– Но всем частям… – проговорил кучер лесничего и с лукавой улыбкой взглянул на другого кучера. Оба фыркнули.
– Экой нынче народ стал грубый, необходительный… – подумала про себя Прасковья Федоровна.
– А как их зовут? – спросила она.
– Зовут зовулькой, а прозывают рогулькой… – проговорил со смехом кучер Рыбинского и пошел к конюшне. Кучер лесничего пошел вслед за ним и, отойдя уже далеко, не оборачиваясь, вдруг крикнул в ответ Прасковье Федоровне: «Афанасья Ивановна…»
– Экой, экой нынче народ стал!.. – говорила вслух Прасковья Федоровна, покачивая головой. – Применить нельзя к прежним: и впрямь, что последние времена пришли…
Между тем Осташков вынес сена, рассупонил лошадь и дал ей корму. Кучера вышли из конюшни, ведя лошадей на водопой.
– Да вам зачем Афанасью-то Ивановну? – спросил кучер Рыбинского, останавливаясь с лошадьми, которых обеими руками держал сзади себя.
– Так я спросила: из одного любопытства.
– Да вы к кому: к Павлу Петровичу или к здешней барыне?
– Да и к Павлу Петровичу и к здешней барыне.
– Ну, так подождите: еще не встали…
И он повел лошадей далее. Кучер лесничего последовал за ним.
– А зачем больше? – вдруг опять спросил он, почти выходя уже из ворот, как будто вспомня, что не спросил о самом главном.
– Так… дело есть у нас… вот насчет девочки. По ихнему приказу приехали…
– A-а… Подождите… Вот встанут…
– Да вы бы хоть в кухню шли покуда, – прибавил кучер лесничего. – Подите… Ничего…
– Собак-то с нами нет, барин… не бойся… – кричал кучер Рыбинского уже с улицы.
Целый час дожидалась семья Осташкова, когда проснутся в доме. Наконец выбежала с крыльца девочка с заспанным лицом и начала плескаться водой из повешенного у кухни умывальника. Прасковья Федоровна подошла к ней.
– Тебя как зовут, миленькая? – спросила она.
– Ульяшкой.
– Ты в горницах?
– Да-с…
– Юлии Васильевны?
– Да-с.
– Встали оне или нет?
– Нет, еще не встали.
– И никто из господ не встал?
– Где еще встать: только что мы подымаемся.
– А Афанасья Ивановна… проснулась или нет?
– Нет… Она иной раз дольше господ спит…
– Что она у вас строгая, взыскательная?…
– Нету, веселая… Редко когда толкнет разве только, а не дерется…
– Ведь у вас барыня-то, Юлия-то Васильевна, очень добры…
– Ну, барыня-то скорей рассердится… Да вы от кого? Что вам надобно?…
– Я, миленькая, сама от себя… к вашей барыне, да вот и Афанасию-то Ивановну мне бы повидать нужна. Как проснутся, так прибеги мне сказать радость… Я тебе колобок дам за это. Прибежишь?
– Отчего не прибежать… Да погодите: я сбегаю посмотрю… Коли проснулась, так я и прибегу: скажу вам…
«Ну это еще, слава Богу, что старшая-то не сердита, – подумала Прасковья Федоровна. – Для чужого ребенка нет того хуже зла на свете, как бывает от нашего брата, коли зол да сварлив».
Через несколько минут явилась Ульяшка на всех рысях с известием, что Афанасья Ивановна проснулась, получила обещанный колобок и осталась очень довольна. Глодая его, она с любопытством посматривала на Катерину, на Осташкова и особенно на маленькую Сашу.
– Ну, Ульяша, а ты меня проводи же теперь к Афанасье Ивановне, да как-нибудь с заднего крыльца, чтобы господ как не обеспокоить.
– Пойдемте… Я вас в девичью провожу, а тут рядом и Афанасья Ивановна спит. Пойдемте.
Прасковья Федоровна последовала за Ульяной.
– Да вы, маменька, что же хотите делать? – спросил ее вполголоса Осташков.
– Уж пусти же ты меня, Никанор Александрович… уж поверь ты мне! Я знаю все эти порядки. Ничего к худому не сделаю, не бойся…
– То-то, смотрите… чтобы после как до господ чего не дошло…
– Уж будь ты покоен… Неужто уж так-таки я совсем из ума выжила… Ах, батюшки мои… говорю – побеспокойся… Пойдем, Ульяша.
– Пойдемте… Ничего… Она у нас веселая… Ничего…
– Да она у вас за барыней, что ли, ходит, или при ключах?…
Девочка на минуту как будто задумалась.
– Да она завсегда с барыней… И одевает уж всегда она.
– Ну а насчет кладовой, кто же у вас? Там выдать что, принять?… Она же, Афанасья Ивановна, али сама барыня?…
– Да когда Маша, когда и Афанасья Ивановна ходит… А то повар…
«Ну, уж это порядка немного… – подумала Прасковья Федоровна… – Эх, лета мои ушли! Послужила бы я здесь… А может, и возьмет… На такой порядок не мудрено потрафить…»
В это время Ульяша ввела ее в девичью, где Маша, горничная лет двадцати с глуповатым лицом, гладила юбки.
– Ну где, пострел, бегаешь, барынины воротнички до сей поры не подсинены… Я, что ли, все буду за тебя делать?… Вот надеру вихор, пострел этакой… – такими словами встретила Марья девочку.
– Да вот к Афанасье Ивановне, – отвечала она. – Я сейчас подсиню, мне недолго.
– Здравствуйте, Марья… Не имею чести знать, как по отчеству…
– Здравствуйте… На что вам Афонасью Ивановну?… Знакомая, что ли?
– Нет, еще не знакома, а желаю получить ихнее знакомство, также и ваше…
– Да Афонасья-то Ивановна спит еще, кажись.
