Тут началась та перебранка, в которой все говорят в одно время и где ничего не разберешь: кричала Катерина, бранилась Наталья Никитична, бранился Александр Никитич, перебранивался Иван; подстала к общей брани жена Ивана, прибежавшая на шум, и кричала всех громче, несмотря на то что не знала даже, в чем дело… Наконец, как и следует, не переставая браниться, заплакала Катерина, заголосила Наталья Никитична и все-таки бранились, захныкали снова ребятишки; им отозвались малолетки, забытые в избе, вышли из себя и стали угрожать кулаками Александр Никитич с сыном… И все это продолжалось до тех пор, пока не выбились из последних сил и не осипли у всех голоса… А ночь незаметно для воюющих спустилась и покрыла землю.
Стройковские мужички, воротясь с работы, столпились на противоположном берегу и с удовольствием прислушивались к брани, в которой ничего нельзя было разобрать…
– Ишь ты, какая у них опять перепалка идет!.. – посмеиваясь, говорили одни.
– Что им, парень, делать-то, – замечали, ухмыляясь, другие.
Подобные ссоры бывали нередко. Семейная вражда возрастала с каждым годом и перешла в какую-то тупую ненависть… Первоначальный источник этой вражды была зависть. И хотя в настоящее время дела Никеши были вовсе не в таком блестящем состоянии, чтобы возбуждать это чувство, но, однажды зародившись, оно во всем находило пищу. Завидовали и тому, что Никеша знаком с господами; завидовали, когда видели на нем какой-нибудь, невиданный дотоле, поношенный сюртук, бекеш с истертым воротником, полуизорванный бархатный картуз; возмущались, когда на Катерине появилось новое платье; досадовали, что все это доставалось Никеше даром, думали, что он много получает денег, и когда видели в чем-нибудь недостатки – только радовались… А между тем семья Никеши действительно терпела такие недостатки, каких прежде, в былое время, когда Никеша не имел благодетелей, оно не испытывало. Никеша, а за ним и его семья мало-по-малу привыкли располагать свою жизнь в расчете на помощь благодетелей. В этом расчете Никеша часто оставлял свое хозяйство для разъездов по помещикам; но эти поездки уже не приносили прежних выгод: благодетели перестали быть щедрыми, они присмотрелись к Никеше; в их глазах он не был более интересным шутом, но стал просто скучным попрошайкой. И действительно: Осташков, видя, что господа уже не забавляются на счет него так часто, как прежде, а не забавляясь, забывают его и не награждают, обратился к простейшему средству возбуждать щедрость благодетелей: к простому выпрашиванию. Но это средство оказалось весьма неудобным, по крайней мере мало прибыльным. Никеше давали иногда поношенный сюртук, давали четверик или два ржи, но денег уже он не привозил домой по-прежнему. Между тем, со времени первого его выезда в свет, семья его увеличилась: у него было уже пять человек детей, нужды стало больше, а хозяйство, часто оставляемое хозяином, шло хуже и меньше приносило выгод, между тем и Никеша вышел совершенно из-под власти Натальи Никитичны, обленился, почти совсем бросил работу около дома, сваливши всю ее на жену, и уезжал из дома часто только для того, чтобы ничего не делать, есть и пить сладко. С горем видела эту неожиданную перемену Прасковья Федоровна и, сговорясь с Натальей Никитичной, напускалась иногда на зятя, упрекая его, что он не заботится о доме и только даром шляется, свалил всю работу на жену, точно на наемную работницу, а сам живет барином, да еще взыскивает, как что не так, да претензии свои показывает. Но уже Никеша был не прежний: он считал уже себя главным хозяином в доме и полным господином своей воли, и на упреки старух отвечал иногда такой бранью, что те только отплевываюсь да уши затыкали. В хорошем расположении духа, или при сильных доводах, когда, например, Прасковья Федоровна указывала на то, что беременная Катерина сама должна дрова рубить и в избу их таскать, что сама она и воду носит, и скотину кормит, и, со слезами на глазах показывая на дочь, говорила бывало:
– Посмотри-тка на Катерину-то: такая ли она стала, какая была, какую ты взял ее от меня. Смотрй-тка, хороша ли стала: высохла да позеленела.
Тогда Никеша в оправдание свое приводил такие резоны, против которых и сама Прасковья Федоровна не находилась, что возражать:
– Так что же мне всю знать свою покинуть, что ли? – говорил он. – Не ездить к господам-то, чтобы и совсем меня позабыли. И теперь-то они уж скупы стали, а тогда и вовсе оставят… После к ним и не подступишься… А вот дети подрастают, Николая-то надо, чай, в учебу отдавать: сама говорила… А кто их станет у меня учить-то, да в ученье-то содержать, как господа-то от нас отступятся?… Что мне детей-то темными людьми, что ли, покинуть, как сам век живу темным человеком?… А как я их обучу без господской помощи? А сам не стану к господам ездить, так они, что ли, станут ходить за мной?… Дожидайся… станут…
– Кто тебе про то говорит… А надо бы и об жене-то подумать…
– Так что же мне делать-то?… Работницу, что ли, из-за нее нанять? Так не от наших капиталов.
Не знала, что отвечать на это Прасковья Федоровна, и дело тем и кончалось, а Никеша опять продолжал свои разъезды.
На следующее утро после описанной ссоры, еще до солнца, Иван вышел с косою на гумно и начал косить на половине Никеши. Наталья Никитична первая это увидела и пришла в сильнейшее негодование.
