Она чересчур ярко и явственно представила себе этот день, который должен был стать торжеством исполненного Корфом поручения, а превратился в кошмар, отнявший у нее любимого мужа, разрушивший ее семейное счастье и едва не растоптавший честь их фамилии. Слезы застилали ей глаза, и рука, державшая пистолет, задрожала.
В этот момент Шерваль бросился на нее, выбил пистолет и стал вырывать корзинку с деньгами. Счастье, что в комнату как раз в эту минуту ворвался посланник Киселева и с силой ударил Шерваля ручищей по голове. Француз сразу обмяк и медленно мешком свалился на пол.
— Что? Что?! — Анна с замирающим сердцем воззрилась на усача.
— Все в порядке, госпожа баронесса, — откозырял тот от картуза, лихо изогнутого на его голове. — Его сиятельство велел передать, что все бумаги получены и соответствуют обещанию этого господина. Так что мы можем возвращаться.
— А как же он?
— А чего он? — пожал плечами силач. — Полежит немного, придет в себя и тоже отправится восвояси. Он уже сделал все, что от него ожидали. Пусть забирает свои деньги и катится куда подальше! Идемте, я провожу вас.
Анна кивнула и, подняв с пола упавший документ — свидетельское признание Шерваля, вышла вслед за усачом из комнаты.
А Киселев тем временем во весь опор мчался в предместье Сент-Оноре, где на улице Сен-Флорантен жила княгиня Ливен.
Дарья Христофоровна была женщиной во всех отношениях замечательной. Сестра шефа жандармов (по рождению Доротея Христофоровна Бенкендорф), она пятнадцати лет от роду вышла замуж за двадцатитрехлетнего военного министра графа Ливена, получившего в 1826-м княжеский титул, и стала фрейлиной великой княгини, а затем императрицы Марии Федоровны. Впоследствии вместе с мужем, переведенным в ранг посла, она жила то в Берлине, то в Лондоне, фактически выполняя за него дипломатическую миссию, которую на Ливена возлагали его государи — сначала Павел I, потом Александр I и, наконец, Николай Павлович, с коим состояла в (личной — по статусу, и служебной — по назначению) переписке.
Княгиня Ливен не отличалась красотой, но была невероятно умна и излучала столь энергетическое обаяние, что под его властью легко оказывались очень многие сильные личности мира сего. Ее обществом наслаждались великий Талейран и князь Меттерних, в числе ее поклонников был министр иностранных дел Англии Каннинг, а ее последним приобретением оказался премьер-министр Франции при правительстве Луи-Филиппа Франсуа Гизо.
Но Дарья Христофоровна не только соблазняла знаменитых и влиятельных политиков. Она самым активным образом участвовала в решении многих вопросов внешнего курса России. Княгиня превратилась в одну из ключевых фигур создания «Священного союза» монархических государств Европы, задуманного Александром I. Ее оценкам ситуации в мире и характеристикам, даваемым ею тем или иным политическим деятелям, доверяли не только Нессельроде и ее брат, шеф III Отделения, но, прежде всего, сами государи и их приближенные из числа придворных.
Сивилла дипломатии, как за глаза именовали княгиню, потеряв двух младших сыновей и мужа, последние десять лет жила в Париже, снимая у барона Джеймса Ротшильда особняк Талейрана, который банкиру после смерти министра продала его племянница и метресса герцогиня де Дино, урожденная принцесса Курляндская. Особняк этот стал на многие годы великолепным светским салоном, который приобрел всемирную славу и где за честь считали бывать короли и министры, выдающиеся государственные деятели и политики.
Увы, с бегством Гизо и крушением монархии Луи-Филиппа салон фактически перестал существовать, его слава закатилась. Княгине, которой к тому времени уже перевалило за шестьдесят, было тяжело перенести этот афронт, и она пребывала в депрессии, весьма сходной с той, что испытала после гибели мужа и сыновей и краткого возвращения в Петербург, далекий от той бурной жизни, что вела дипломатическая Европа. Женщина деятельная и волевая, она скучала без интриг и грустила в роскошном особняке, многие помещения которого имели славу «комнат переговоров», где решались судьбы стран и народов, и творилась История.
Княгиня чувствовала себя счастливой лишь в самом центре жизни — светской и политической. Она питала отвращение к жизни за городом и даже в страшные дни революции не покидала Парижа. Провинция и пейзанское затворничество причиняли ей нестерпимые муки, ибо больше всего на свете она боялась одиночества, которое с каждым днем приближалось все неумолимее и заставляло княгиню непрерывно жаловаться на судьбу.
От тоски ее иногда отвлекали визиты редких знакомых — из тех, кто еще не убежал из революционного Парижа в загородные имения. И среди ее постоянных посетителей был тридцатисемилетний граф де Морни, время от времени навещавший свою официальную «матушку» — мадам де Флао, жившую в Сент-Оноре по соседству с княгиней Ливен. Она тоже держала свой салон, но злые языки поговаривали, что приезды графа к названной маман объяснялись не столько родственными чувствами, сколько близостью «отчего дома» к особняку Талейрана, где жила княгиня Ливен, все еще не желавшая смириться с потерей своей роли в европейской политике.