– Нет, не спит. Я заглядывала: так лежит… – вмешалась Ульяша.
– Да вы кто такие?…
– Да я ваша же сестра была, из дворовых, да только что Господь за простоту видно превознес: госпожа отпустила на волю, а дочку Бог привел выдать за дворянина, за благородного, помещика.
– Ну вот-с. Так поди скажи – коли, Ульяшка, Афонасье-то Ивановне да приходи, пострел, чисти воротнички.
Ульяшка бросилась было исполнять приказание, но дверь в каморку Афанасьи Ивановны отворилась, и сама она выглянула из нее. Услыша чужой голос и свое имя, она встала с постели в чем была, чтобы посмотреть на незнакомое лицо.
Прасковья Федоровна ей поклонилась.
– Здравствуйте, Афанасия Ивановна… Позвольте с вами познакомиться… – сказала Прасковья Федоровна, раскланиваясь.
– Извините, я еще не одемшись… Да ничего… войдите… уж не обессудьте: в чем застали.
– Э, полноте, матушка… Мы старые люди, не взыскательны… Желала очень найти ваше знакомство, Афанасья Ивановна.
– Очень приятно… Уляшка, Уляшка, а ты приготовь мне умыться-то да самовар поставь.
– А я к вам, Афанасья Ивановна… Не лишите вашего приятного расположения… так как вы теперь находитесь при Юлии Васильевне и много от вас будет зависеть… Вы, может, слыхали о дворянине Осташкове… Я теща ему буду.
– Как же, мне говорила Юлия Васильевна. Она вашу внучку берет к себе в дочки, так вы, верно, по этому случаю…
– Именно… точно-так… Прошу вас: не оставьте и вы своими ласками девчонку… Что еще она?… Прыщик, ничего не понимает… Ей нужно доброе наставление…
– Ну уж, матушка, я с ребятишками возиться не люблю и не умею: в няньки я не гожусь… Я и барыне так сказала…
– Да где уж вам возиться… Я не к тому и говорю… А как наслышана о вашем добром сердце, так прошу только не оставить ребенка, и чтобы обижен не был, потому доброго человека найти днем с огнем, а злых сердцов несть числа…
– Я, матушка, такой карактер имею: никого не трону, только меня не троньте… У меня карактер веселый: у меня, чтобы все пело да плясало вокруг – вот у меня какой карактер… Да здесь скучно… Вот у нашего барина, так этим весело… Право, у меня такой карактер… А чтобы обидеть человека изнапрасна – этого у меня нет…
– Это и всего лучше, Афанасья Ивановна: за это вас Господь не оставит…
– Ну, уж оставит ли, нет ли, а только у меня карактер такой… Кабы мне жить в большом городу, да на своей воле, да при деньгах, я бы, кажется, все пиры сводила… Право…
Прасковья Федоровна подобострастно улыбнулась.
– Годы это все делают, Афанасья Ивановна, молодые годы!..
– Полноте-ка, какие уж годы: мне ведь уж за тридцать много перевалило… Нет, а так, уж такой карактер…
– Что же, это счастливый карактер… Афанасья Ивановна…
– Ну, уж не знаю как вам сказать… Не взыщите: я умываться стану…
– Умывайтесь, матушка, умывайтесь.
Разговор на время прекратился. Прасковья Федоровна внимательно смотрела на Афанасью Ивановну. Природа, как видно, одарила последнюю не только веселым характером, но и здоровым телосложением. Здоровье так и прыскало с ее румяных щек, полных плечь и круглых мускулистых рук. В глазах ее светилось добродушие, но в тех же глазах, а особенно в улыбке, ухватках, во всей фигуре проглядывало какое-то нахальство и беспутство. Видно было сверх того, что она никогда ни над чем не задумывалась, ничего не принимала близко к сердцу, а жила так себе беззаботно, руководствуясь только побуждениями своей плоти; была весела, потому что не могла и не умела скучать; не делала зла, потому что природа дала ей доброе, беззаботное сердце. Любовные похождения были ее коньком, ее страстью: она никогда не задумывалась удовлетворять всем своим сердечным ощущениям, знала, как это приятно, и потому была всегда готова покровительствовать другим в их любовных шашнях. Ленивая от природы, она не затруднилась бы просидеть целую ночь, сторожа спокойствие счастливых любовников и внутренне сочувствуя их счастью. Чем дольше жила она, чем спокойнее становилось ее собственное сердце, тем более возрастала ее готовность служить на пользу любящихся. Рыбинский, под предлогом недостатка и неопытности двух горничных Юлии Васильевны, предложил ее в услужение. Выбор этот быль очень удачен: ею оставались довольны все – и лесничиха, и Рыбинский, и даже сам лесничий. Прошедшее Афанасьи Ивановны рассказывалось несколькими словами: она была дочь дворовой женщины старого барина, подарившего Рыбинскому имение. Павел Петрович сблизился с нею еще при жизни покойного владельца, когда услаждал душеспасительною беседою его последние минуты, – сблизился очень скоро, но скоро и оставил, без горя для себя, не огорчивши и возлюбленную. Она не только не огорчилась, но когда Рыбинский сделался ее господином, то воспользовалась первым же случаем, чтобы быть ему полезною. Такое благодушие и бескорыстие понравились Рыбинскому, и он дал ей очень почетное положение в своей дворне. Афанасья Ивановна пила, ела и делала что хотела, не давая никому отчета в своих поступках, и пользовалась совершенною свободою до тех пор, пока не представлялась нужда в ее услугах. В дворне Рыбинского Афанасья Ивановна была общий друг, никто не завидовал ее льготам и все в один голос называли ее: веселая девка. У Юлии Васильевны Афанасья пользовалась почти такой