Потом Шмит заговорила о Соловьеве, прочитала Горькому несколько отрывков из его писем.
Она именовала Соловьева хрустальным сосудом Логоса, святым Граалем, величайшим сыном века и – ребенком, который, плутая в темной чаще греха, порою забывает невесту и матерь свою – Софию, Предвечную Мудрость.
– Понимаете? Невесту и мать…»
Понизив голос, она рассказывала, как тайну:
– Его соблазняют люди, но еще более настойчиво – черти. Он знает это. В одном письме он пишет, что черти заглядывают в окна к нему, а один даже спрятался в сапог и всю ночь сидел там, дразнился, шумел…
Потом Горький еще раз встретился с пожарным Лукой Симаковым, который сказал, что не понравился он мамаше, «не велела она говорить с тобой».
Но минуты через две, прижимая меня тяжким телом своим в угол казарменной клетки, где он жил, пожарный шептал:
– Христос прячется от попов, попы его заарестовать хотят, они ему враги, конечно! А Христос скрылся под Москвой, на станции Петушки. Скоро все будет известно царю и вдвоем они неправду разворотят в трое суток! Каюк попам! Истребление!
Горький потому и вспомнил в начале двадцатых годов Анну Шмит, что имя ее стало известно в интеллектуальных кругах вскоре по смерти Соловьева. Сергей Булгаков писал о ней, издал одну ее рукопись. Друзья Соловьева знали о ней еще при жизни его и свидетельствуют, что ее активность весьма смутила философа. Конечно, А. Н. Шмит не была шарлатанкой и авантюристкой, но такое буквальное восприятие и инсценировка тем соловьевской философии бросало косвенный и не очень благоприятный свет на эту философию. Кровь действительно делалась клюквенным соком, высокодумье оборачивалось фарсом.
После смерти Соловьева Шмит являлась к Блоку в деревню и в редакцию журнала «Новый Путь», орган тогдашних «декадентов». Георгий Чулков, бывший секретарем редакции журнала, оставил такое воспоминание:
Она явилась как бы живым предостережением всем, кто шел соловьевскими путями <…>. Вокруг «вечно-женственного» возникали такие марева, что кружились не только слабые головы, но и головы достаточно сильные. И «высшее» оказывалось порою «бездною внизу». Старушка Шмит, поверившая со всею искренностью безумия, что именно она воплощенная София, и с этой странною вестью явившаяся к Соловьеву незадолго до его смерти – это ли не возмездие мистицисту, дерзнувшему на свой риск и страх утверждать новый догмат.
И. Т.: А, знаете, Борис Михайлович, вот читая этот горьковский отрывок, я вспомнил нашу с вами давнюю программу о Венедикте Ерофееве. Вы еще говорили, что Веничка, должно быть, знал этот текст, откуда и вышло его знаменитое сочинение, где его христоподобный персонаж едет из Москвы в Петушки и никак доехать не может. Можно сказать, что здесь дана гротескная реинкарнация Владимира Соловьева?
Б. П.: Да, и для этого даже не надо знать его философию, достаточно прочитать текст Горького. И ведь текст Ерофеева – трагическое сочинение: праведник в шутовском обличии алкоголика (вспомним «винопитие» Соловьева) до Петушков, своего убежища, не доехал, а в Москве принял мученическую смерть. Книга Ерофеева очень естественно ложится в контекст Соловьева.
И. Т.: А это правда, что Соловьев чертей видел?
Б. П.: Об этом писали современники Соловьева, с которыми он был близок, он этих происшествий не скрывал. Самый известный случай: во время плавания на пароходе по Эгейскому морю Соловьев вошел в каюту и увидел, что на койке черт сидит. Соловьев осенил его крестным знамением и сказал:
Христос воскрес! А черт ответил: Христос-то воскрес, а тебя я все-таки доконаю. Спутники Соловьева, вошедшие позднее в его каюту, увидели его лежащим на полу без сознания.
Но все-таки Соловьев был необыкновенный человек, не терявший юмора даже в таких отчаянных ситуациях. Во всех перипетиях оставался верным паладином своей Дамы, Софии Вечной Женственности. У него есть стихотворение «Вечная Женственность», по-немецки озаглавленное Das Ewig-Weibliche, и подзаголовок его – «Слово увещательное к морским чертям». Поэтическое переложение заветной философской мысли дано как разговор с чертями, вроде как свидетелями свиданий самого философа с Лучезарной Девой. Он обращается к чертям:
Помните ль розы над пеною белой,
Пурпурный отблеск в лазурных волнах?
Помните ль образ прекрасного тела,
Ваше смятенье, и трепет, и страх?
