Теперь, поэтом увенчанный,
Ты смело совершай свой путь.
Венец от муз, поэтом данный,
Славней наград всех – не забудь!..
И как ты счастлив в день сей славный,
Так и всю жизнь ты счастлив будь…
– Браво! Ура! Ура! – с одушевлением закричало несколько человек, для которых всякая рифмованная галиматья кажется верхом мудрости, которые способны увлекаться и приходить в одушевление от всякого вздора, лишь бы он был высказан торжественно и с азартом. Иные смеялись втихомолку, другие хохотали не стесняясь, но всех громче, всех откровеннее раздавался хохот нашего старого знакомого, добряка Комкова, так что заглушил и говор, и крики и обратил на себя общее внимание. Упершись руками в бока, закинувши голову назад, раскрывши рот, покачиваясь и колеблясь тучным туловищем, хохотал Комков до слез, до удушья.
– Да что с вами? Да что с ним? – спрашивали гости, смотря на Комкова и невольно улыбаясь.
Кочешков, несмотря на всю свою самоуверенность и самообольщение, принял этот смех на свой счет и обиделся.
– Как бы ни было дурно поэтическое произведение, – сказал он, – но такое глумление во всяком случае неприлично и доказывает только грубость душевную… Над произведением чувства и вдохновения посмеются разве только невежды…
– Ох!.. Ох!.. Отстань… не над тобой… – едва в силах был выговорить Комков, и с новой силой залился тем же неудержимым хохотом.
– Да что с тобой, Яков Петрович?… Что ты, братец, с тобой истерика, – сказал хозяин. – Хоть скажи, над чем хохочешь…
– Не… не… не могу… Ох!.. Ха, ха, ха!..
– Это, однако же, обидно… Что это такое?… В такую торжественную минуту… – бормотал Кочешков.
– Да отстань, не над тобой… Вот над кем!.. – проговорил Комков, указал на Осташкова и снова залился смехом.
Глаза всех с любопытством обратились на Осташкова, и он, бедный, то со смущением осматривал самого себя, то нерешительно, робко и вопросительно обводил глазами окружающих.
Насилу-насилу Комков прохохотался и мог объяснить, в чем дело.
– Когда Кузьма Иваныч читал свои вирши, я взглянул нечаянно на Осташкова… и если бы вы видели, господа, какая у него была рожа… ха, ха, ха!.. Он не знал, что ему нужно делать при таком обстоятельстве: плакать ли, смеяться ли; посмотрит на всех – видит, что все слушают; и он уши наставит, слушает, а видно, что ничего не понимает… рожу старается сделать плаксивую… Ох, ох!.. И вспомнилось мне, как он только что вступал в свет, как мы у Неводова упрашивали его, чтобы он имений нас не лишил… и как Параша у тебя его прельщала, а потом плюху дала… Вспомнил все это, да как взгляну на него… Ну не могу видеть: смех так и одолевает… Ух, уморил!..
Комков вытер слезы на глазах.
– Что вспомнили! – проговорил Осташков.
– Да, Осташков, давно это было, а вот – вспомнилось… Помнишь, как ты хотел поцеловать Парашу, а она тебе дала туза… Помнишь?…
– Ну, что вспоминать старое… Яков Петрович… Помоложе был… неопытней, – отвечал Осташков, застыдившись.
– Что это за Параша? – спросила лесничиха с коварной улыбкой.
– Это девка у меня, которая отлично плясала по-цыгански.
– А теперь где же она?
– И теперь у меня.
– Я бы хотела посмотреть, как она пляшет. Можно заставить?
– Можно… Завтра во время спектакля она будет плясать…
– Пожалуйста… Ах как мне хочется видеть… Хорошо она пляшет?…
– Удивительно… когда воодушевится…
– А кто же этот Осташков? Он дворянин?…
– Да… однодворец…
– Что это значит?
– Дворянин без крестьян.
– Значит, он очень бедный…
– Совсем нищий…
– Чем же он живет?
– Работает, землю пашет… Да он-то прожил бы хорошо: он таскается от помещика к помещику, его кормят, одевают, денег дают… А вот семья его несчастная, так нуждается…
– А у него и семья есть?
– Большое семейство… кажется, пять или шесть человек… Ах, знаете что пришло мне в голову… У вас нет детей… возьмите у него дочь к себе на воспитание…
– Ах… что же… это чудесно… Я с радостью возьму, особенно если хорошенький ребенок… Ну вот если какой-нибудь больной или безобразный… уж не люблю… А здорового, хорошенького ребенка с радостью возьму…
– Непременно возьмите, – продолжал Рыбинский очень тихо и наклонился к лесничихе: – Это будет очень полезно для нас. Во-первых, придаст смысл нашим отношениям и даст нам возможность чаще видаться… Ребенок будет на моем содержании, но мне нельзя взять к себе в дом девочку: я холостой человек… у меня некому присмотреть… и потому я прошу вас заняться ее воспитанием… Вы понимаете?… Во-вторых: для нас очень может быть полезен сам этот дурак Осташков… Он, как отец, может часто бывать у вас… и через него, в случае надобности, вы безопасно можете передать ко мне все, что будет нужно… А главное, меня утешает то, что вы пристыдите всех этих наших уездных дур тем, что прежде всех их вызоветесь сделать доброе дело для одного из дворян нашего уезда… Так вы согласны?…
– Совершенно…
– Отлично… После обеда же и объявите Осташкову… Ну а потом ведь, если надоест ребенок, от него отделаться недолго: отдали в пансион – и дело с концом… Ну а это помните же: содержание ребенка на мой счет…
– Да это все равно… Об этом не стоит говорить…
– Само собою разумеется, это останется между нами: я не хочу оглашать таких пустяков… Но муж ваш на всякий случай должен знать об этом… Вы понимаете – на всякий случай…
– Ах, тонкий политик! – с улыбкой проговорила лесничиха.
