– Как же, батюшка Павел Петрович, – сказал Осташков, – я хочу вам жалобу произнести… милости вашей просить…
– На кого это?…
– На родителя своего и на братца родного… Большие обиды делают, Павел Петрович… Все сено у меня скосили и жену с тетенькой избранили так… срамно избранили, батюшка Павел Петрович… Защитите… Теперича мне даже не чем лошадку прокормить… Совсем обидели… А братец, Павел Петрович, еще похваляется избить меня… Изобью, говорит, как собаку…
– А ты не поддавайся…
– Да как же не поддаться-то, батюшка Павел Петрович… Он вон какой: в косую сажень… а я велик ли человек… Много ли мне надо… Изломает меня совсем…
– Разве очень силен?
– Да как же не быть сильному, Павел Петрович… Человек он не ломаный… Не оставьте… защитите…
– Да чего же тебе хочется?
– Хоть бы сено-то отдали… Али бы деньгами, что ли… Да и то боюсь, Павел Петрович, родителя-то прогневать: пожалуй, и усадьбу-то продаст, а я ведь еще не отделен… Без куска хлеба останешься…
– Ну вот то-то и есть… Ты сам не знаешь, чего тебе хочется…
– Хошь бы уж он отделил меня, что ли, по настоящему, бумагой…
– Ну, хорошо, я когда-нибудь вызову его к себе и поговорю с ним…
– Не оставьте… Будь отец и благодетель, батюшка Павел Петрович…
Осташков поклонился в ноги Рыбинскому.
– Так уж как же, Павел Петрович, я коли уж привезу доченьку-то… Юлия Васильевна приказали через неделю…
– Ну да, и привози…
– Только не знаю как: больно уж она у меня не нарядна… и везти-то зазорно… А понашить одежонки не на что…
– Там, привезешь, – всего нашьют…
– Да привезти-то не в чем, Павел Петрович…
– Хорош отец!.. Что же, ты их нагишом водишь?…
– Как можно нагишом… Да ведь какая наша одежда…
– Ну, ну, отстань: понимаю, к чему подбираешься… На вот тебе пять целковых…
– Я, батюшка, благодетель, не к тому… уж и без того вашим милостям несть числа… Зрить мне не можно на вас…
– А ты, Осташков, очень образовался, как я на тебя посмотрю… Попрошайка стал отличный…
– Бедность заела, Павел Петрович…
– Полно, лентяй… Дома бы больше сидел, да работал… А то только таскаешься по гостям… Ну, поезжай же домой… Вот жалуешься, что отец все сено скосил… Поневоле скосит, коли дома не живешь…
– Напрасно, Павел Петрович…
– Ну, уж какое напрасно…
– Прощайте, батюшка Павел Петрович… Давно бы и есть уж пора домой-то…
– То-то и есть… А лень работать-то… Вот и шляешься…
– Нет, батюшка… Я работать, кажется, за всяк час готов… А и езжу, для семьи же хлопочу… Коли ездить не стану по благодетелям, и они меня забудут… А я вашими благодеяниями и на свете-то жив… Где уж мне этакую семью одной своей работой прокормить… С голоду бы померли без благодетелей…
– Ну, ну, пошел же… Надоел…
Осташков привык уже к подобным замечаниям: он знал, что благодетели всячески над ним тешатся и что, побранивши его за бездомство и попрошайство, они в другой раз опять его позовут к себе и, если им вздумается, продержат у себя целую неделю и не отпустят домой хоть бы и просился… и потому он не обратил особенного внимания на слова предводителя, а объяснил их тем, что он в дурном духе, и уехал с радостным сознанием, что у него пять целковых в кармане.
Он поехал не домой, а к Паленову. Здесь он застал того генерала, который был у Рыбинского и больше всех обиделся, что хозяин посадил рядом с собой и по правую руку маленькую лесничиху, а не его, единственного в околотке генерала. Это был полный, но маленький господин, с большими, впрочем, бакенбардами, который, как видно, очень был недоволен судьбой за то, что она обидела его ростом, и постоянно держал себя прямо и закидывал назад голову, чтобы казаться хоть немножко повыше. Несмотря на свой малый рост, генерал смотрел на весь род человеческий с высока и оценивал людей по тому, на сколько они подвинулись по чиновной лестнице к вожделенному титлу его превосходительства. Вообще, он держал себя очень важно и величаво, говорил тоном человека, решающего окончательно вопрос и не ожидающего возражении. При встрече с людьми ничтожными, по его понятиям, вследствие малого чина или небольшого состояния, он ломался и гримасничал невероятно: кряхтел, пыхтел, выпячивал вперед грудь, хмурил или приподнимал брови, жевал губами, многозначительно и тяжело вздыхал, зевал во весь рот, с усталостью потирал рукою под ложечкой, вытягивал во всю длину свои коротенькие ножки, – вообще становился как-то особенно беспокоен, как будто воздух, которым он дышал, был отравлен присутствием какой-нибудь нечистой твари. Генерала не любили за его преувеличенную гордость и чванство и втихомолку посмеивались над ним, но в лицо оказывали уважение, потому что он был не только генерал, но сверх того имел и довольно значительное состояние.
Появление Осташкова напомнило и генералу и Паленову оскорбление, которое они получили на именинах у Рыбинского.
– Откуда Бог принес? – спросил Осташкова Паленов.
– А все у Павла Петровича пировали!.. – отвечал Осташков, осклабляясь.
– Пировали!.. Хорош, я воображаю, был этот пир… особенно, когда мы уехали… – заметил презрительно Паленов.
– Воображаю!.. – сказал генерал и вздохнул с напряжением.
