И. Т.: Был, как известно, и другой у Федорова ученик, гораздо более известный, а в советское время так просто канонизированный, – Циолковский.
Космическое воздухоплавание, ракетные двигатели создавались для того, чтобы унести людей на другие планеты, когда им станет тесно на Земле.
Б. П.: Ну да, а на Земле станет тесно оттого, что воскрешенные много места займут. Так сказать, жилищный кризис в глобальном масштабе, а не какой-то там жалкий квартирный вопрос, как у Булгакова, – да и в советской реальности. Вот откуда коммунизм идет – в русских тонах уж точно: не от Маркса с Энгельсом, а от вот таких установок сознания, от этого русского космизма, как теперь это принято называть. Человек должен орудовать в космическом масштабе, а не просто собственность перераспределять.
И. Т.: Честно говоря, меня эти космические мотивы смущают. Я их в своей советской юности никак не улавливал. Большевики для меня всегда были с Марксом и Лениным. А когда стали говорить об освоении космоса, это означало всего-навсего программу ракетного вооружения.
Б. П.: Да, это так – на уровне сознания. Но у коммунизма было и свое бессознательное. Обратим внимание хотя бы на то, что из всех русских религиозных философов в советском культурном багаже сохранялся именно Федоров. В 1928 году в СССР отметили столетие его рождения, а в самые застойные годы, в начале восьмидесятых, даже издали его сочинения.
И. Т.: И не только Федорова уважили. Я вот в начале восьмидесятых в Пушкинских горах купил – в ларьке! – книженцию Алексея Лосева о Владимире Соловьеве. Потом вернулся и купил еще три штуки – для подарков в Ленинграде.
Б. П.: И тут же оргвыводы последовали. Ну, старика Лосева, конечно, не тронули, но издателям всыпали по первое число. Лосев, между прочим, тоже тот еще утопист, сладострастно предвидевший конец земли в некоем космическом кругообороте; потом, правда, новое начало в античной цикличности бытия. Но бог с ним с Лосевым, нам Федоров важен. И ведь какая еще выразительная деталь подспудного федоровского влияния на большевиков: проект и осуществление мавзолея Ленина, сохранение телесных оболочек вождя – в перспективе его дальнейшего воскрешения. Вот по таким, как сказал бы Фрейд, симптоматическим действиям и нужно судить о коммунизме. Да, кстати, о тех же ракетах. А почему именно в этом деле, в ракетостроении, СССР поначалу обогнал Америку? Да потому, что Америка этой фантастикой не занималась, тут люди реалистические.
И. Т.: Ну почему? Не согласен. Идея ракетного вооружения уже была хорошо известна. Немцы, между прочим, еще во время войны обстреливали Лондон своими Фау. И Вернера фон Брауна, разработчика этих ракет, американцы к себе работать вывезли. Так что ракетная идея носилась в воздухе.
Б. П.: И все равно психологически достоверно, значимо, характерно, что коммунисты оказались в этом деле впереди: так сильна у них была соответствующая мотивация, – а мотивация шла от утопических элементов их сознания – да и бессознательного, что еще важнее. С. Л. Франк, написавший основополагающую статью об утопическом сознании, всячески подчеркивал: дух утопии – не перестройка общественных отношений, а космическая переделка бытия. Это была у большевиков жизненная установка, а не только техническая программа.
Вот все эти, так сказать, сопутствующие обстоятельства нужно иметь в виду, приступая к разговору о Платонове. Это была атмосфера его молодости, годов его формирования, совпавших с началом революции. И в его ранних сочинениях, особенно в стихах (он ведь начинал стихами) этот мотив звучал открыто и громко: цель революции – конец мира. Мы наш, мы новый мир построим – тут мотив марксистского интернационализма звучал, но у Платонова опять же внешне, имелось в виду другое – перестройка не общества и государства, а мира, то есть в ближайшей подаче – природы.
С этого Платонов и начал, причем не как писатель, а как инженер, окончивший политехнический институт в Воронеже. И о том, как в его конкретной работе Платонов столкнулся с природой, осталось у нас случайное, но ценнейшее свидетельство человека всячески литературного – Виктора Шкловского, участника некоего агитационного авиаперелета «Лицом к деревне». Была сделана посадка в Воронежской области, и там Шкловский встретил Платонова – инженера, работавшего по землеустройству. Вот это драгоценное свидетельство из книги Шкловского «Третья фабрика»:
Платонов – мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур. <…>
Крутили колесо пружины две девки. «При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде, – сказал мне Платонов, – нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации». <…>
Говорил Платонов о литературе, о Розанове, о том, что нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов. <…>
Во тьме пели дешевые двигатели. <…>
Как известно из Платона, единый человек когда-то был разъединен на мужчину и на женщину. Каждая часть была снабжена приметами. Эти приметы только и упоминались в песне <…> Они соединялись в причудливые сочетания. <…>
Платонов понимал деревню.
