ся их подтвердить?
Казалось, в голове у меня замигала сигнальная лампочка, – надо признать, довольно избитый штамп для описания умственной деятельности. Я весьма настороженно отнесся к этой своей теории, которая объясняла все и которая далась мне так легко. Я не до конца понимал, что означают мои умозаключения и какой в них таится смысл, но на первый взгляд они полностью соответствовали фактам. Теория выглядела безумной, но именно поэтому ее стоило принять всерьез. А фраза эта разве сама по себе не звучит безумно? И что мне теперь со всем этим делать? Бежать к Линсейду и сообщать о своем открытии, сказать ему, что он зря тратит время, что пациенты его обманывают, играют с ним, а он по своей глупости этого не замечает? Я знал, что за этим последует. Даже если все это чистая правда, Линсейд – не тот человек, который пожелает услышать такую правду, и уж точно он ей не поверит. Не решит ли он, что это я сошел с ума? Может, лучше сначала поговорить с Алисией?
Именно тогда я постиг разницу между копролалией, копрофилией и копрофемией. Словарь раскрылся на нужной странице, и вот они. Копрофемия, говоря словами Линсейда, – это “непристойная речь, скатология, быть может парафилия, при которой пациент пользуется нецензурными словами и выражениями в качестве средства или хотя бы основного компонента для достижения сексуального возбуждения”. Очень точное описание ночных чудачеств Алисии. Да уж, чудачества. Как же они меня затрахали.
По-моему, если ты страдаешь копрофемией, это ни в коем случае не означает, что ты сумасшедший, но тот факт, что слово попало в словарь, заставил меня призадуматься. Я считал Алисию просто слегка необузданной, но оказалось, что для ее поведения есть психологический термин, что это известное расстройство. Значит ли это, что Алисия – чокнутая? Нет, они точно меня затрахают.
Всю ночь я промаялся. Я сомневался и в своей правоте, и в том, хочу ли я быть правым. Я не спал. Я даже не мог думать. Одно лишь я знал точно: мне не с кем поговорить. Такое чувство, будто мою голову вывернули наизнанку, как старый шерстяной носок, но для этого состояния в словаре Линсейда слова не нашлось. И все же перед самым рассветом меня наконец озарило.
Я придумал простой способ найти ответ, возможно неполный, но ответ, которому можно доверять, потому что основывался он на тексте, на печатном слове. А я по-прежнему хранил трогательную веру в печатное слово. Я решил проникнуть в архив Линсейда и прочесть истории болезней. Разумеется, я не сумею вычитать в них все, что там можно вычитать, но зато смогу либо доказать, либо опровергнуть свою великую теорию.
Поначалу я думал, что можно пробраться в кабинет Линсейда среди ночи, но вскоре понял, что из этой затеи ничего не выйдет. Комната, где жил доктор, находилась по соседству. Он наверняка меня услышит. Куда безопаснее проникнуть в кабинет среди дня – но сначала нужно отвлечь Линсейда, выманить его из кабинета и войти самому. И еще надо придумать способ, как открыть картотеку.
И я решил устроить в клинике небольшой кризис. Первым делом отправился поговорить с Морин, которая трудилась в саду. Мне хотелось посмотреть, какие у нее есть инструменты и можно ли их использовать как фомку для вскрытия картотеки. Ничего лучше маленького, но крепкого секатора не нашлось. Конечно, не самый правильный инструмент для такого дела, но я как бы по рассеянности все же сунул секатор в карман, когда Морин отвернулась. Мы поболтали о садоводстве, о подлых птицах, которые пожирают семена и клюют ростки, едва только те пробьются. О вероломстве пернатых я знал от мамы. Я даже предложил поставить пугало. Морин эта мысль понравилась, и она решила, что сделает пугало прямо сейчас.
Я ссудил ей свои джинсы и старую рубашку, после чего поспешил к Линсейду и спросил, занят ли он, а потом якобы невзначай поинтересовался, является ли скульптура запретным плодом. Линсейд ответил, что несомненно. А огородное пугало? Без разницы. Тогда я предложил ему выйти в сад и посмотреть, чем занимается Морин. И он заглотнул наживку. Линсейд опрометью выскочил из кабинета, и я остался один, не на шутку вдохновленный успехом своего немудреного замысла. Мне было одновременно страшно и весело. А желание проникнуть в тайну архива стало просто нестерпимым.
Я подошел к картотеке, неловко просунул острие секатора в зазор над верхним ящиком и попытался вскрыть. Металл выгнулся, но замок остался на месте. Я попробовал еще раз, но более уверенно, – и тут меня застукал Андерс. Он стоял в дверях кабинета и довольно ухмылялся.
– Небольшой взлом? – спросил он. – По кайфу. Подсобить?
Андерс явно вскрыл замков побольше моего, поэтому я молча протянул ему секатор, и Андерс с таким энтузиазмом вонзил его в шкаф, словно только этим всю жизнь и занимался. Впрочем, так оно, видимо, и было. Замок щелкнул, ящик открылся. Внутри был ряд пухлых, больших конвертов. Я чувствовал, что стою на пороге чего-то очень, очень важного. И тут меня застукали второй раз. Теперь это был Линсейд. Быстро разобравшись с Морин и ее огородным пугалом, он поспешил обратно в кабинет.
