Несколько оправившись, Никеша вышел к своим мучителям с непременным намерением проситься домой. Господа играли в карты, игра шла горячая, а потому на него мало обратили внимания; только вскользь заметили, что он трус, и велели выпить водки, вскользь же поострился и Неводов, внушая Никеше, что трусость есть величайший порок, а тем более в потомке знаменитых предков, и что с ним нарочно была давеча сыграна эта шутка, чтобы приучить его к мужеству и показать, как дворянин должен держать себя, если его обидят… Никеша болезненно улыбался и, выбравши минутку, намекнул Комкову, что ему бы пора домой…
– И-и, брат, нет, и не думай; я тебя раньше недели не отпущу… – отвечал Комков.
– Да надо бы домой-то… Яков Петрович…
– Пустяки, тебе нечего дома делать…
– Как, батюшка, нечего: тоже мной дом держится… Я один мужчина-то в дому; без меня, чай, все стадо…
– Полно врать: и без тебя обойдутся…
– Ведь, вот уж я целую неделю уехал из дому-то: я думаю, сомневаются обо мне…
– Да что им об тебе сомневаться: как бы ты был болен, я бы тебя отправил домой; а теперь, слава Богу, ничего… И сомневаться нечего… Пустяки, братец, пустяки… Хочешь – поди, пожалуй, пешком…
– Батюшка, я бы и пешком пошел, да и дороги-то не знаю отсюда: тоже ведь верст на пятьдесят от дома-то заехал…
– Ну а лошади не дам теперь… Еще погости…
– Полно, Осташков, что тебе дома делать, – вмешался Тарханов, – на-ка вот тебе синенькую, на твое счастье сейчас большую карту взял.
И Тарханов подал Никеше ассигнацию: он был в большом выигрыше, Рыбинский напротив проигрывал.
– Ставлю и я на счастье остатки, – сказал последний. – Какой ты король? Бубновый! Ва-банк!..
Рыбинский взял карту.
– Браво, Осташа! На вот тебе! – И двадцатипятирублевая ассигнация, брошенная Рыбинским, упала в руки Никеши. Глаза его загорелись и повеселели: он с чувством поцеловал Рыбинского в плечики.
С этой карты счастье изменило Тарханову: он начал проигрывать и спустил все деньги.
– Дай-ка, Осташков, мою синюю, – сказал он ему, – не отыграюсь ли на нее… Ворочу проигрыш, дам десять рублей.
Но через минуту и этой синенькой не стало.
– Черт тебя дери: лежал бы ты лучше там без памяти! – с сердцем сказал Тарханов. – Дай мне взаймы: что тебе дал Рыбинский?…
Никеша замялся.
– Ну, что ты?… Не отдам, что ли? Отыграюсь – вдвое получишь.
Никеша не смел возражать и подал деньги дрожащими руками: и беленькая бумажка, как сон, как радостное видение, мелькнула в глазах Никеши.
– Ну, нечего делать! Считай за мной! – сказал Тарханов.
Слезы застилали глаза опечаленного бедняка.
– Что же вы его обобрали?… – заметил Топорков.
– Что за обобрал… Отдам после: не пропадет за мной…
– Обобрал!.. Что за выражения, Топорков… Плюхи тебе захотелось, что ли?…
– Плюхи?!. Я сам в долгу не останусь… Я не беру взаймы без отдачи!.. – отвечал Топорков, насупясь и смотря в землю.
– Что-о? – грозно спросил Тарханов, подступая к Топоркову.
– Что это, господа, не по-дружески, – вмешался Комков, – ссору, что ли, затевать…
– Ну, ну, господа: что за вздор! – сказал Рыбинский. – На вот тебе, возьми! – прибавил он, бросая Никеше двадцать пять рублей.
– Это что еще? Что за благодеяния? Я сам отдам… Не бери, Осташков… – горячился Тарханов.
– Ну, ну, Тарханов!.. Без шума!.. Я от себя даю!.. Не за вас!..
– Да что это такое за повелительный тон. Ну! Ну!.. Я сам такой же дворянин, как и вы!..
– Может быть!.. Только советую со мной не связываться!.. – спокойно отвечал Рыбинский, выразительно смотря на Тарханова, и двумя пальцами согнул золотой, который в это время ставил на карту.
– Обидеть себя я никому не позволю: мне все равно, кто бы то ни был… Мне никто не смей говорить дерзостей… Как он смел сказать, что я обираю Осташкова! – говорил Тарханов, отходя от карточного стола, но ему уже никто не возражал, как будто не слыхали его последних слов.
Тарханов, видимо, боялся Рыбинского и говорил только для того, чтобы отступить с меньшим стыдом. Несколько времени он молча и сердито походил по комнате, потом с мрачным лицом подошел опять к играющим, а через час принимал участие в общем разговоре, как ни в чем не бывало. Никеша не отходил от Рыбинского и беспрестанно ощупывал карман, в котором лежали деньги.
