– А вы?
– Я тоже начала. Две недели назад, – призналась Людмила Никандровна. – Даже забыла, насколько это хорошо.
– А что было дальше с бабой Нюсей? Расскажете? – попросила Анна.
– Поначалу все было замечательно. Мы с Ильей развелись, тихо и спокойно. Баба Нюся оказалась права – у него появилась новая женщина. Но мы развелись не из-за этого. Я сама предложила подать на развод. Отчего-то мне хотелось зафиксировать наше расставание и собственную свободу. Мне было важно закончить жизнь с Ильей, чтобы начать жить так, как я сама хотела. Илья обрадовался. Делить нам было нечего. Ирэна Михайловна позвонила, произнесла торжественную речь, сводившуюся к тому, что она все знала заранее, предполагала, что так и случится. Ну и заверила меня в том, что останется для Насти бабушкой, если я того, конечно, пожелаю. Я поблагодарила, но мы обе прекрасно знали, что ни я не воспользуюсь предложением, ни Ирэна Михайловна не захочет снова «играть в бабушку». А потом я стала замечать, что баба Нюся иногда плачет. Стала вставать чуть позже обычного. Бродила по дому, не в силах уснуть. Но в остальном нянечка оставалась прежней. Насте было тогда года четыре, пять. Я предложила отдать ее в садик, а баба Нюся обиделась, расплакалась и еще два дня со мной не разговаривала. Она была категорически против.
Потом я обратила внимание, что наша нянечка расстраивается, причем по пустякам, чего раньше я за ней не замечала. Баба Нюся могла подолгу причитать над убежавшим молоком или стухшими помидорами, которые она вовремя не пустила на борщ. Могла убиваться из-за прокисшего молока или вздувшегося пакета кефира. Раньше бы она или оладьи напекла, или тесто замесила на пирожки. А тут вдруг стояла и плакала над пакетом, не зная, то ли выбросить, то ли оставить.
Как-то у нее в магазине вытащили из сумки кошелек. Денег в нем было совсем немного, кошелек старый, хоть и удобный, но баба Нюся убивалась так, будто лишилась целого состояния. Я подарила ей и новый кошелек и выдала рубль взамен украденного, но нянечку это не успокоило. Ей было не жаль денег. Она себя винила в том, что недосмотрела, не заметила, не схватила вора за руку. Нянечка могла заплакать, если засыхала ее любимая традесканция. Или если видела зацепку на моих новых, купленных пару дней назад колготках. Поначалу я пугалась, старалась утешить бабу Нюсю как могла, а потом, если честно, привыкла. Чего не могу себе простить до сих пор. Я привыкла, что у нянечки глаза на мокром месте, что у нее опять случилось что-то ужасное и непоправимое, и перестала реагировать.
Но после одного случая я поняла, что баба Нюся больна, а я не заметила очевидных симптомов. Я собиралась на работу. Раздался телефонный звонок, и незнакомая женщина сказала, что надо идти к церкви и забрать бабу Нюсю.
Баба Нюся сидела на бордюре около церковных ворот и плакала так, будто потеряла близкого родственника. Настя играла на детской площадке рядом с церковью. Люди подходили и спрашивали, что случилось. Баба Нюся раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя руками, и не издавала никаких звуков. Просто сидела и качалась, а из ее глаз текли слезы. Я подняла ее и повела домой. Оказавшись в квартире, наша нянечка легла на диванчик, который стоял в детской комнате, и отвернулась к стене. Прибежали соседки, накапали капли, попытались выяснить, что случилось, но баба Нюся не отвечала. Наконец, когда все ушли, а я уговорила нянечку выпить чай, она объявила, что не может считаться крестной матерью Насти. И в Бога больше не верит.
Оказалось, баба Нюся решила показать Насте службу и постепенно вводить ее в лоно церкви, заниматься духовным воспитанием и даже подумывала об уроках для малышей в воскресной школе. Они немного припозднились и зашли в храм в тот момент, когда священник ходил с кадилом.
– Этот дядя пукнул, поэтому плохо пахнет? – спросила Настя настолько громко, что слышали все прихожане. – Пойдем отсюда.
Баба Нюся покраснела. Кто-то из прихожан хихикнул. Священник страдал обильным потоотделением, и к тому же у него всегда пахло изо рта. Стерпеть это амбре могли только верные бабули, вроде бабы Нюси. Многие чувствительные к запахам прихожане вовсе переставали ходить в эту церковь, поскольку даже запах ладана не всегда перебивал смрадный дух батюшки. Ему уже и врачей советовали, и куски мыла дарили, а все никак.
– Давай к иконам подойдем, свечку поставим, – предложила баба Нюся.
– Это же просто картинки. Я тоже так могу нарисовать, – ответила Настя.
Да, церковь старинными иконами похвастаться не могла, а Настя, каким-то детским чутьем уловив фальшь, даже не грубую подделку, поняла, что это попросту картинки, развешанные по стенам. И опять вердикт ребенка услышали все находившиеся в церкви.
Но последней каплей стало то, что Настю взяла за руку матушка и повела к батюшке. В воспитательных целях она рассказала воспитаннице бабы Нюси про чертей и буквально засунула в Настин рот просвиру и заставила ее выпить глоток вина. Все, что матушка успела затолкнуть ей в рот, Настя благополучно фонтаном на нее и выплюнула.
– Вы глупая, раз в такую ерунду верите, – сказала девочка совершенно спокойно.
