Я вдруг обнаружил, что меня обнимают и целуют, мне пожимают руку; а из лекционного зала доносился приглушенный голос Линсейда – он снова расхваливал себя.
Опять раздались аплодисменты, в дверь просунула голову Алисия и сказала, что пациентов вызывают “на поклон”. Дважды их просить не пришлось, но тут случилось непредвиденное: Чарльз Мэннинг, Андерс и Морин схватили меня и потащили с собой. Я упирался, вырывался, пытался отстоять свою природную, пусть и несколько чрезмерную, скромность, но к ним присоединились остальные. Всей толпой они навалились на меня, скрутили и внесли в зал, словно свой талисман.
Меня усадили лицом к слушателям. Я опустил голову, но было слишком поздно. Реймонд уже говорил:
– Человек, которому мы обязаны всем, наш пилот по турбулентным небесам… Грегори Коллинз!
Снова грянули аплодисменты, и я понял, что это конец. Долее скрываться было нельзя. Я поднял лицо – навстречу обращенным на меня взглядам. Громче всех аплодировал доктор Джон Бентли. Лицо его исказилось от проказливого, озорного ликования.
Я не знал, что будет дальше. Что сделает Бентли? Как он меня уничтожит? Я чувствовал себя тряпичной куклой. Какое-то время не происходило ничего особенно драматичного. Меня увлекла толпа: из лекционного зала все двинулись в столовую, где Кок устроил обязательный в таких случаях фуршет. Идея заключалась в том, чтобы пациенты и гости могли неформально пообщаться, прежде чем Линсейд объявит вечер законченным и гости погрузятся в свой автобус. Катастрофа мне грозила еще во время выступлений, но тогда я не знал, чего ждать. Теперь же, когда Бентли меня увидел, я более-менее понимал, какого рода ужас мне уготован. Я считал, что это вопрос времени.
В полном соответствии с тезисом, что человек не может предвидеть, как он отреагирует на стресс, я обнаружил, что топчусь у столика и запихиваю в себя безликие и безвкусные сандвичи. Приговоренный к смерти наложил себе целую тарелку еды, в основном белого хлеба, намазанного неизвестно чем. Неожиданно я заметил рядом Черити и Андерса. Они внимательно смотрели на меня.
– Голод на нервной почве? – спросила Черити.
Я прекрасно понимал, что произношу крайне нехарактерные для себя слова:
– Черити, что бы ни случилось, как бы все ни повернулось, поверьте – я сделал все, что мог.
Выслушав эту дешевую сентиментальность, Андерс фыркнул. Взгляд Черити, как я и ожидал, сделался озадаченным. Они не понимали, о чем я, но в больших глазах Черити медленно нарастало беспокойство.
– У вас неприятности, Грег? – спросила она. – Хотите, мы будем за вас молиться?
Ответить я не успел, потому что кто-то схватил меня за руку. Я обернулся и увидел доктора Бентли: стоя в дверях запасного выхода, он настойчиво тянул меня из столовой во внешний мир. Я не стал сопротивляться. Какой смысл? Мы молчали, пока не подошли к высохшему фонтану. Я присел на холодный, шершавый камень, Бентли расположился чуть в стороне. Сидя там, под сенью бетонной русалки, мы, наверное, являли собой странную пару.
– Ну и ну, Майкл, – сказал он наконец.
– Действительно, ну и ну, – ответил я.
Бентли рассмеялся. Эта скотина находила ситуацию смешной.
– Вы задали мне непростую задачку.
– Разве?
Интересно, о какой задачке он говорит?
– Вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание? – спросил Бентли.
Я покачал головой.
– Ваша сдержанность обезоруживает. Я-то думал, вы начнете уверять, что пусть вы и ненастоящий Грегори Коллинз, но честно потрудились над творческими способностями этих… психов.
Он был прав. Может, я и сказал бы что-нибудь в этом духе, но теперь, когда он сам произнес это, мои заверения прозвучали бы не слишком убедительно. Да и определение “психи” мне не понравилось.
– Полагаю, – продолжал Бентли, – неизбежный ваш вывод был бы таков: поскольку пациенты, без всякого сомнения, вами восхищаются, а вы явно принесли им добро – в каком-то смысле этого слова, – значит, ваше разоблачение помешало бы их дальнейшему выздоровлению.
– Это аргумент, – согласился я.
– И все-таки я считаю, что мы не имеем права держать пациентов за детей и простаков. Если они стали жертвами обмана, то, безусловно, имеют право об этом знать.
– Да, – ответил я. – Безусловно.
– Но как тогда быть с доктором Линсейдом, доктором Кроу и клиникой? Их репутация серьезно пострадает, если ваш обман раскроется.
– Да, – снова согласился я.
– Возможно, кто-то сочтет мое поведение местью, если я упрочу свою репутацию за их счет.
Прежде мне и в голову не приходило, что здешние события могут сказаться на репутации Бентли, но после его слов до меня дошло, что слава человека, разоблачившего литературную и психиатрическую мистификацию, станет еще одним пером в его шляпе – даже если это перо само прилетело в его руки.
– Вы также можете заметить, что найдутся люди, которые обвинят меня в том, что я действую из самых низменных побуждений, что я мщу за тот вечер, когда вы сожгли мою книгу. Полагаю, вы добавите, что я не обрадуюсь, если мои вечера сожженных книг станут достоянием гласности.
