дства. Известие об этом радостном событии пришло в самые горькие минуты для Ивана Михайлыча: он получил назначение в очень малолесную, следственно дурную губернию, потому что за молодаго человека некому было замолвить слово; с другой стороны, и родители Юлии получили достоверное известие о бедности молодаго человека. Принимая все это в соображение, т. е. и дурное назначение и скудость собственных средств, родители Юлии на вновь повторенное предложение молодого человека ввиду предстоящего отъезда сделали ему решительный и безцеремонный отказ, объяснивши, что дочь их привыкла к роскоши и что его средства не позволят ему сохранять все привычки Юлии, а они не могли бы вынести, что их милая дочь будет терпеть лишения и даже бедность. Иван Михайлыч сначала хотел было застрелиться, о чем объявил с упреком и родителям Юлии, но, приехавши прямо от них в гостинный двор, – где намеревался купить некоторые необходимые для дальней дороги вещи, а в том числе и пистолет для само убийства, – дорожные вещи купил, а пистолет как-то позабыл, и чрез то спас свою жизнь. Но тем не менее он ужасно убивался, писал по нескольку записок в сутки к своей возлюбленной, умолял ее бежать с ним и выйти на тайное последнее свидание. Неизвестно, чем бы кончилась вся эта трогательная история, если б не роковое известие о наследстве. Получивши его, Иван Михайлыч тотчас же поспешил в дом своего будущего тестя, и, показывая документы на 15 тысяч, опять просил руки бесценной Юлии, без которой для него жизнь не нужна. Теперь Иван Михайлыч недолго должен был вымаливать согласие. Сметливый родитель Юлии Васильевны объяснил молодому человеку, что, видя ее истинную любовь, он готов отдать ему руку дочери, но чтобы он не соблазнялся надеждами на изобильную жизнь с этими деньгами, что 15 тысяч проживутся скоро и что молодому человеку необходимо позаботиться о более прочных источниках дохода, т. е. похлопотать о получении более выгодного места.
– Чтобы получить более выгодное место, – говорил г. Печальников, – по моим соображениям, достаточно пяти тысяч серебром, но нужно, чтобы этими деньгами распоряжался опытный человек. Сами вы не сумеете этого сделать… Хотите ли вы мне доверить эти пять тысяч с тем, чтобы через год получить такое место, которое будет давать вам ежегодно по 10 тысяч?…
Иван Михайлыч, разумеется, поспешил вручить будущему тестю требуемую сумму без всяких возражений, а тот ему отдал со слезами на глазах руку своей дочери и умолял беречь это сокровище, которое должно составить счастие каждого смертного, кому бы оно ни досталось. И вот Иван Михайлыч – счастливый муж, Юлия Васильевна – счастливая супруга. В неистощимых нежностях и ласках, в нескончаемых поцелуях провели они первые две недели своего супружества, а с третьей принялись за радикальное проматывание 10 тысяч, посланных судьбою на счастие юной четы. (Юлия Васильевна, кроме воспитания, платьев и благословения с горькими слезами, ничего не получила от своих родителей.) Это проматывание молодые люди совершали с такой любовью, с таким увлечением, что удивили весь уезд, в который был послан Кострицкий на службу, и умели повести дело так, что к концу года у них не оставалось ничего от 10 тысяч. В течении этого года страсть супругов охладела и перешла в так называемую тихую дружбу: возможность удовлетворять малейшие прихоти поддерживала эту тихую дружбу, но явившаяся вдруг неожиданно в конце года нужда сильно ее поколебала: послышались с обеих сторон требования и упреки, взаимное неудовольствие и скука. Но г. Печальников, верный своему слову, успел выхлопотать перемещение зятя на выгодное место. Здесь деньги снова появились в руках Кострицкого, и тихая дружба снова могла восстановиться: и она действительно пришла, но уже не по-прежнему невозмутимая и безоблачная. Хотя денег было опять много, по Иван Михайлыч уже успел понять, что деньги вещь непрочная, что их можно прожить; прежде он вынимал их только из бумажника и не знал, что нужно некоторое усилие, чтобы снова заманить их туда; теперь, напротив, он видел, что приобретение денег все-таки стоит ему некоторых забот, трудов, что он должен ради них часто рисковать своею безопасностью, подвергать себя ответственности… Тихая дружба не помешала ему также заметить, что вкладчиком в кошелек остается все он один, а расходчиками не только он, но и жена его; вследствие этого, естественно, он заботился больше всего об удовлетворении собственных желаний, предоставляя жене пользоваться только остатками средств, хотя, по беззаботности и легкости характера, не хотел ни в чем стеснять ее определенно. Само собою разумеется, что и жена, с своей стороны, спешила точно так же захватить средства в свои руки. Вследствие этого деньги проживались скорее, нежели получались. В характере Ивана Михайлыча вдруг развился какой-то задор мотовства, супруга не считала нужным уступать ему и в этом. Между тем сношения с лесопромышленниками, сделки и стачки, требовавшие иногда большой смелости и риска, пугавшие даже беззаботность Кострицкого, приучили его к употреблению возбудительных средств. Смышленые лесопромышленники, смекнувшие, что лесничий под веселый час, под куражем, способен согласиться на все, старались как можно чаще его куражить и втянули его в это дело так, что он почти не выходил из полупьяного состояния. В этом состоянии он стал делать такие дела по своему лесничеству, что начальство испугалось и поспешило перевести его на более скромный пост. Тут вдруг Иван Михайлыч и его супруга увидели себя в новом, весьма неприятном положении: привычки развились разнообразные, потребности в жизни широкие, а денег нет и взять их негде. Иван Михайлыч, с отчаяния, поставил последний рубль на карту – хорошо!.. Хоть непрочно и не всегда и верно, зато жутко… К тому же всегда сыт и пьян и всегда на людях… хорошо! Юлия Васильевна уже очень давно охладела к своему супругу, но когда пьяный и картежник муж начал оставлять ее часто не только без денег, но даже без чаю и сахара, когда она открыла, что он носит с собою какой-то особенный, неприятный для обоняния, спиртуозный запах, – она оправдала в глубине души свое равнодушие к нему и сочла себя в полном праве открыть давно пустое сердце для новых ощущений. Тогда тихая дружба снова и окончательно возвратилась и воцарилась между счастливыми супругами. В такую-то пору познакомился Рыбинский с лесничим и его женой, все еще молоденькой и хорошенькой: мудрено ли, что он так сблизился и подружился с этим семейством!
