимую пластинку. – У тебя все вокруг психи.
– А почему я должна тебя понимать? Да, я твоя мать, но к пониманию это не имеет никакого отношения. У нас могут быть разные взгляды на жизнь. Генетически взаимопонимание не передается. И да, ты права, все вокруг психи. Но благодаря тебе я утратила способность удивляться. Что у тебя случилось? Твой новый избранник зовет покорить Эверест? Хочет, чтобы ты стала доброй мачехой его детям? Он шизофреник? Маниакально-депрессивный психоз? Ну или как вариант, которого у тебя еще не было, – зануда, абсолютно адекватный, образованный молодой человек, со стабильной работой и расписанными планами на две пятилетки вперед?
– Я так и знала… – Настя опять принялась за заусенец и наконец оторвала его. Схватила салфетку, чтобы остановить кровь.
– Да, я могу только шутить. В этом мое спасение. Мне, ты не поверишь, тоже бывает плохо так, что выть хочется, как и всем людям. Может, тебя это удивит, никто не счастлив, но все как-то живут. Я нашла свою таблетку от депрессии – Марьяша, ее жизнь, забота о ней. И, конечно, моя работа. Мне жаль, что ты не в состоянии понять, насколько интересно работать, заниматься делом, которое любишь.
– Мам, скажи, а ты папу любила? – вдруг спросила Настя.
– О боже, дети задают этот вопрос лет в одиннадцать, двенадцать, а не в твоем возрасте. Нет, не любила, в твоем понимании. Не умирала от страсти, не теряла себя, не подстраивалась. И, откровенно говоря, твой отец не сделал ничего для того, чтобы вызвать у меня хотя бы чувство благодарности. Я любила бабу Нюсю, тебя, Нинку, Димдимыча, Витю, когда он был маленький. Твой отец… Мне с ним было весело, легко. Я была в него влюблена. Мне нравилось проводить с ним вечера – играть в карты, в шашки, в домино. Нравилось лежать на диване и читать. Смотреть кино – он всегда смешно комментировал игру актеров и сюжетные линии. Он умел меня рассмешить. Мне нравилось смотреть на него со спины – у него была очень красивая спина, широкие плечи. Но к любви это не имеет никакого отношения. Иногда я восхищалась его работой, талантом. Оказалось, этого недостаточно для семейной жизни. И для того, чтобы быть родителем. Возможно, нам как раз не хватило той самой любви, о которой ты говоришь.
– Я думала, мы ему мешали. То есть ты мешала. Работать. Не понимала его, не поддерживала.
– Мне кажется, он сам себе мешал. Илья всегда считал, что достоин большего, что его просто не понимают или завидуют. Ирэна Михайловна, царствие ей небесное, внушала это сыну с раннего детства. Ну и прибавь к этому свойство характера – во всех неудачах винить других. Да, Илью никак нельзя было назвать бесталанным, но, к разочарованию моей свекрови, ее сын до гения недотягивал. К тому же Илья был ленивым. Он окончил архитектурный институт, где находился на хорошем счету, но к реальной жизни оказался не готов. Не мог устроиться на постоянную работу. Брался за проекты, которые благополучно заваливал, потому что был не в состоянии довести работу до конца. Ирэна Михайловна свято верила, что ее Илюша еще скажет свое слово, что его талант наконец пробьет ему дорогу. Но однажды он напился и признался мне, что лучшей работой для него оказалась студенческая стажировка в архитектурном бюро. Он отвечал за сейф и печать. Ему выделили большой стол, абсолютно пустой. В ящике стола лежал ключ от сейфа. Несколько раз в день к нему подходили сотрудники с бумагами, требующими заверения офиц