Петербург, Петербург!
Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты – мучитель жестокосердый; ты – непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за Невой, в потусветной, зеленой там дали – повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он – не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков.
От островов тащатся непокойные тени; так рой видений повторяется, отраженный проспектами, прогоняясь в проспектах, отраженных друг в друге, как зеркало в зеркале, где и самое мгновение времени расширяется в необъятности эонов: и бредя от подъезда к подъезду, переживаешь века.
О, большой, электричеством блещущий мост!
Помню я одно роковое мгновение; чрез твои сырые перила сентябрёвскою ночью перегнулся и я: миг, – и тело мое пролетело б в туманы.
О, зеленые, кишащие бациллами воды!
Еще миг, обернули б вы и меня в свою тень. Непокойная тень, сохраняя вид обывателя, двусмысленно замаячила б в сквозняке сырого канальца; за своими плечами прохожий бы видел: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы.
Проходил бы он далее… до чугунного моста.
На чугунном мосту обернулся бы он; и он ничего не увидел бы: над сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой пролетели бы лишь в сквозняках приневского ветра – котелок, трость, уши, нос и усы.
Уже вернувшись в Россию из краткого пребывания в Берлине, где его встретила и замечательно описала Марина Цветаева (смотри ее мемуарный очерк «Пленный дух»), Белый написал серию романов «Москва»: «Московский чудак», «Москва под ударом» и «Маски». Эти вещи считаются крупной неудачей Белого, и не без основания: сюжет их совершенно неправдоподобен. Но эстеты млеют над ритмической прозой Белого, высшие образцы которой даны именно в «Москве».
Так – братец: всё юркает, спорит, юлит, рассуждает о брате; занятен весьма: пиджачок – коротенек: с протёртами – серенький, реденький, рябенький; штаники в пятнах, в морщинах, с коленной заплаткой: сам штопал; серявый, дырявый носок на ноге: лучше даже заметить, – над каменным ботиком, а не штиблетом-гигантом, в котором нога замурована прочно; пролысый, с клокастым ершом, и проседый, ерошит бородку: ерш, ежик – колючий, очкастый и вскидчивый.
Сам Белый говорил, что «Москва» – не столько проза, сколько стихи, и требуют громкой читки, декламационного произнесения.
И. Т.: Борис Михайлович, а что вы скажете о стихах позднейшего Белого?
Б. П.: Белый говорил Цветаевой, что он не поэт, ибо может не писать стихов годами. Но вот в 1921 году он создал свой поэтический шедевр – поэму «Первое свидание». Давайте я прочту оттуда описание симфонического концерта. Детали: Василий Иванович – это дирижер Сафонов, Гржимали – профессор Московской консерватории и первая скрипка московского филармонического оркестра.
Взойдет на дирижерский пульт,
Пересекая рой поклонов,
Приподымая громкий культ,
Ее почтенный жрец – Сафонов:
Кидаясь белой бородой
И кулаками на фаготы, —
Короткий, толстый и седой, —
Он выборматывает что-то;
Под люстры палочкой мигнув —
Душой, манжетом, фалдой, фраком
И лаком лысины метнув, —
Валторну поздравляет с браком;
И в строгий разговор вaлторн
Фаготы прорицают хором.
Как речь пророческая Норн,
Как каркнувший Вотанов ворон;
А он, подняв свою ладонь
В речитативы вьолончеля:
– «Валторну строгую не тронь,
она – Мадонна Рафаэля!»
И после, из седых усов
Надувши пухнущие губы
На флейт перепелиный зов, —
Приказ выкидывает в трубы;
И под Васильем Ильичом,
Руководимые Гржимали,
Все скрипоканты провизжали,
Поставив ноги калачом.
И. Т.: Пора подводить итоги. Так каково ваше резюме: Андрей Белый – живое лицо русской литературы или целиком принадлежит ее истории? Говорит ли он что-нибудь сегодняшнему сознанию?
Б. П.: А говорит ли что-нибудь вообще современному сознанию литература? Но я все же думаю, что с течением времени откладываются какие-то вечные ценности, существует русский Пантеон. Из этого Пантеона никакими силами и никаким временем не удалить, скажем, Блока. Что же касается Андрея Белого, то он сегодня – писатель для литературоведов и доживающих свой век эстетов. Это, так сказать, не хлеб, а острая приправа или, допустим, шампанское.
И. Т.: Не водка?
Б. П.: Ни в коем случае. Водка, так же нужная, как хлеб, – это Цветаева.