Азартность игроков постепенно возрастала: вскоре уже не двадцати пяти рублевые ассигнации, по целые сотни и тысячи рублей ставились на карту и переходили из рук в руки. Самыми упорными и горячими противниками оставались Рыбинский и Неводов. Последний часто выходил из себя, не умел скрывать радости, когда выигрывал, и досады при проигрыше; Рыбинский спокойно удваивал, утраивал и без того уже крупные куши, равнодушно подвигал к себе деньги, когда выигрывал, оставался совершенно хладнокровен и спокоен, когда торжествовал противник. Никеша с трепетом, с невольным замиранием сердца смотрел на огромные, невиданные им дотоле, кучи денег; иногда у него захватывало дух в ожидании, на чью сторону упадет карта; с крайним удивлением видел спокойствие Рыбинского, с полным искренним сочувствием разделял тревожные душевные движения Неводова. Впрочем, надобно правду сказать, его более всего привлекала к карточному столу надежда получить что-нибудь от играющих; но напрасно он сидел два дня и две ночи около игроков, следя за каждым их движением: его как будто забыли; пробовал было он и предлагать поставить карточку на его счастье, но и это не удалось: Неводов послушался было его, проиграл и с сердцем прогнал прочь Никешу.
Гости прожили у Комкова три дня и во все это время непрерывно продолжалась горячая игра; на четвертый день начали разъезжаться. Никеша просил было, чтобы кто-нибудь взял его с собой, чтобы отправить домой, но Комков решительно объявил, что он должен погостить у него еще несколько дней. Никеша попробовал было возражать на это требование, но его не хотели слушать – и он остался.
Пять дней держал его Комков у себя. Оставшись с глаза на глаз, сначала они беседовали несколько часов, но скоро предметы для разговора истощились – и собеседники проводили время молча. Комков лежал на диване, поворачиваясь с боку на бок, покряхтывая и потягиваясь; а Никеша сидел около него на стуле, смотря во все глаза на хозяина и ожидая, не может ли чем-нибудь услужить ему.
День проходил таким образом: проснувшись поутру, Комков тотчас же пил чай, лежа в постели, неумытый. Эта операция продолжалась очень долго, так что Никеша успевал в продолжении ее вычистить и снова набить от 10 до 15 трубок табаку, которые Яков Петрович и выкуривал одну за другою. Затем он умывался и требовал завтрака. Завтрак обыкновенно состоял из нескольких блюд, – жирных, масляных, сытных, – так что вполне мог бы заменить обед. Комков ел много и аппетитно; Никеша, у которого аппетит был тоже исправный, сначала церемонился есть много, но когда Комков растолковал ему, что тот, кто мало ест у него в гостях, оскорбляет его, а, напротив, тот, кто ест много, делает ему особенное удовольствие и даже отчасти одолжение, возбуждая его собственный аппетит, – тогда Никеша перестал стесняться и кушал вдоволь.
Плотно позавтракавши, закуривши трубку и снова растянувшись на диване, Комков обыкновенно предлагал такой вопрос:
– Ну, что же мы теперь будем делать, Осташков?
– Что вам угодно, батюшка Яков Петрович… – отвечал тот. – Да уж нельзя ли бы меня домой отправить?…
– И, нет, нет, братец, вздор!.. Не пущу…
– Право, пора бы, благодетель: домашние-то, чай, беспокоятся очень…
– Ну, приедешь, так успокоятся…
– Да и дело-то, чай, там все стало…
– Ну, какое у тебя там дело… Перестань врать… Что, разве тебе у меня нехорошо, что ли?
– Как это можно, батюшка Яков Петрович… Могу ли я только это себе в голову взять… Не то что нехорошо, а ровно в Царствии Небесном…
– Ну, так что тебе… и погости еще, оставайся…
И Никеша оставался охотно, приговаривая только, приличия ради:
– Вас-то бы как не обеспокоить, благодетель…
Для сокращения длинных часов между завтраком и обедом Комков взялся было обучить Никешу игре в бостон, но ученик оказался решительно неспособным понять ее. Банк ему скорее дался – и Никеша с удовольствием метал карты направо и налево, между тем как Комков ставил огромные куши и не ленился записывать выигрыш свой и банкомета. Никеша начал принимать в этой игре тем большее участие, когда Комков обещал ему уплатить за каждый выигранный им рубль одну сотую копейки, предоставляя, впрочем, ему самому смекать, сколько придется получить, когда случалось Никеше выигрывать. Это бывала для Осташкова самая мучительная, головоломная работа, какой он никогда не предавался в своей жизни. От умственного напряжения он краснел как рак и пот выступал из всех пор его тела; а Комков хохотал, смотря на мученика любостяжания.
После обеда оба они – и гость, и хозяин – предавались довольно продолжительному сну, вплоть до самого вечернего чая. Вечером часто навещал Якова Петровича священник из соседнего села, и тогда беседа оживлялась.
Посещение этого священника было единственное обстоятельство, нарушавшее однообразие тех пяти дней, которые провел Никеша у Комкова после отъезда гостей. Эта однообразная, мирная и спокойная жизнь, поглощаемая только едою, питьем, спаньем и ленивыми разговорами, была совершенно по душе Осташкова: лучшего он ничего бы не желал в жизни. Природная беспечность, подавленная заботливой теткой, совершенно овладела им на свободе; и он последние два дня пребывания у Комкова даже и не вспоминал о доме. Но сам хозяин наконец соскучился сидеть дома и надумал опять ехать в гости. Объявивши об этом Никеше, он велел и ему собираться домой, если хочет. По собранным справкам оказалось, что Никеша гостил от дома в 40 верстах. Для него была наряжена нарочная подвода. Комков подарил ему старый бекеш свой с меховым воротником, и Никеша, облобызавши ручки благодетеля, отправился домой, счастливый и довольный, мечтая о том, какое он произведет дома впечатление подарками и деньгами, которые вез