Б. П.: Мой опыт убедил меня, что культуру задавить никогда до конца нельзя, как и религию, она всt равно где-то сохранится и на свет рано или поздно вылезет. Это шило в мешке. О «Вехах» я узнал из романа классика советской литературы Максима Горького «Жизнь Клима Самгина». Там у него в четвертом томе читают и обсуждают «Вехи», и мне запомнилась фраза: русский человек не любит богатства. А «Самгина» я читал чуть ли не в двенадцатилетнем возрасте. Ну и принятый в аспирантуру – то есть получив доступ к богатейшей библиотеке университетской, санкт-петербургской еще, – первым делом взялся за Бердяева и Булгакова, изучал «Вехи» в алфавитном порядке.
Была еще одна книга Булгакова, которую я внимательно читал, – «Два града. Исследования о природе общественных идеалов». Одна из статей этого сборника называлась «Религия человекобожия у Фейербаха». Это очень важный термин у Булгакова – человекобожие. Булгаков и Бердяев разошлись как раз на этом вопросе: первый счел, что у второго в самом типе его мысли есть этот уклон к человеко-божию, в сущности несовместимый с христианством, к которому они оба пришли. Христос – Богочеловек. Но человекобог – это нечто прямо противоположное христианству, некий, скажем так, демонический или «героический» уклон. Булгаков выделял две эти противоположные экзистенциальные позиции, два типа личности – героизм и подвижничество. Об этом написана его статья в «Вехах». Вот как он противопоставляет интеллигентский радикальный максимализм, «героизм» – и потребный тип мысли, психологии, поведения, норму которых он видит в традиции православия:
Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого эволюционизма. Напротив, дисциплина «послушания» должна содействовать выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести историческое тягло, ярем исторического послушания, она воспитывает почвенность, чувство связи с прошлым и признательности этому прошлому, которое так легко теперь забывают ради будущего, восстанавливает историческую связь детей с отцами.
Напротив, чисто гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто личная неблагодарность, узаконение дурной распри отцов и детей. Герой творит историю по своему плану, как бы начинает из себя историю, рассматривая существующее как материал или пассивный объект для воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом неизбежен.
В этих словах Булгакова помимо всего прочего чувствуется момент персонально-автобиографический: это он о себе, о своем пути возвращения к вере отцов от соблазнов интеллигентского максимализма, плоды которого все русские люди могли наблюдать в событиях первой революции и ее крахе.
И. Т.: Да, что уж говорить о второй революции, точнее победе большевиков. Реакция Булгакова на переворот была в том, что он принял священство и стал отныне не Сергей Николаевич Булгаков, а отец Сергий Булгаков.
Б. П.: Но начнем о Булгакове с начала. Он учился в семинарии, куда поступил по семейной традиции, но ушел оттуда и поступил университет, там серьезно занялся политической экономией – и не мог не выйти к Марксу, тогдашней, конца девятнадцатого века, русской новинке. Поехал в Германию для дальнейшего углубления в марксизм, к носителям священного огня – немецким социал-демократам, – и там написал двухтомное исследование «Капитализм и земледелие». Вывод его был: на материале сельского хозяйства теория Маркса не подтверждается.
Ревизией политэкономии Маркса он не ограничился – начал его философскую критику, так же, как и Бердяев, через Канта. Вот об этом написаны те работы Булгакова, которые вошли в сборник «От марксизма к идеализму», вышедший в 1903 году. Там в частности такой вопрос обсуждается: что такое историческая причинность? Можно ли вообще говорить о причинности, то есть закономерном ходе событий в истории? Одна из статей Булгакова в этом сборнике разбирает эту тему как раз по отношению к Марксу. Он рассказывает о книге немецкого философа Штаммлера, который поставил вопрос: можно ли создать партию содействия лунному затмению? – коли мы знаем, что таковое произойдет по естественным законам тогда-то и тогда-то, совершенно точно исчисляется. Марксисты, социал-демократы, руководствующиеся философией Маркса, напоминают таких, что ли, лунатиков. Ведь по теории выходит, что социализм восторжествует с неизбежностью естественного процесса, естественно-исторического, как говорили марксисты. Булгаков, тогда еще марксист, всячески исхитряется и выкручивается, чтобы совместить несовместимое, но и ему это не удается. А такие неудачи толкали его дальше, вели к дальнейшим анализам, это и был путь от марксизма к идеализму.
Или еще: как отнестись к теории прогресса, присутствующей у Маркса в форме учения о смене социально-экономических формаций? И Булгаков критикует саму теорию исторического прогресса именно как естественного процесса, говорит о безнравственности самой этой теории: нельзя получить нравственное удовлетворение при мысли, что миллионы людей пали жертвой ужасов истории, чтобы я всячески благодушествовал на их трупах, наслаждался наконец-то достигнутым прогрессивным блаженством. Здесь у него намечается позднейший переход к христианской философии истории, к темам хилиазма и эсхатологии, к историческому апокалипсису. Это тема конца истории – только в перспективе конца можно говорить о смысле истории.