Тут одна неточность: Платонов к тому времени (двадцать шестой год) был уже не рабочим, а инженером. Чрезвычайно интересно, хотя не эксплицировано упоминание Розанова. Нам теперь ясно, какая линия связывает Платонова с Розановым: то, что Розанов писал в «Людях лунного света». А писал он там о христианах-андрогинах или, если хотите, содомитах. Христиане, по Розанову, – это сублимированные содомиты. Первохристиане, разумеется, а не нынешние прихожане всевозможных церквей и деноминаций. И вот сюда нужно свести первоначальной важности мотив «девок». В деле землеустроения и всяческого технического прогресса, в техноутопии коммунизма нет места «девкам», то есть элементарным природным силам. «Девки» не нужны, самый пол не нужен. «Девок» должна заменить машина. Платонов – мизогин, женоненавистник, и не понимая этого, не понять в Платонове ничего другого. Как и в учителе его Федорове. Ведь кого призывал воскрешать Федоров средствами науки и техники? Отцов – отнюдь не матерей. И вот по этой линии – ненависти, отторжения от стихийных сил, от природы – устанавливается связь между техницистским утопизмом и христианством. Техника как доминанта современной культуры стала возможной только в христианстве. Об этом, например, Бердяев писал весьма доходчиво: христианство освободило сознание от элементарных духов природы, и стало возможным активное отношение к материи, возникла установка на переделку ее, на борьбу с природой. Отсюда и родилась техника. Техника насильственна в самой своей основе. Вслушаемся в слово: естествоиспытатель – пытает естество, он насильник. Или, как говорят современные феминистки, наша культура фаллоцентрична. Правильно, любой грызущий землю аппарат, вроде экскаватора, – это трансформированный и сублимированный фаллос. В пределе техника несет гибель природе, техника садистична. И отсюда как реакция нынешнее экологическое сознание, а феминизм можно считать его ветвью.
Платонов же тем особенно интересен, что он русский эпохи коммунизма. Коммунизм был русским вариантом цивилизационного прорыва, скачком на пути европеизации: хотели обогнать прогресс, быть бо́льшими католиками, чем Папа. И вот в Платонове все эти культурные интенции – как русские, так и всемирные – обрели синтез в его гениальном творчестве. Вот мой пойнт: о Платонове невозможно говорить в чисто литературном плане, он колоссальное общекультурное явление, в нем соединились все болезни и весь пафос нашей эпохи. И не только русские проблемы у него значимы, они стоят в контексте проблем универсальных.
И. Т.: Борис Михайлович, два вопроса. Как все-таки понимать коммунизм у Платонова: был ли он и впрямь коммунистом и куда деть его глубочайшую критику коммунизма? Ведь «Чевенгур» и «Котлован» несовместимы с советской властью, потому их и запретили, они ходили подпольно. И второе: как все-таки быть с христианством у Платонова, где его искать?
Б. П.: Платонов воспринимается как антисоветский писатель, потому что он от идеологических ликов ушел и проник в бессознательные глубины коммунизма. И на этих глубинах он обнаружил ненависть к бытию. Парадокс Платонова в том, что в этих же глубинах таились его собственные идиосинкразии. Вот эта самая мизогиния, женоненавистничество. Вот еще одно высказывание Шкловского о Платонове, позднейшее, я цитирую: «Это был писатель, который знал жизнь: он видел женщин, которым были нужны мужчины, мужчин, которым не нужны были женщины; он видел разомкнутый треугольник жизни».
Зафиксируем это обстоятельство, ясное современникам Платонова в самом что ни на есть бытовом образе. Мужчины, которым не нужны женщины, – это и есть герои «Чевенгура», за которыми стоит автор.
Коммунизм тоже ведь можно свести к этой мизогинии – понимая таковую как метафору ненависти к бытию, к его природному естественному строю. В нем обнажилась эта самая «фаллоцентричность» современной культуры как таковая. Вот давайте продемонстрируем один перл из «Чевенгура»:
…Чепурный и сам не мог понять дальше, в чем состоит вредность женщины для первоначального социализма, раз женщина будет бедной и товарищем. Он только знал вообще, что всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое; для людской чевенгурской жизни женщина приемлема в более сухом и человеческом виде, а не в полной красоте, которая не составляет части коммунизма, потому что красота женской природы была и при капитализме, как были при нем и горы, и звезды, и прочие нечеловеческие события. Из таких предчувствий Чепурный готов был приветствовать в Чевенгуре всякую женщину, лицо которой омрачено грустью бедности и старостью труда, – тогда эта женщина пригодна лишь для товарищества и не составляет разницы внутри угнетенной массы, а стало быть, не привлекает разлагающей любознательности одиноких большевиков.