И поэтому Киселев ехал к ней. Только княгиня могла придумать повод и создать обстоятельства для его встречи с де Морни в условиях строжайшей секретности, чтобы довершить миссию, порученную ему Нессельроде. Документы, предоставленные графу Шервалем, не имели цены, но были неотразимы для де Морни. И Киселев намеревался сделать последнему предложение, от которого тому трудно будет отмахнуться, а тем более — отказаться. Судьба и спокойствие государства Российского сейчас зависели от этой встречи, и Киселев был уверен: княгиня не откажется ему помочь.
Дарья Христофоровна встретила его любезно, но казалась не в настроении, будто Киселев отвлек ее от важного занятия. Однако она, вежливо кивая головой, выслушала его и на минуту задумалась. На какой-то миг граф растерялся, не понимая, чего ему ждать. Княгиня отлично умела себя держать: сохраняя впечатление внимания к просьбе собеседника, она ничем не выдавала своей заинтересованности в услышанном или хотя бы какой-то реакции на него. Ее улыбка располагала к себе, но кто знает, последует ли за ней ожидаемое продолжение?
Наконец княгиня опустила уголки губ, и сразу стал заметен ее властный взгляд. Черты лица обострились — тонкий нос задышал напряжением, щеки разрумянились. И граф поймал себя на мысли, что и в своем возрасте княгиня все еще весьма эффектна и может притягивать к себе, наверное, не только взоры. Он знал: княгиня регулярно посещала моды и купания, старалась как можно чаще выезжать на прогулки и вела весьма здоровый образ жизни, позволявший ей даже сейчас не просто прекрасно выглядеть, но и сохранять привлекательность, хотя и увядающую.
— Ваше сообщение, граф, — сказала княгиня, — должно подтолкнуть к активным действиям любого, кто предан интересам России. И я тем более не могу оставаться равнодушной к вашей просьбе, хотя ее исполнение, вероятно, потребует от меня некоторой откровенности.
— Надеюсь, эта жертва не окажется для вас чрезмерной, — вежливо ответил ей Киселев, не совсем понимая, о чем идет речь.
Княгиня между тем поднялась и, не обращая внимания на немедленно вставшего с кресла вслед за ней Киселева, проследовала куда-то во внутренние покои особняка. Через некоторое время она вернулась в гостиную и попросила графа пройти за ней. Киселев, бережно держа в руках пакет с документами, переданными ему Шервалем, прошел за княгиней в ее будуар и остановился на пороге — изумленный неожиданной картиною.
На диванчике у камина, расположившись там очень удобно, сидел граф де Морни. Он, конечно, старался казаться уверенным и держаться вызывающе, но Киселев мгновенно уловил смущение, которое де Морни пытался скрыть под маской светского ловеласа. Граф был немного взволнован, как будто его застали случайно, и некоторая взбудораженность прически и легкомысленность в наспех застегнутых пуговицах сюртука позволили Киселеву определить, что подозрения его не беспочвенны. И он еще раз подивился необыкновенной энергии этой удивительной женщины, по-прежнему державшей свою руку на пульсе истории. И, как он теперь это выяснил, не только на пульсе.
— Надеюсь, что представлять вас друг другу — излишняя трата времени, — улыбнулась княгиня. — А потому оставлю на некоторое время наедине в надежде, что вам удастся не просто удивить, но и обрадовать друг друга.
Она вышла, и первым воскликнул де Морни:
— Итак, что это за дело, из-за которого княгиня решилась жертвовать своей репутацией? Полагаю, не какая-нибудь безделица, которую мы могли утрясти с вами в другой обстановке в более приличный час и при менее сомнительных обстоятельствах?
— Для меня — уверен, да, и смею надеяться, что и для вас тоже. — Киселев с достоинством поклонился де Морни.
— Слушаю вас, — кивнул тот, меняя позу на диванчике и перекидывая ногу на ногу.
Киселев улыбнулся. Волнение де Морни делало его уязвимым, а любая брешь в его обороне была графу сейчас лишь на пользу. Киселев оглядел будуар и сел в кресло, стоявшее с другой стороны камина.
— Здесь, однако, прелестно, — промолвил он, как будто и не собирался ничего говорить де Морни.
— Послушайте, граф, — разозлился тот, — мы оба не юноши на стезе, называющейся политикой. Давайте не будем уподобляться манерам прошлых лет! Революция сделала язык переговоров более демократичным и конкретным. А потому не теряйте времени, рассказывайте, что за неотложное дело возникло у вас ко мне.
— Это не революция, — пожал плечами Киселев, — это торговля и рынок лишили политику очарования искусства и сделали ее предметом обычных биржевых торгов.
— И каковы ваши ставки? — цинично бросил ему де Морни.
— Ставка — ваша жизнь и жизнь вашего брата, — тихо сказал Киселев, и по его тону де Морни понял, что русский дипломат не шутит.
— Объяснитесь, сударь!
— Недавно в мои руки попал один документ. Он подробно описывает некий проект, авторы которого хотели бы добиться продолжения нынешней катастрофы Франции, довести ее до полного финансового краха и заставить народ призвать в Париж того, кто немедленно возьмет власть в свои руки и, прикрываясь революционными лозунгами, восстановит монархию.