– Послушайте, Юлия Васильевна: это становится наконец скучно. Вы или объясните мне, в чем дело, или лучше прекратите нашу прогулку. Я вас ожидал вовсе не для того, чтобы видеть вас в дурном расположении духа. Вы знаете, что я люблю вас вовсе не такою, какою вижу вас теперь.
– Вы любите! – с горькой усмешкой проговорила Юлия Васильевна. – Как вы решаетесь повторять эти слова, когда я знаю, что вы находились, а может быть, и теперь еще находитесь в связи с одной женщиной…
Рыбинский засмеялся.
– Это было бы очень смешно и наивно, если б я стал уверять вас, что до тридцати слишком лет (Рыбинский не хотел сказать, что ему минуло сорок) я не знал женщин и вы были первая, с которою я сблизился.
– Но вы уверяли меня, что любите; вы клялись, что не любите ни одну женщину так, как меня.
– Да, это правда…
– Правда… Какая же правда, когда вы держите около себя другую женщину, которую любите!..
– Да про кого вы говорите? Растолкуйте мне, ради Бога!
– А, вы не знаете… А Параша?…
Рыбинский захохотал.
– Ну послушайте, Юлия, как вам не стыдно: к кому ты меня ревнуешь, с кем ставишь себя на одну доску?… С девкой, с горничной…
– Но ведь ты любил же ее?…
– Да разве ты не понимаешь, какая это любовь?… Это такая же любовь, как, например, любовь к рюмке водки, которую пьешь до обеда, к сигаре, которую любишь выкурить после обеда, это одно физическое, так сказать, ощущение… о котором даже и говорить совестно. Притом если бы и можно было, положим, назвать любовью то, что я чувствовал к Параше, так я уже не люблю ее теперь, с тех пор как встретил тебя…
– Вот, может быть, придет время, когда и обо мне ты тоже скажешь, что любил меня такою… Теперь я уверена, что ты и меня бросишь впоследствии, как игрушку, которая тебе надоела… А прежде я думала, я мечтала было, что ты никогда меня не разлюбишь, никогда не бросишь… Скажи, Поль, это может случиться или нет?…
– Эх, как я не люблю обращаться с вопросами к будущему или вспоминать и думать о прошедшем… По-моему, человек должен жить только в настоящем, потому что только о настоящей минуте он может сказать, что она ему принадлежит… Мне кажется, все эти ваши думы, мечты и ожидания только мешают вам жить: зачем я буду вспоминать печальное прошедшее, когда так хорошо настоящее, зачем мне отравлять это настоящее ожиданием худого в будущем, или тешить себя, может быть, несбыточными мечтами о будущем счастье, тогда как оно под руками… И кто может поручиться за будущее? Думала ли ты, выходя замуж, что эти цепи, которые ты добровольно надевала, будут тяготить тебя; что этот господин, твой супруг, который казался тебе в то время совершенством, образцом всех мужчин, сделается в твоих же глазах таким пошлым, ничтожным существом…
В это время чаща леса, которою они шли, вдруг раздвинулась и зеленой, непрерывной рамкой окружила большой широкий пруд. Светлый, прозрачный и неподвижный, сверкая солнечными лучами, отражая в себе небо и прибрежные деревья, блестел он, точно огромное зеркало, положенное здесь в густоте леса для того, чтобы в него могли смотреться с вершин дерев лесные нимфы.
– Ах, посмотри, как здесь хорошо! Вот сядем здесь… – говорил Рыбинский, опускаясь на траву и привлекая к себе Юлию Васильевну. – Ну подумай, – продолжал он, – было ли бы это хорошо или умно, если б теперь вот, в настоящую минуту, когда на душе у меня так весело, когда я чувствую, что люблю тебя и когда мне хочется выражать тебе эту любовь, я вдруг стал бы смущать себя вопросами: а что, Юлия, всегда ли ты будешь любить меня… И зачем мне об этом думать, когда я знаю, что моя Юлия любит меня, что от меня зависит, чтобы она любила меня всегда…
– Ах, какой самоуверенный… А почем вы знаете: может быть, я не люблю вас…
– Потому что меня не может не любить та, которую я люблю… – отвечал Рыбинский, крепко обнимая и целуя Юлию…
– Гадкий… Он всегда делает из меня все, что хочет… – лепетала она, страстно обвивая руками его шею…
Вдруг что-то невдалеке от них с шумом упало в воду. Наши влюбленные встрепенулись. После первого движения невольного испуга Рыбинский скоро пришел в себя и потихоньку приподнялся над берегом пруда, чтобы рассмотреть в чем дело. Юлия Васильевна, напротив, как бы замерла на месте. Это был Осташков. Бесплодно просидев часа два около карточного стола, он наконец чувствовал, что не в силах более одолевать сон, и надумал, для ободрения себя, выкупаться; но так как около ближайших прудов был постоянно народ, поэтому он и рассудил отправиться в так называемый лесной пруд, уединенность которого ему была известна.
Когда Рыбинский объяснил Юлии причину их испуга, она всплеснула руками и закрыла лицо.
– Ах, какой срам, он, вероятно, все видел и расскажет по всему уезду… Я убедилась, что он страшный болтушка: он ведь мне и про тебя и Парашу все рассказал. Ах, какой срам, Господи!
– Что он нас не видал, в этом нет сомнения, иначе он не осмелился бы купаться так близко от нас. Впрочем, я это сейчас узнаю… Ты поди вперед, а я пойду к нему и поговорю с ним: я тотчас узнаю по его лицу и словам, видел он нас или нет… В просеке ты подожди меня: я тебя нагоню вместе с ним и покажу вид как будто нечаянно встретились.