– Я не люблю компрометировать женщину… и делать ее жертвою сплетен…
– А что, Параша будет плясать?…
– Непременно…
– Что, она хорошенькая?
– Была…
– Была?… А теперь? – И по лицу лесничихи опять скользнула лукавая улыбка.
– Теперь подурнела.
– Как бы мне хотелось ее видеть поскорее!
– Увидите.
– А сегодня нельзя?… Послушайте: велите ей быть моей горничной, пока я здесь, у вас…
– Что за фантазия… Однако мы так долго шепчемся, что обратим на себя общее внимание… Ваш благоверный уж, кажется, дуется…
Рыбинский мельком взглянул в ту сторону, где сидел лесничий, белокурый, еще молодой человек, но уже с истощенным, осунувшимся лицом и впалыми щеками. Воспаленные покрасневшие глаза и зарумянившийся нос его доказывали, что лесничий покутил-таки на своем веку. Он, действительно, смотрел на Рыбинского и жену, но полузакрытые глаза его выражали скорее усталость, нежели досаду или ревность.
– Ему просто спать хочется! – проговорила жена его в полголоса и с улыбкой.
Обед кончился. Рыбинский поднялся с своего места и с поклоном пожал руку лесничихи, благодаря ее, как хозяйку. Затем уже обратился к прочим дамам. Молодые люди, следуя примеру Рыбинского, с любезностями окружили временную хозяйку. Гости-тузы не хотели признать ее и, раскланявшись с хозяином, неловко отворачивались от жены лесничего и уходили прочь. Незнакомые с нею, особенно богатые дамы, окидывали ее гордым, презрительным взглядом и проходили мимо; но знакомые и принадлежавшие к тому уезду, которого Рыбинский был предводителем, не выдержали и, победивши внутреннее неудовольствие, с улыбками и приветствиями подавали руку ненавистной лесничихе; некоторые даже, не будучи знакомы, заговаривали и просили позволения познакомиться.
– Mesdames, – сказал Рыбинский, умышленно громко, ведя под руку Осташкова, который был в смущении от такой чести и беспрестанно целовал предводителя в плечико. – Сегодня за обедом Юлия Васильевна объявила мне свое намерение сделать доброе дело для одного из наших дворян, именно вот для монсеньора Осташкова: она хочет взять на воспитание к себе его дочь. Не правда ли, что это доброе дело? Она меня даже сконфузила, когда я вспомнил, что я ничего еще не успел сделать для его семьи. Юлия Васильевна, – продолжал он, обращаясь к жене лесничего, – вот рекомендую вам, тот господин Осташков, многочисленность семейства которого так тронула ваше доброе сердце.
Юлия Васильевна несколько сконфузилась.
– Но зачем же вы объявляете об этом с такой помпой! – сказала она с легким упреком.
Осташков, немного навеселе, скоро расчувствовался и со слезами на глазах поцеловал ручку Юлии Васильевны.
– Не оставьте вашими милостями. Заставьте за себя вечно Бога молить. Покорнейше вас благодарю за ваше такое неоставление… Бог вас наградит, что не оставляете бедного человека… – говорил он, отирая глаза.
– Ах, господин Осташков, мне, право, совестно… Пойдемте отсюда куда-нибудь… Мы поговорим с вами наедине… И она ушла с Осташковым в другие комнаты…
– Юлия Васильевна, кажется, рассердилась на меня, что я объявил об ее намерении; но доброта ее сердца привела меня в восторг, и я, как предводитель, счел себя обязанным торжественно высказать ей благодарность за одного из наших дворян. Ведь никому же из нас, господа, не пришло в голову сделать что-нибудь для детей Осташкова… На будущих выборах, господа, нужно пристроить которого-нибудь из его сыновей.
– Конечно, конечно! – послышалось несколько голосов.
– Я еще утром сегодня имел честь говорить вам об этом, – заметил Паленов с горькою улыбкой, – но вам не угодно было обратить внимания на мои слова… И я объявил тогда же Осташкову, что так как дворянство не желает обратить внимания на его бедственное положение, то я один беру на себя воспитание и образование его сына. Еще давеча утром объявил я ему об этом.
– Я этого всегда ожидал от вас, Николай Андреич, – отвечал Рыбинский, – я это предвидел – и потому не торопился говорить об этом. Я убежден, что все наше дворянство всегда считало вас способным и готовым на всякое доброе дело, если бы вы даже и не изволили объявить о вашем намерении облагодетельствовать Осташкова… Но тем лучше: теперь судьба двоих из его детей устроена: нам надобно будет подумать на выборах, куда бы поместить другого его сына… Однако, господа, до выборов еще долго… Пойдемте курить.
И гости шумною толпою двинулись вслед за хозяином на террасу.