III
Рыбинский, по обыкновению, остановился у лесничего и, по обыкновению, в первый же день его приезда была попойка и картежная игра. На следующий день приехал Осташков. Целый день тащился он на своем бурке до города. В продолжение всей дороги Прасковья Федоровна внушала Саше, что она едет к новой богатой маменьке, что она должна любить ее, уважать и во всем слушаться, что за это она будет барышня, ученая и нарядная. Подъезжая к городу, Остатков выразил недоумение, где остановиться; на постоялом дворе с этакой семьей дорого, а прямо ехать к Кострицному он не решался. Прасковья Федоровна настоятельно советовала въехать прямо к лесничихе.
– Она берет у тебя дочь на все свое содержание и воспитание: вот какую тебе делают благодетель… Так неужто уж ей жаль будет дать нам уголок и покормить нас? Полно-ка, это в господских домах ни во что считается. Неужто ты еще не привык?… Чтобы в господском доме вольготней было, надо больше в низких людях искать: они ведь господ больше всего наущают, они захотят, и в ласку введут… Нет, не бойся ничего, поезжай прямо… Ну а там видно будет, коли не помысли, что приехали: тогда можно ведь и в другое место уехать.
Осташков согласился. Они въехали на двор квартиры лесничего часу в восьмом утра. В доме все еще спали, на дворе лениво ворочались около каретного сарая и конюшни кучера Рыбинского и лесничего. Они оставили свое дело и с любопытством смотрели, как въезжала на двор телега с семейством Осташкова.
– Кто это? – с недоумением спросил кучер Кострицкого.
– Кто? Разве ты его не знаешь… Это, братец ты мой, знай ты его… Мы его от скуки иной раз собаками травим.
Кучер лесничего захохотал.
– Видно, что барин значительный…
Осташков подъехал и поклонился знакомому кучеру Рыбинского. Тот небрежно подвинул на голове шапку и запихал руки в карманы.
– А Павел Петрович уж, видно, здесь? – спросил Осташков заискивающим голосом.
– Здесь.
– Давно ли?
– Вчера.
– Ну… Вот как… Можно тут мне лошаденку привязать? – обратился Никеша к другому кучеру.
– Привязывай, пожалуй… Ничего.
– Вы здешние кучера?
– Здешний.
– Юлии Васильевны?
– Ну нечто… Юлии Васильевны, Ивана Михайлыча…
– Нанятые?
– Собственный свой…
– Не знаете, еще не встали господа?
– Где еще встать… чай, и лакейство-то еще дрыхнет… – И кучер с пренебрежением отвернулся, зевнул, вскинувши руки кверху, и, отойдя в сторону, облокотился на бочку с водой, стоявшую тут же неподалеку.
Осташков с недоумением обратился к своим.
– Ну, так что делать-то?… Подождать надо… – спокойно проговорила Прасковья Федоровна.
– Да вот бурка-то проголодался: есть хочет.
– Так попроси у кучеров-то: может, дадут сена-то.
Осташков подошел к кучеру лесничего.
– А что, нельзя ли одолжить маненько сенца лошаденке?…
– Сенца?…
– Да-с…
Кучер, не переменяя позы, как будто немного подумал…
– Возьми вон, пожалуй, там на сеновале…
– Покорнейше благодарю.
Осташков полез на сеновал.
– А что любезненький, есть у вашей барыни этакая старшая женщина? – обратилась Прасковья Федоровна к кучеру лесничего.
– Чего?
– Этакая женщина постарше других, значит поопытнее: там ключница али экономка, есть при вашей госпоже?…
– Из кого выбирать-то: Машка да Ульяшка… Всего-то у нас две…
– А наша-то? – заметил кучер Рыбинского.
– Ну, что ваша… Это особ-статья…
– Что же ваша женщина в услужении находится при барыне в горничных или для ключей?… По какой части?…