– Кто же там оставался?
– Да почитай все… Только вчера стали поразъезжаться…
– Однако, ваше превосходительство, наше дворянство удивительно мало себя ценит. Скажите, пожалуйста: человек торжественно нас унижает, оказывает нам явное пренебрежение, а мы гостим у него целую неделю, едим его хлеб, сами великодушно подвергаем себя оскорблениям невежи… и для чего?… Чтобы забавляться его глупыми выдумками, которых можно досыта насмотреться на любой ярмарке… И наши дамы охотно компрометируют себя этим обществом, этим знакомством с особой подозрительной нравственности… Это для меня непостижимо!..
– Признаюсь!.. – произнес генерал, приподнял брови и отдулся.
– Ну а что эта лесничиха и теперь еще там?
– Нет, уехала еще вчера… все уж разъехались… Я уже был останный…
– Ну, да тебе-то еще простительно: тебе все в невидаль… Ну а что же ты отдаешь свою дочь этой… как ее зовут?…
– Юлия Васильевна… что ли?
– Ну да… все равно…
– Да, нечего делать, хочу отдать, батюшка Николай Андреич…
– Что же ты думаешь: она может воспитать ее как следует, принести ей пользу?…
– Уж это как Бог даст, Николам Андреич… Что делать?… Бедность наша!.. Но крайности-то буду знать, что при месте, и в доме не в каком-нибудь, а все в благородном.
– В благородном!.. – повторил генерал с презрительной улыбкой и, откинувши назад голову, зевнул, крякнул и отворотился от Осташкова.
– Жалко мне твоего ребенка, братец Осташков… Жалко, признаюсь!..
– Что же делать-то, благодетель… И самому жалко: тоже дочь… Да нечего делать-то… У меня бы, при моей бедности, и того бы хуже было…
– Бедность!.. Давно бы грамоте выучился: в службу бы шел… – проговорил генерал, закрывая глаза.
– Года мои ушли для этого… Хоть бы уж детей-то, Бог привел…
– Что за вздор… года ушли… Действительно, мысль его превосходительства прекрасная. Если бы у меня было время, я бы сам занялся с тобою, и уверен: в три-четыре недели ты выучился бы у меня читать и писать… Больше для тебя ничего не нужно… Тогда мы могли бы выбаллотировать тебя в какую-нибудь должность… Я считаю это мнение – что человек бывает особенно способен к ученью только в детстве – совершенно нелепым, и могу доказать фактически противное… Когда я был ротным командиром, ваше превосходительство, у меня почти все солдаты знали грамоте и я всех их сам обучил… Для этого у меня была изобретена особенная система, и солдаты после каждого урока грамоте получали от меня винную порцию, что очень их поощряло…
– Я не любил грамотных солдат, – заметил генерал, – для солдата грамота совершенно лишнее… Он должен знать свое ружье и амуницию, ему некогда да и незачем заниматься чтением… Фельдфебель – дело другое…
– Признаюсь; ваше превосходительство, что распространение грамотности и образования составляет мою болезнь, мою постоянную idée fixe… я даже много терпел за это на службе. Однажды дивизионный, по жалобе полкового командира, распекал меня перед всем полком за то, что я избаловал солдат, обучая их грамоте; что я распространяю таким образом в солдатах дух вольности и неповиновения; ослабляю дисциплину и отвлекаю солдата от его настоящих обязанностей… Конечно, может быть, я был и действительно виноват… Но что же вы хотите?… Повторяю: это моя страсть, моя болезнь… В этом отношении я не только не отстал от своего века, я опередил его… И ваша мысль, ваше превосходительство, о необходимости Осташкову учиться грамоте, меня восхитила, привела в восторг…
– Нет, ведь я это только к тому, что, умея читать, он скорее бы мог получить какое-нибудь место, а впрочем…
– Но помимо этого, ваше превосходительство, уменье читать дало бы ему возможность дальнейшего образования, помогло бы ему сознать свое дворянское достоинство, развило бы его мышление, облагородило сердце…
– Где уж мне, батюшка, Николай Андреич, все это произойти, – вмешался Осташков, испуганный предстоящими ему трудами: человек я не так чтобы молодой, имею при себе семейство, да и понятия у меня тупые… Где уж мне… Вот сынка-то не оставьте своими великими милостями… Ему еще спонадобится грамота… А я уж что… какой я грамотей…
Генерал запыхтел, заворочался на кресле и, кинувши на Осташкова взгляд, полный презрения и недоумения, отвернулся от него и стал смотреть в окно: он еще мог снизойти до того, чтобы рассуждать об Осташкове с подобным себе человеком, но не мог же он выносить равнодушно, чтобы какой-нибудь Осташков осмелился вмешиваться в их разговор и выражать свое собственное мнение… хотя бы и о самом себе…
– Как вы можете думать, что эти люди способны на что-нибудь… – сказал он, обращаясь к Паленову и с пренебрежением указывая глазами на Осташкова.
– Да, к сожалению, наши дворянские доблести вырождаются с веками… Поверите ли, генерал, что этот Осташков – потомок одной из древнейших фамилий в России… Грустно, грустно, Осташков, что ты дошел до такого, так сказать, нравственного убожества… Нынче простой мужик начинает сознавать пользу знания грамоты, а ты… потомок древних русских сановников… постоянно вращающийся в нашем образованном кругу, ты не умеешь понять того, что в настоящее время безграмотный дворянин… ну, просто немыслим… Я начинаю опасаться, что твой род окончательно утратил все интеллектуальные способности… Вот ты просишь об образовании твоего сына… Но будет ли он уважать науку, если он услышит от тебя такое пренебрежение к ней?…