– Может, и добавлю, – ответил я, зная, что не стану делать ничего подобного.
– Кроме того, я полагаю, кто-то даже возьмется утверждать, что поскольку вы учились в нашем колледже и были моим студентом, то скандал, спровоцированный вашим разоблачением, окажется даже большим злом, чем то, что вы уже причинили, и чрезвычайно негативно отразится как на колледже, так и на мне лично. Кто-то даже скажет, что позаботиться о репутации выпускника нашего колледжа – мой долг.
– Такая мысль не приходила мне в голову.
Я знал, что кембриджские преподаватели пестуют своих выпускников, но на себе я ничего подобного никогда не чувствовал.
– Однако если впоследствии правда все же всплывет, то я окажусь соучастником обмана, и меня тогда ждет куда более серьезный скандал, даже бесчестье.
– Понимаю, – ответил я, но почему-то вся эта изощренная логика и вытекающие из нее выводы не казались мне необходимыми и уместными. Казалось мне совсем другое: на самом деле Бентли вовсе не размышляет, как ему поступить. Он просто красуется, подвергая меня медленной и утонченной пытке, а, вдоволь натешившись, сделает то, что должен сделать.
– Кое-кто наверняка скажет, – продолжал Бентли, – что разоблачение обманщика, литературного или какого-либо иного, является абсолютным добром и именно к нему должен стремиться подлинно образованный человек. Нам, ученым, полагается любить истину. Но для тех из нас, кто изучает литературу, истина редко предстает в шаблонном виде. Искусство само может стать истиной, и тогда истина предстает в виде последовательности иллюзий, мистификаций, мошенничества. Быть может, все настоящие художники – шарлатаны. Хотя я не думаю, что вы считаете себя художником, правда, Майкл?
– Не считаю, – согласился я.
– Так о чем, в сущности, я толкую?
Хотел бы я это знать. А еще я хотел, чтобы Бентли прекратил издеваться. Он вел себя так, что человек начинал мысленно молиться, чтобы все это побыстрее закончилось. Очень предусмотрительно, очень профессионально. И очень избито.
– По-видимому, я толкую о том, что хотя налицо поистине убедительные аргументы в пользу вашего разоблачения и хотя я нахожу слегка поверхностными аргументы против вашего разоблачения, тем не менее я вынужден признаться в огромной симпатии к вам. И меня она весьма удивляет.
Меня тоже.
– Почему? – вопросил он. – Почему я склонен вам помочь? Быть может, все дело в том, что мне просто приятно ваше лицо?
Я мог привести причины и похуже, но вслух ничего не сказал.
– Еще одна причина, вероятно, заключается в том, что мне нравятся шутки. И должен признать, ваша шутка совсем недурна.
Ну да, то же самое он говорил об “Эмпайрстейт-билдинге” Уорхола, но тогда, похоже, речь шла совсем о другом.
– Наверное, в сущности, я толкую о том, что в настоящий момент пребываю в смятении. Я совершенно не знаю, как мне поступить.
– Не знаете?
– Не знаю. Но как только я приму решение, то не сомневаюсь, вы узнаете о нем одним из первых. А пока что я могу сказать? Продолжайте творить добро.
Бентли встал, повернулся ко мне спиной и зашагал к главному корпусу клиники. Я не шелохнулся. Непосредственная опасность, похоже, миновала – пока миновала, хотя угроза разоблачения никуда не делась, и я не сомневался, что наказание последует, пусть и не такое ужасное.
27
Сейчас-то я знаю, что нужно было сделать. Как только вечер закончился, как только Бентли со всеми остальными погрузился в автобус, мне следовало пойти к Линсейду и во всем признаться. Игра все равно была окончена. Мне долго везло. Может, я и не удалился бы со щитом, но по крайней мере при своих остался бы. Господи, да я мог просто исчезнуть.
Почему я этого не сделал? Да по банальным причинам: гордыня, инертность, трусость, секс. Все так перепуталось. Я испугался. Я не хотел, чтобы все узнали о моем обмане. Я не хотел, чтобы люди меня презирали. Я боялся разонравиться Алисии, боялся потерять ее.
Должен признаться, бывали минуты, когда я отчаянно надеялся, что ошибаюсь, что игра еще не окончена, что вот-вот произойдет какое-то событие, которое все изменит и исправит. Например, Бентли все-таки решит ничего не предпринимать. Или его переедет автобус. Или его зарежет взбесившийся студент. В Кембридже ведь случаются и более странные вещи. А может, у Андерса найдется знакомый киллер, которого я смогу нанять. А может, мне лучше проделать все самому – обеспечить себе алиби в клинике, а затем украдкой выскользнуть за ворота, добраться до Кембриджа и убить Бентли прямо в его квартире.
На самом деле я, конечно же, не думал, что все это реально. У меня и сомнений не было, что Бентли всем расскажет. Может, не сразу, но скоро, и непременно как-нибудь этак умно. Именно потому эти последние мгновения, эти последние деньки обладали для меня особой ценностью. Уезжать мне совсем не хотелось. Какой смысл признаваться? Лучше потянуть сколько получится. Я рассчитывал провести с Алисией еще ночь-другую.