Еще одна работа Булгакова называется «Апокалиптика и социализм», здесь он дает замечательную формулу: социализм есть апокалипсис натуралистической религии человекобожия.
И вот оказалось, что ответить на все эти вопросы можно, отнюдь не дожидаясь того, чтобы исторический процесс сам на них ответил: можно уже заранее сказать, что марксизм – построение, не выдерживающее уже чисто теоретической критики. Не надо ни Ленина, ни Сталина, ни ГУЛАГа, чтобы понять утопичность, ложность этих построений, это можно увидеть заранее, так сказать априорно. Вот хотя бы Канта освоив.
И. Т.: Но, согласитесь, Борис Михайлович, что силы. действующие в истории, Канта не читают. Или вы думаете, что Ленин, пройди он тот же философский искус, что Булгаков и Бердяев, не стал бы настаивать на своем мировидении?
Б. П.: Конечно. Это же элементарно, это апеллирует к простой логике. Но человек, в том-то и дело, руководствуется в жизни не логикой, а некими аффектами. И Ленин в том числе. Человека нельзя свести к рацио, человек иррациональное существо. А Ленин особенно, ему не до Канта, не до чистого разума, господствующий его импульс – злоба.
Тут мне вспоминается Чичерин Борис Николаевич. Он еще в 1882 году выпустил книгу «Хозяйство и социализм», математически точно показав, к каким последствиям приведет любая попытка претворить в жизнь теорию социализма. Предсказал всю советскую жизнь, до мелочей, например, что социализм будет царством бюрократии, отсталой экономики и всяческих недостач. Но ведь что интересно. Рационалист, гегельянец Чичерин такой сделал вывод: коли мы поняли, какой это абсурд и нелепица, то о социализме и говорить дальше не следует, и пытаться незачем, это чистая утопия. А ведь попытались, да еще как! По полной программе, по пунктам осуществили чичеринский кошмар. Позднее Бердяев скажет: опыт истории показал как раз осуществимость утопий.
И. Т.: Эти слова Бердяева взял Олдос Хаксли для эпиграфа к роману «Прекрасный новый мир».
Б. П.: Совершенно верно, и Бердяев знал об этом, он читал Хаксли и где-то его упоминает. Но мы об этом и говорим: даже Канта читать не надо, а надо прочесть, скажем, Достоевского, чтобы понять, на какие кунштюки способен человек даже при ясном сознании и даже грамотный. Как в самый момент торжества светлых идей объявится ретроградный джентльмен и одним ударом ноги разрушит хрустальный дворец.
И. Т.: Сталин, к примеру.
Б. П.: Точно. Но Бердяев и Булгаков как раз к Достоевскому чутки были. Одна из статей булгаковского сборника «От марксизма к идеализму» называется «Иван Карамазов как философский тип». Бердяев позднее написал о Достоевском целую книгу. А от Ленина Достоевский отскакивал.
И. Т.: «Архискверное подражание архискверному Достоевскому». А в одном письме Ленин говорит, что Достоевский напоминает ему об одном его житейском происшествии – как ему пришлось провести ночь с сошедшим с ума человеком.
Б. П.: Задача, таким образом, стояла: как выйти за пределы рационального сознания – не способного, доказал Кант, решать последние вопросы бытия, – и при этом, так сказать, не сойти с ума, то есть сохранить реалистичность мышления и отношения к жизни. И вот тут начинается подлинная тема, касательно нашей сегодняшней пары. Надо нам решить: кто из них обладал большим реализмом – Бердяев или Булгаков.
И. Т.: За кем осталось историческое поле, да?
Б. П.: Сразу же скажу: ни за кем. Оба проиграли, история пошла не так, как они хотели бы. Но нужно решить, к кому из них можно обратиться за резервами.
И. Т.: То есть уже не история, а будущее?
Б. П.: Да, но давайте по порядку.
Одна из статей сборника «От марксизма к идеализму» посвящена Булгаковым Владимиру Соловьеву. Большая статья, шестьдесят с лишним страниц, называется «Что дает современному сознанию философия Владимира Соловьева». В конце концов Булгаков перешел к религиозно ориентированной философии, а потом и прямо к богословию под влиянием Соловьева, его учения о Софии – Премудрости Божией. Он, Булгаков, начал разрабатывать в русской философии так называемую софиологию, вариант некоего христианизированного платонизма. Софиология или философия Всеединства – вообще основная линия в русской философии, проложенная Владимиром Соловьевым, ей следовали Булгаков, Флоренский – позднее оказавший на Булгакова ни с чем не сравнимое влияние, Карсавин, Франк. Это основная русская философская интуиция. Общая мысль всех этих построений: мир божествен, коли он создан Богом в Его неизреченной любви как Его подобие, в Его творческой воле. Но это внутреннее божественное строение мира существует лишь в потенции, невыявленным. Божественным мир становится в эволюции природных, а потом социальных форм. История предстает богочеловеческим процессом, в истории образуется Царство Божие. История и есть выявление подлинного образа мира, как он был задан в Божественном замысле.