Но черти, получается, не смирились перед Божественным образом:
Та красота своей первою силой,
Черти, недолго была вам страшна;
Дикую злобу на миг укротила,
Но покорить не умела она.
В ту красоту, о коварные черти,
Путь себе тайный вы скоро нашли.
Адское семя растленья и смерти
В образ прекрасный вы сеять могли.
Поэт верует, однако, в конечную победу светлой силы и говорит чертям:
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей, —
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
И самый конец стихотворения опять же юмористичен:
Гордые черти, вы всё же мужчины, —
С женщиной спорить не честь для мужей.
Ну хотя б только для этой причины,
Милые черти, сдавайтесь скорей.
Но юмор юмором, а все же впечатление от этих стихов остается тяжелое. Само чудачество тяжелое. Непорядок ощущается в жизни философа, какая-то болезненная дисгармония проступает в его облике. Получается, что эти черти – как бы проекция в визуальном образе собственных его переживаний.
И. Т.: Борис Михайлович, а что бы сказал об этих особенностях Соловьева известный венский доктор?
Б. П.: Дедушка Зига обратил бы внимание на адское семя растленья и смерти, посеянное чертями в прекрасный образ. Какая-то не вполне пристойная персонализация ощущается в этом соположении.
Соловьев знал об этих своих соблазнах и в предисловии к третьему изданию его стихов писал:
Не вносится ли здесь женское начало в само Божество?.. перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость и причина крайней гибели (потоп, Содом и Гоморра, «глубины сатанинские» последних времен. <.. > поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двумыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и ко злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие и главная причина господствующего нынче размягчения и расслабления. <…> Но чем совершеннее и ближе откровение настоящей красоты, одевающей божество и его силой ведущей нас к избавлению от страдания и смерти, тем тоньше черта, отделяющая ее от лживого ее подобия – от той обманчивой и бессильной красоты, которая только увековечивает царство страданий и смерти.
Это ведь не только о стихах своих говорит здесь Соловьев, но и о всей своей философии, об этой модели любовного порождения вселенной в соединении Бога с его Другим, с вечной ипостасью Женственности. Сама философия Соловьева, сама его космология эротична. Все это, конечно, не он сам придумал, это модификация старинного неоплатонизма, но эта тончайшая философская разработка богословских в сущности тем вызывала острое неприятие как раз у представителей церковной традиции. И не у обскурантов каких-нибудь, а у серьезных церковных мыслителей. Например, у протоиерея Флоровского, автора фундаментальной книги «Пути русского богословия». Он пишет:
Начало 90-х годов было для Соловьева временем самого нездорового эротического возбуждения, временем страстной теософической любви, «обморок духовный». С этим опытом и связаны его известные статьи о «Смысле любви». Это какой-то жуткий оккультный проект воссоединения человечества с Богом чрез разнополую любовь <…> Здесь открываются какие-то жуткие просветы в мистический опыт Соловьева.
Вот об этом сочинении Соловьева, о цикле статей «Смысл любви» непременно поговорить надо. Бердяев необыкновенно высоко оценил «Смысл любви», говорил, что ничего лучшего на эту тему он не знает. Процитируем Бердяева:
Соловьев писал так, как будто бы ему были неведомы бездны, не знал он противоречий, все было в нем благополучно. Но мы знаем, что Владимир Соловьев был глубоким мистиком, что он антиномичен в своем религиозном опыте, парадоксален в своей жизни, что не было в нем благополучия. Мы знаем, что был дневной и был ночной Соловьев. Слишком ясно для нас становится, что в философско-богословских своих схемах Соловьев себя прикрывал, а не раскрывал. Настоящего Соловьева нужно искать в отдельных строках и между строк, в отдельных стихах и небольших статьях. Гениальность его наиболее отразилась в стихах, в «Повести об антихристе», в таких удивительных статьях, как «Смысл любви» и «Поэзия Тютчева». < … > Большие, наиболее прославленные работы Соловьева по философии, богословию, публицистке – блестящи, талантливы, для разных целей нужны, но не гениальны, не говорят о последнем, рационально прикрывают иррациональную тайну жизни Владимира Соловьева.
В этих статьях по существу дан краткий конспект всей философии Соловьева, Соловьев in nuce. Речь идет об идеальном образе бытия, о Софии той же в конце концов, – как они даны в повседневном человеческом опыте. Любой человек знает эти просветы в вечность – таков он в состоянии любви. Но любовь не просто идеализация любимого человека, усмотрение его в истине и красоте, – это естественный путь к высшим образам бытия, в любви происходит одухотворение в красоте самого мира. И таким образом любовь становится образом Всеединства, путем ко Всеединству, в ней открывается мир как истина, добро и красота.