Монах и батюшка: Бердяев и Булгаков
И. Т.: Бердяев и Булгаков – это своего рода пара. В новом читательском сознании они соседи: по каталогу эмигрантского книжного магазина, например. По одновременному цензурному изъятию из советской жизни и по одновременному же возвращению в годы перестройки. А вы, Борис Михайлович, каким отношением связываете этих двух русских мыслителей, бывших современниками, людьми общей судьбы, можно сказать ровесниками? Родились с разницей в три года, скончались с разницей в четыре. Оба были высланы из советской России, оба умерли в Париже. Но это внешняя связь. Как вы видите внутреннюю?
Б. П.: У них то еще общее, что они оба киевляне. Бердяев происходил из аристократических кругов, а Булгаков из церковных, отец у него был священник. Начинали они как единомышленники-марксисты, оба преодолели марксизм на почве философии Канта, оба пришли к религии. Потом резко разошлись, явив полярные типы религиозно-философской мысли. Но поначалу действительно современники их воспринимали как некий единый тандем. У Андрея Белого в мемуарах говорится, что их в шутку считали единым персонажем и называли иногда сдвоенной фамилией: Бергаков или Булдяев. Оба они были ярчайшими представителями так называемого легального марксизма, вместе с Петром Струве, который, между прочим, написал Манифест российской социал-демократической партии.
А Бердяев молодым принимал участие в революционном подполье, был арестован и сослан в Вологду. Вместе с ним в вологодской ссылке были писатель Ремизов, историк Щеголев и Луначарский. В письмах Ленина той поры – конца 1890-х – есть такое замечание: а правда ли, как говорят, что в философских спорах всех бьет Бердяев?
И. Т.: На каком же поле бил всех Бердяев, если он тогда считался марксистом?
Б. П.: Первая его книга, в которой он стоял в общем на марксистских позициях, называлась «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии» и была полемически заострена против лидера тогдашнего народничества Михайловского. Бердяев критиковал как Михайловского, так и упрощенное, по его оценке, понимание марксизма. Тут лучше всего дать его собственные слова, из автобиографии «Самопознание», где он так говорит о своей первой книге:
Книга представляет опыт синтеза марксизма в критической форме с идеалистической философией Канта и отчасти Фихте <…> Наиболее существенным в моей книге было мое крепкое, основоположное убеждение, что истина, добро, красота не зависят от революционной борьбы, определяются не социальной средой, а трансцендентальным сознанием. Я твердо стоял на кантовском априори, которое имеет не психологический, а логический и этический характер. Но психологическое сознание зависит от социальной среды, от классового положения. Могут быть более или менее благоприятные условия для усвоения истины и справедливости, вкорененных в трансцендентальном сознании. «Классовая истина» есть нелепое словосочетание. Но может быть классовая ложь, которой и проникнуты буржуазные классы, причастные к греху эксплуатации человека человеком. На этой почве я построил идеалистическую теорию мессианства пролетариата. Пролетариат свободен от греха эксплуатации и в нем даны благоприятные социально-психологические условия для проникновения истиной и справедливостью, определяемых трансцендентальным сознанием. Выходило, что у рабочего класса происходит максимальное сближение психологического и трансцендентального сознания.
И. Т.: Надо бы объяснить, что такое трансцендентальное сознание.
Б. П.: Это сверхличное сознание, сознание как норма, наличие которого предопределяет любое суждение.
Целостность, тотальность марксизма тем самым преодолевалась, вносились другие мотивы, в частности этический, для чего требовалось обратиться к нравственной философии Канта. Кант для Бердяева – как и для Булгакова – всегда был бо́льшим авторитетом в философии, чем Маркс. Вот эта ревизия марксизма началась как раз с усвоения тогдашними легальными марксистами философии Канта.
Формулу этого процесса дал Сергей Николаевич Булгаков, назвавший книгу своих статей 1903 года «От марксизма к идеализму». Это и есть формула умственного процесса, пошедшего в культурных левых кругах тогдашней России.
Тут у меня масса личных воспоминаний. Когда меня приняли в аспирантуру на кафедру истории философии, свое философское образование – совершенно к тому времени отсутствовавшее – я начал с чтения двух книг: вот этой книги Булгакова и сборника статей Бердяева Sub specie aeternitatis, что значит «с точки зрения вечности» (формула Спинозы).
И. Т.: Борис Михайлович, а откуда пришло само знание о них, о Бердяеве и Булгакове? Ведь эти имена не то что дезавуировались, а просто не упоминались, замалчивались даже в эпоху пресловутой оттепели, когда не шли дальше того, что Сталин плохой, но Ленин хороший, надо вернуться к Ленину, а не к какому-то там Булдяеву или Бергакову.
Б. П.: А я сборник «Вехи» к тому времени, то есть к шестьдесят седьмому году, прочитал, в котором две первые статья написаны как раз Бердяевым и Булгаковым.
И. Т.: А о «Вехах» как узнали?