Тут уже самые стойкие прихожане начали прыскать в кулак – матушка действительно не отличалась особым умом и сообразительностью. Так что буквально за несколько минут, проведенных в храме, Настя высказала все, о чем все молчали. И сделала это без всякого страха или смущения, которых ждут от детей.
– Атеистка, – сказала баба Нюся и с тех пор так Настю и называла. Кличка приклеилась. Нянечка больше не пыталась привести девочку в храм и рассталась с планами на воскресную школу.
Но я знала, что бабу Нюсю потрясло не то, что она не смогла привить ребенку веру, а то, что Настя говорила правду. Нянечка плакала, осознав, что ее воспитанница растет девочкой, которая видит то, что не должен видеть и понимать ребенок.
Баба Нюся с того дня следила за Настей очень пристально, но ничего особенного не происходило. Та по-прежнему любила держать нянечку за руку, когда они шли в магазин или гулять. Жалась к ней, когда мимо пробегала собака. Настя вела себя как обычная девочка, залюбленная, оберегаемая от всех бед и напастей. Когда ей исполнилось шесть лет, баба Нюся стала готовить мою дочь к своей смерти. Нянечка все чаще стала повторять своей воспитаннице, что скоро уйдет на небеса.
– Ты не уйдешь на небеса, тебя в землю зароют, – отвечала Настя.
– Тело зароют, а душа отлетит.
– Куда? В облака?
– Да, и еще выше.
– Хорошо, тогда сначала научи меня, – спокойно потребовала Настя.
– Чему? – удивилась баба Нюся.
– Готовить. Если ты умрешь, что я буду есть? – пожала плечами Настя.
Баба Нюся стала учить мою дочь готовить, разрешая стоять рядом, лепить из теста кружочки для пирожков, вырезать чашкой кругляшки для пельменей. Настя, которую до этого я не могла засадить за стол и заставить писать хотя бы печатными буквами, быстро освоила этот навык и старательно записывала за своей нянечкой рецепты.
Иногда я невольно слышала, о чем разговаривали баба Нюся и Настя.
– Ты пойдешь в школу, там будет продленка. Зачем тебе няня? Ты уже станешь взрослой, – говорила нянечка.
– Ты не няня. Ты бабушка, – резко отвечала Настя. А потом, подумав, добавляла: – Ты не бабушка. Бабушки у меня вроде есть, но их нет. Ты старенькая мама.
Я стала переживать за здоровье бабы Нюси. Боялась, что вдруг что-то случится с сердцем, а я буду на работе. Или что нянечка умрет на глазах, а то и на руках у Насти. Поделиться мне было особо не с кем. Нинка и та сказала, что я переживаю на пустом месте. Но неожиданно я нашла понимание у Мишки. На очередной встрече однокурсников я призналась, что беспокоюсь за бабу Нюсю.
– Баба Нюся так никогда не сделает, – улыбнулся Мишка. – Она, судя по твоим рассказам, настолько любит Настю, что точно не станет при ней умирать. Сделает все, чтобы оградить ее от бед. И она еще не все рецепты продиктовала. Кстати, гениальная идея – заставить бабу Нюсю жить, пока она не надиктует все, что знает. Твоя дочь умнее нас всех, вместе взятых.
– Все девочки интересуются готовкой, – не согласилась я. – Когда я вижу в Настиных руках нож, мне плохо становится. Баба Нюся уже почти ничего не видит.
– Ну а что ты хочешь? Возраст. Вы же два года назад ее юбилей отмечали. Сама рассказывала, как баба Нюся водку пила, будто воду. Вот и считай. – Мишка помнил дни рождения однокурсников, преподавателей и всех дальних родственников по всем линиям. Людмила Никандровна всегда восхищалась этим свойством его памяти.
«Это ведь тоже расстройство своего рода, да?» – улыбался Мишка. «Расстройство, конечно, но всем кажется, что ты ужасно милый, внимательный и чуткий», – отвечала Людмила Никандровна.
– Только мой тебе совет, – продолжал Мишка. – Когда баба Нюся умрет, не скрывай это от Насти. Она не поймет. И отложи деньги на похороны. Тебе придется всем заниматься.
– Ой, давай не будем об этом. – Я отмахнулась, но Мишка как в воду глядел.
Баба Нюся умерла раньше, чем Настя успела заполнить рецептами свою тетрадку. Но умерла так, как и предсказывал Мишка: не на глазах у Насти. Она уложила свою воспитанницу спать, поцеловала, дождалась, когда та уснет глубоким сном, и ушла к себе в квартиру, чего не делала много лет. Она давно к нам переехала, перевезла все вещи, принесла посуду и всегда ела из «своей», хотя я не понимала, почему нельзя пользоваться общим сервизом. Даже обижалась. Но баба Нюся упрямо наливала суп, который сама и сварила, в собственную тарелку. Для меня она тоже завела отдельную посуду и, если я случайно наливала чай в чашку, считавшуюся гостевой или Настиной, вырывала ее из моих рук и выливала чай в раковину. После чего заваривала новый – в «моей» чашке. Баба Нюся завела для Насти отдельное белье и даже мне не разрешала ложиться на детскую подушку. Если я собиралась почитать дочери книжку на ночь, баба Нюся застилала часть кровати пледом и только после этого разрешала мне лечь. На плед, но не на Настину подушку. Не на детское одеяло и, не дай бог, – простыню.