Знакомец! Отколева в наши страны?
Которого ветра клясть?
Знакомец! С тобою в любовь не встану:
Твоя вороная масть.
Покамест костру вороному – пыхать,
Красавице – искра в глаз!
– Знакомец! Твоя дорогая прихоть,
А мой дорогой отказ.
Твоя дорогая прихоть, а мой дорогой отказ – это буквально народное речение, известная поговорка (когда-то; кому сейчас, прости господи, известная?). Но вы чувствуете, как она органически, без зазубрины, без шва ложится в речь Цветаевой? Цветаева в полном и чистейшем смысле слова – народна, она народный поэт. А то, что поют с эстрады певички и декламируют актриски, – эстрада и есть, масскульт.
И. Т.: Но с этим ничего не поделаешь, не запретишь ведь каким-нибудь ведомственным распоряжением.
Б. П.: Так соответствующим начальникам это поди и нравится – вот, мол, какие мы культурные, Цветаеву читаем и поем. Вы еще спляшите. Собственно, ее «сплясал» Стравинский, «Весна Священная», мы уже говорили об этом.
И. Т.: Но если помнить опять-таки о рефренности цветаевских стихов, так ведь не уйти от представления о музыкальности. Рефрен, попросту припев, – это же песенная особенность.
Б. П.: Ну хорошо, давайте прочтем тот кусок из «Федры», который цитирует Гаспаров для демонстрации цветаевских рефренов:
Скажем или скроем?
В дреме или въяве?
Лежа, а не стоя,
Лежа, а не правя,
Всею поясницей
Вскачь и каждой жилкой —
Кто на колеснице
Отбыл, на носилках
Едет, старец аще…
Пьяный или сонный?
Только что – летящий,
Вот уже – несомый.
Молния! Двуколка!
Путь, лишь робким узок!
Бич, которым щелкал,
Спицы, оси, кузов —
Где? Проспал, возница,
Воз! В щепы, в опилки!
Кто на колеснице
Отбыл, на носилках
Едет, царства стержень
Свеж – в обитель нижню.
Только что несдержный,
Вот уже недвижный.
Так, как он вас холил —
Люди жен не нежут!
Кони, кони, кони,
Что же побережье
Целое – возницы
Вытерли затылком?
Кто на колеснице
Отбыл – на носилках
Едет – тыл ли льющий,
Вакхово ль точило?
Только что ведущий,
Вот уже – влачимый.
Рефрен есть, и какой! Не на одной, не на двух строчках, а целыми строфами организованный. Но разве можно назвать это песней? Спеть, наконец? Если это музыка, то никак уж не романс, – это именно Стравинский.
Вот эта любовь, тяга, потребность к строгой постройке стиха, к усложненным формам их строя делают Цветаеву в поэзии самой настоящей формалисткой. Как она пишет стихи? Стихи у нее начинаются с однажды найденного слова, вокруг которого начинают создаваться смежные словосочетания, из которых рождается образ. Вот простой пример – стихотворение «В некой разлинованности нотной», из цикла «Провода». Речь идет о железной дороге. «В некой разлинованности нотной/ Нежась наподобие простынь…» Главное слово, образовавшее стихотворение, – «простыня». А в конце: «…Молодые женщины порою / Льстятся на такое полотно». Самоубийство девушки на полотне железной дороги сродни крови, пролитой на самую обыкновенную простыню. Женская, девичья судьба такая кровавая – вот что получается в результате. Или, скажем, стихотворение из цикла «Сны»: «В мозгу ухаб пролёжан, – / Три века до весны!/ В постель иду, как в ложу:/ Затем, чтоб видеть сны…». Здесь игра на словах ложа – театральная и ложе, на котором спят. Возникает образ сна, сновидения как театра. Вот так пишутся стихи. Они возникают не столько от впечатлений окружающего мира – хотя, конечно, и такое бывает! – сколько из вслушивания в слово, в слова.
И. Т.: Есть масса свидетельств поэтов о том, что стихи появляются вначале как некий бессловесный шум, в котором образуется ритм, а потом начинают проступать слова.
Б. П.: Есть и другие свидетельства: Пастернак, например, говорил, что стихи у него зарождаются от зрительного образа. Но у Цветаевой стихи шли именно от слова. А ритм появляется опять из слов, они задают размер стихотворения.
Те примеры, что я приводил, – простые. А вот возьмем более сложный – стихотворение «В седину – висок». Кстати, очередной выразительный пример ее рефренности. Но тут и другие наблюдения возникают.
В седину – висок,
В колею – солдат,
– Небо! – морем в тебя окрашиваюсь.
Как на каждый слог —
что на тайный взгляд
Оборачиваюсь,
Охорашиваюсь.
В перестрелку – скиф,
В христопляску – хлыст,
– Море! – небом в тебя отваживаюсь.
Как на каждый стих —
Что на тайный свист
Останавливаюсь,
Настораживаюсь.
В каждой строчке: стой!
В каждой точке – клад.
– Око! – светом в тебя расслаиваюсь.
Расхожусь. Тоской
На гитарный лад
Перестраиваюсь,
Перекраиваюсь.
Не в пуху – в пере
Лебедином – брак!
Браки розные есть, разные есть!
Как на знак тире —
Что на тайный знак,
Брови вздрагивают —
Заподазриваешь?
Не в чаю спитом
Славы – дух мой креп,
И казна моя – немалая есть!
Под твоим перстом
Что Господень хлеб
Перемалываюсь,
Переламываюсь.