– Что ты делаешь, обидчик! – закричала она на племянника.
– А что? – отвечал Иван, нахально усмехаясь.
– Да как что? На что ты нашу-то половину косишь?
– А на то и кошу, что ваши ребятишки все гумно у меня перемяли… Так мне из-за ваших пострелят без сена, что ли, оставаться?…
– Батюшки! Что они с нами, душегубцы, хотят делать! Разорить они нас хотят… Катерина, Катерина, поди, матка, посмотри, что батюшка-то с братцом еще выдумали…
Катерина выбежала на зов Натальи Никитичны, увидала, в чем дело, также пришла в ужас и негодование, закричала и завопила; но Иван, не обращая на нее никакого внимания, продолжал подкашивать густую траву. Надрывалось сердце бедных женщин от обиды и сожаления об отнимаемой собственности, но нечем было помочь горю, не к кому обратиться с жалобой: хозяина не было дома.
– Где этот Никанор Александрыч! – говорили женщины, заливаясь слезами. – Погоди, злодей, погоди, вот он приедет!
– А что он мне сделает, ваш-то дуралей Александрыч! Больно я его боюсь… Захотим, так и ничего не дадим: еще чем батюшка благословит, тем и владеть будет…
Заливаясь горькими слезами, бедные женщины отступились до времени от обидчика и ушли в избу тужить о своем горе.
Около полуден приехал и Никеша, в сопровождений молодого, высокого, коренастого парня с красным лицом и рыжими волосами. Это был работник Фома, данный Никеше благодетелем на помочь к сенокосу. Никеша правил лошадью, лепясь на передке, а сзади его, раскинувшись во всю телегу и оборотя лицо к солнцу, лежал Фома и спал крепким сном.
Лишь только Никеша остановился у ворот своего дома, к нему выскочили нетерпеливо его ожидавшие жена и тетка.
– Где ты был, где пропадал? – заговорили они в один голос.
– Где был? Известно, где был… Не на печи около вас сидел… Вот работника промыслил на сенокос. Спасибо, благодетель Яков Петрович пожаловал… – отвечал Никеша. – Эй, Фома Мосеич… а Фома Мосеич… – продолжал он, обращаясь к парню, лежавшему в телеге.
– М-м… – промычал Фома.
– Вставайте…
– Пошел к черту… – отвечал Фома, отмахиваясь.
– Хорошего работничка привез!.. – проговорила жена. – Да что косить-то будешь?… Без тебя уж все давно убрали… К пусту месту приехал…
– Кто убрал?…
– Посмотри на гумне-то: много ли осталось травы-то; всю батюшка-то с братцом про себя выкосили…
– Как так? – спросил Никеша с испугом и изумлением.
– Да так: ты вот гулял да работника искал к пусту месту, а они без тебя взяли, да и скосили… Да и нас-то изругали, иссрамили всяким гадом и ребятишек-то искалечили…
– Да что за напасть! Как гумно скосили!.. – повторял Никеша, как бы в остолбенении. – Покажь-ка…
– Поди посмотри, батюшка: таково ли тебе будет сладко, как нам… Поди, порадуйся… – повторила жена и тетка, следуя за Ннкешей, который крупными шагами шел на гумно.
– Ах!.. – вскричал только Никеша, увидя подкошенное пространство, и развел обеими руками.
– Да и в лугах-то всю траву-то испродали, Никанор Александрыч: Алешкинские мужики уж и выкосили и увезли… Нам половины супротив летошного-то не оставили… Вот ведь что сделали…
– Ах! – повторил опять Никеша, стоя на одном месте неподвижно и разводя руками.
– Да как срамились-то, Никанор Алсксанрыч: какого только гаду не прибрали… Ведь срамота-то какая… Да ведь Ванюшка-то чуть не избил и нас-то…
– Ах!.. – повторил Никеша. – Что ты станешь делать…
– Как что делать… – отозвалась Наталья Никитична… – Неужели им так и позволено разбойничать… Ведь, чай, суд можно найти… Чай, не бессудные… Производителю пожаловаться можно… Неужто уж так в обиду и дадут…
– Вестимо, надо пожаловаться… И вправду они здесь над нами того и смотри убийство сделают… Вот только того и жди… Поди-ка Ванюшка-то вчера, так с кулаками и наскакивает…
– Пожалуюся предводителю, беспременно пожалуюсь… – говорил Никеша и опять размахнул руками и произнес отчаянным голосом: – Ах ты Боже мой!..
– Пожалуйся, батюшка, Никанор Александрыч, – говорила Катерина, хныкая… – Что уж это на что похоже… Совсем житья нет, совсем заели…
– Пожалуюсь, беспременно пожалуюсь… Вот в Петров день предводитель велел к себе приезжать на праздник… Вот поеду и пожалуюсь…
– Ну, опять уедешь, опять на неделю дом покинешь…
– Так не стану ездить, кто же в нас вступится-то.
– Что не дело-то говоришь… – прикрикнул Никеша. – Теперь нече делать: пойдемте, отложить лошадь-то да приниматься косить, что осталось… Ах… Ма!..
– Хошь бы ты пошел да хошь бы теперь посрамился со своим-то братцем, – говорила Катерина, идя назад к избе, вслед за мужем… – Хошь бы поругался-то… Ну что за напасть, ведь совсем прохода от него никому нет: вчера… ну, избил ребятишек, так избил… всех извертел…