Я онемел. В голове не было ни единой мысли, ни одного сколько-нибудь путного оправдания. Меня поймали с поличным, и я приготовился к худшему, но Андерс оказался куда более хладнокровным, чем я мог предполагать. Он мигом взял ситуацию в свои руки.
– Да ладно, все в порядке, док, – сказал он Линсейду. – Повязали вы меня прямо на деле. Отсюда ведь ни хера все равно не вынесешь. Захочешь попрактиковаться и честно что-нибудь стащить, так нет, тебя хватает препод хренов. Что это такое, я вас спрашиваю? Я уже хотел слинять, так нет, появляется сам босс. Может, я просто не создан для преступной жизни.
– Это правда? – спросил Линсейд, непонятно к кому обращаясь.
– Эй, долбоёб, ты что, брехлом меня называешь? – крикнул Андерс, и на этот раз его ярость показалась мне очень даже симпатичной, во всяком случае – уместной. Настоящий то был гнев или притворный, но я радовался, что он отвлек внимание от меня. Андерс любовно вертел в руках секатор, словно хотел попробовать его на живой плоти.
– Зачем? – мягко спросил Линсейд. – Что ты рассчитывал найти в шкафу?
– Картинки, – сказал Андерс; губы его задрожали, а из глаз вдруг хлынули слезы.
– Ох, Андерс, – вздохнул Линсейд. – У тебя впереди еще такой долгий путь.
Голова Андерса поникла.
– Вы со мной пойдете, док? Пойдете ведь?
– Попытаюсь, Андерс, обязательно попытаюсь.
Андерса, похоже, эти слова искренне взволновали. Он покорно отдал секатор, который Линсейд принял так, словно это ценный дар, яблоко для учителя[54]. Потом похлопал Андерса по плечу – по-мужски так похлопал.
– Хорошо, что вы здесь оказались, Грегори, – сказал он мне.
Я понятия не имел, насколько искренен Линсейд, поверил ли он рассказу Андерса, но если не поверил, то непонятно, зачем делает вид, будто поверил. Точно так же я плохо понимал, зачем Андерс взял вину на себя. Может, он просто мне симпатизирует? Хочет меня защитить или делает это по каким-то своим соображениям, чтобы я оказался в должниках? Как бы то ни было, я ни на йоту не приблизился к личным делам пациентов. Линсейд наверняка удвоит бдительность, и перспектива заполучить письменное доказательство моей теории станет совсем призрачной. Я чувствовал себя настоящим простофилей.
Вечер я провел у себя хижине, пытаясь постигнуть весь тайный смысл того, что, как мне казалось, я недавно открыл. Размышления мои прервал шелест за окном. Еще через какое-то время донесся запах дыма, и я решил, что это Морин – по своему обыкновению, сгребла мусор, запалила костер и теперь любуется пламенем. Надо бы выйти и поговорить с ней, извиниться за провокацию с пугалом.
Именно Морин я и нашел в саду, и, разумеется, она жгла мусор, но только то был не садовый мусор. Морин развела большой костер, и по краям действительно лежали веточки, прутья и прочее, но в центре пламени я разглядел пухлую стопку конвертов большого формата: истории болезней пациентов. А сверху, подобно чучелу Гая Фокса, лежало ненужное теперь пугало.
– Что вы делаете? – спросил я как можно мягче, хотя внутри у меня все бушевало.
– Он меня заставил.
– Линсейд?
– Кто же еще? Дьявол?
Я стоял и смотрел на огонь, и в памяти всплыли слова Генриха Гейне: “Там, где жгут книги, рано или поздно будут жечь людей”; я смотрел на пугало, которое чернело и корчилось в огне, и не мог избавиться от мысли, что оно до ужаса похоже на меня.
22
– Но Морин утверждает, что Линсейд велел ей сжечь архив, – с нажимом сказал я.
– А что еще она могла сказать? – отозвалась Алисия. – Она же душевнобольная. Пироманка.
– В самом деле?
Для меня это было новостью. Я не раз видел, как Морин сжигает садовый мусор, но вряд ли такое поведение можно назвать пироманией.
– Разве это не просто слово? – спросил я.
– Скажем так, она страдает склонностью к пиромании, хорошо?
Я согласился, что так сказать можно. Мы лежали в постели – как обычно, в кромешной тьме, – но это был один из тех редких моментов, когда мы действительно разговаривали друг с другом, а не занимались словесными упражнениями. Алисия вела себя на редкость здраво.
– Я вообще не понимаю, как она смогла добраться до архива. Разве документы не заперты в шкафу?
– Шкаф взломали.
– Морин?
– Нет, Андерс.
– Зачем ему это понадобилось?
Я мог бы повторить версию Андерса о том, что он искал картинки, но мне хотелось, чтобы рассказ звучал более убедительно.
– Привычка? – предположил я. – Может, ему нравится взламывать и проникать.
Но эта причина тоже показалась Алисии не очень правдоподобной с психологической точки зрения.
– Очень странно, – сказала она.
– А вы не делаете копий? – спросил я. – Дубликатов?
– Не говори глупостей. Если бы врачи делали копии с каждой написанной бумажки, никто бы ничего не нашел.