Сначала появился ритм – краткий, рваный, мужской (мужские окончания слов). И вот эту грубую однотонность Цветаева преодолевает не женскими, даже не дактилическими, а гипердактилическими рифмами. А еще прием тот, что эти гипердактилические слова берутся не только в рифму с подобными, но подбираются группами, сходно звучащими: оборачиваюсь – охорашиваюсь, останавливаюсь – настораживаюсь, перестраиваюсь – перекраиваюсь, перемалываюсь – переламываюсь. И еще одна тонкость. Известно, что глагольные рифмы современной поэзией не одобряются, но запрет можно обойти, наглядно, демонстративно нарушив его, как здесь у Цветаевой – всё стихотворение пустив на глагольную рифму. Перевести неумение в прием, как говорил Шкловский. Без всякого сомнения, Цветаева начала стихотворение с подбора этих слов, создала сначала раму – а в раму уже вставляла другие слова. Вот это и есть формализм в самом точном смысле слова. А что касается рефрена, то он доведен до максимума: каждая строфа – зеркальное повторение предыдущей, но при этом слова разные.
И. Т.: А не опровергают ли вас слова самой Цветаевой из ее статьи о Брюсове? Приведя его строчки «Быть может, все в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов, / И ты с беспечального детства / Ищи сочетания слов», – процитировав эти строки, она дальше пишет: «Слов вместо смыслов, рифм вместо чувств… Точно слова из слов, рифмы из рифм, стихи из стихов рождаются!» То есть в поэзии она утверждает не просто словотворчество, а и что-то иное. Что же: смысл, эмоцию?
Б. П.: Сложное это дело – эмоциональность искусства. Начнем с бесспорного. Сочиняя стихи в состоянии так называемого вдохновения, поэт в высшей мере трезв, холоден, отнюдь не поглощен чувством, «чувствами». Помните определение вдохновения у Пушкина?
И. Т.: Конечно: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных. Вдохновение нужно в поэзии как и в геометрии».
Б. П.: Или известнейшее высказывание Томаса Элиота: стихи пишутся не для того, чтобы выразить эмоцию, а для того, чтобы избавиться от нее. Или Малларме: настоящее искусство леденит. Или Ницше: люди наивные полагают, что всякий восторженный человек неминуемо начинает петь – в точности то, что говорил Пушкин в приведенных словах.
И. Т.: То есть путают вдохновение с восторгом, как говорил Пушкин дальше.
Б. П.: Именно так. Стихи, настоящие стихи – это что-то математическое, математически точное, какой же тут восторг, какой экстаз?
И. Т.: Ищи себе доверчивых подруг,
Не выправивших чудо на число.
Я знаю, что Венера – дело рук,
Ремесленник – и знаю ремесло.
Б. П.: Вот так – не чудо, не с неба упавшее, а рукодельное, рукотворное. Число, расчет – а расчет может быть только холодным. Другое дело, что в читателе вызвать эмоцию стихи могут. Но какого рода эмоцию? Эстетическую. Эстетическое впечатление способно эмоционально потрясти, даже вызвать слезы. Я, например, всегда плачу в финале «Восьми с половиной» Феллини. А ведь в этом финале нет ничего, скажем так, печального или трогательного. Я не слюни и не сопли распускаю, пригорюнившись, а восхожу на некую высоту вместе с художником. Впечатляет – до слез – мастерство, гениальное образное построение. Меня слеза прошибает в тот момент, когда персонажи фильма вскакивают на цирковой барьер и начинают кружиться. Это же, скорее, веселое действо, карнавал. Потрясает эмоционально именно искусство, мастерство художественное. Или вот эти стихи Цветаевой «В седину висок…». Читая их, плакать не плачу, но мороз подирает по коже. То есть уже в прямом смысле леденит! Вот эта строгая геометрия словесного построения действует. А геометрия, как известно, имеет дело с небом, несмотря на свое название. У Цветаевой это ход расчисленных светил, отнюдь не беззаконная комета. Это Бах, астрономия, космос. Притом, что слова самые земные: седина, колея, солдат, хлеб.
И. Т.: Ну хорошо, с эмоцией, положим, выяснили. А как быть со смыслом? Ведь Цветаева, опровергая слова Брюсова, явно утверждала сверхсловесный, то есть содержательный, как принято говорить, характер поэзии. Тогда что же такое стихи, поэзия в ее представлении? И что же такое поэт? Вот вы говорите, что стихи Цветаевой – это ход расчисленных светил, а не беззаконная комета; но ведь у нее есть слова прямо противоположные. Поэты – «лишние, добавочные», «не вписанные в окоем». То есть как раз беззаконные кометы!
Б. П.: Это определяет поэтов по отношению к земному существованию, к быту, к повседневности. Поэт в быту – комета беззаконная, а не в космосе, не в божественном строе бытия. Именно так: поэт – не в быте, а в бытии. А божественный строй, лад, космос поэт как раз прозревает. Это, если угодно, традиционно-романтическое понимание поэта, поэзии, вообще искусства в философии романтизма. По Шеллингу: в художественном творчестве воспроизводится структура космоса, бытия, «природы». Или по Канту: гений – это разум, действующий как природа. А гений, по Канту же, возможен только в художественном творчестве, а не в научном, скажем, познании. Науке можно научить, а художеству не научишь, это природное, бытийно вкорененное. А если вспомнить Гете – «демоническое». У Гете демон не дух зла, а творческая одушевленность. Вообще термины добро и зло тут неприменимы, искусство, художество существует в иной системе координат. Об этом и Пуш