Юлия Васильевна мигом прянула в лес; но лишь только она сделала несколько шагов в лесу, как лицом к лицу очутилась перед незнакомой ей женщиной, которая стояла неподвижно на дороге. Черные глаза ее, прямо устремленные на лесничиху, сверкали зловещим огнем, бледное суровое лицо выражало ненависть и злобу. При взгляде на нее Юлия Васильевна задрожала и чуть не вздрогнула от испуга. Мгновенно, по инстинкту, она отгадала, что это была Параша.
– Что вы, барыня, али заблудились? – спросила она ее, злобно усмехаясь.
– Нет… я не заблудилась… – чуть слышно пролепетала сконфуженная Кострицкая.
– Так как же вы сюда зашли: в этакую глушь и даль…
– Так… я гуляла… – отвечала Юлия Васильевна, стараясь пройти мимо Параши.
– Неужто вы здесь одни… гуляли-то… без кавалера? – продолжала Параша, следя за нею.
– Одна… – машинально отвечала Юлия Васильевна.
– Как же вы это так одни?… Этак вы еще напугаетесь чего… Вы бы хоть вот Павла Петровича попросили проводить… Он вот тут неподалеку… прошел с какой-то барыней…
При последних словах Параша насмешливо улыбнулась, стараясь заглянуть в лицо Кострицкой.
– Вы не видали его?… – приставала она.
– Нет… не видала…
Параша злобно усмехнулась.
– Не видали… Мудреное это дело, как это вы с ним не встретились… Он тут близехонько сидел с одной барыней… И барыня-то эта больно на вас похожа… Ну как есть одно лицо с вами… М-м… не видали…
Юлия Васильевна совершенно растерялась и шла молча, стараясь уйти от своей преследовательницы; но Параша заметила смущение ее и со злою радостью тешилась им.
– Так не видали, барыня?… – спрашивала она, опять заглядывая в лицо соперницы… – А я видела… И барыню-то знаю… Замужняя ведь… А от живого мужа с чужим мужчиной в лесу гуляет… Ай да барыня!.. Вот бы мужу-то сказать… Пускай бы поучил хорошенько… Да и на что только барин польстился, как я посмотрела: ничем, ничего в ней нет хорошего… Так, ровно белка… выжига какая-то.
Юлия Васильевна увидела наконец, что ей не уйти от преследования этой женщины, она поняла, что Параша заметила их свидание и говорила прямо на ее счет и с намерением оскорбить ее. Смущение и страх мало помалу уступили в душе ее место досаде. Она вдруг остановилась и сердито проговорила Параше:
– Послушай, что ты пристала ко мне?… Я с тобой не говорила и не хочу говорить… Как это ты смеешь беспокоить меня?… Поди прочь!..
– Барыня, да нам дорога-то одна… Я только вас провожаю, чтобы с вами кто не встретился, да не подумал бы про вас чего, что вы так далеко гуляете… Вот ведь я только для чего…
– Поди… я не прошу тебя… Мне не нужно, чтоб ты меня провожала…
– Что же? Али Павла Петровича будете дожидаться? – спросила Параша и захохотала…
– Да, его дожидаюсь: и когда он придет, я нажалуюсь на тебя, мерзкая, чтоб ты не смела говорить дерзости… И не смела подсматривать… И как ты смеешь со мной говорить…
Параша вся побелела от злости и нимало не испугалась угроз Кострицкой. Она как будто только того и ждала, чтобы раздразнить ее, вывести из себя и развязать свой язык, до сих пор стесняемый невольным чувством если не уважения, то осторожности перед барыней. Теперь гнев вполне овладел ею и она даже не хотела скрывать его.
– Да что мне не говорить-то с тобой! – отвечала она на то. – Что ты лучше. что ли, меня, хоть и барыня называешься… Ты такая же любовница барина, как и я, только еще после меня… Я по прежде тебя была у него… вот что… Да еще, видно, и почестнее тебя буду, я девка, никем не обвязана, а ты от мужа гуляешь… Слышала?… Так нечего тебе стращать меня барином… Я его знала по прежде тебя: ничего он не посмеет со мной сделать: у нас дети есть… Вы думали увороваться от меня?… Нет, не уворуетесь… Везде найду… Ты думаешь, я не догадалась, зачем он тебе эту угольную комнату отвел и ход особливый… Нет, голубушка, не дам я тебе отовладеть его у меня… И не думай… Пусть лучше жизни своей лишусь, пусть он меня разобьет, а уж не дам вам надругаться надо мной… Вот возьму, да так глаза и выцарапаю, все волосы твои растреплю…
И Параша с угрожающим жестом подняла руку. Юлия Васильевна оледенела от ужаса и, ни слова не говоря, ни смея пошевелиться, смотрела на нее: Параша была выше целой головой, а угрюмое лицо, искаженное бешенством, и мрачные, сверкающие глаза были действительно страшны.
Между тем Рыбинский, оставшись один, подошел к тому месту, где купался Осташков. Тот, увидавши его, удивился и сконфузился: глупо ухмыляясь, он присел в воду по горлышко, чтобы не показать предводительским очам своего обнаженного тела.
– Эй, Осташков, что это тебе вздумалось здесь купаться?… Ну, если бы кто из дам вздумал прийти сюда гулять и застали бы тебя в таком виде…
– Виноват, батюшка, Павел Петрович… А я так думал, что сюда никто не зайдет: место глухое… А в дому-то больно вспотелось… Виноват, извините…