же совершенно свободой: она только делала вид, что ходит за барыней, а на самом деле у нее были другие обязанности, которые никому не должны быть известны и которые она сохраняла в большой тайне.
«Для чего держит Юлия Васильевна такую девку? – думала про себя Прасковья Федоровна. – Кажись, не надо быть ей больно-то ручной к делу, а ведь веселье-то ее не больно кому нужно…»
– Ну-с… как вас звать-то? – спросила Афанасья Ивановна, умывшись и помолившись на образ.
– Прасковья Федоровна…
– Ну, Прасковья Федоровна, теперь чайку попьем, что ли?…
– Очень благодарна, Афанасья Ивановна, только не было бы какого неудовольствия после от господ…
– Из-за чего это? Из-за чаю-то?… Чтой-то Господи помилуй… да у нас об этом и в голову-то никому не придет подумать…
– Хорошо же вас Юлия Васильевна содержат, благородно…
– Я у своего барина так привыкла: мне везде хорошо… Я своими господами довольна… Ну, Ульяшка, подавай самовар проворнее…
– Да вон, Афанасья Ивановна, Маша все бранится, что воротничек барыне не вычистила…
– Так что же ты, постреленок, и сам деле не вычистила… Ну подавай скорее самовар-от, да и Машу сюда позови: она тоже изопьет чайку-то… с нами… И ругаться не станет…
Через несколько минут самовар кипел на столе. Явилась и Маша. Это была глупая и вздорная девка, но работала, как машина, бессознательно, без любви и без скуки. Она исполняла свои обязанности аккуратно, и только ее машинальная деятельность спасала гардероб беззаботной Юлии Васильевны от совершенного беспорядка.
– Попей-ка с нами чайку, Маша: полно тебе там руки-то мозолить…
– Давайте… Да вот Ульяшка у меня от рук отбивается… До сей поры ничего барыне не приготовила, а она, чай, скоро встанет…
– Нет, еще долго не встанет… – утвердительно сказала Афанасья.
– Да ведь вчера рано легла…
– Легла-то рано, да ночь-то не спокойно спала: зубами билась, я часа два около нее сидела.
– А я и не слыхала…
– Да я нарочно тебя не будила: что, мол, пускай ее спит: завтра ей рано вставать…
– А Ульяшку не будили?
– Нет… Ну что ее… ребенок!.. Что она поможет…
– Вот ведь пострел, никогда не услышит… Все бы, однако, посидела… Нет, вы напрасно ее балуете, Афанасья Ивановна… После с ней не сладишь… Вчера говорю: «Слушай, Ульяшка, встань завтра раньше и чтобы до моего вставанья все у тебя было готово…» Что же? Сегодня встаю, а она еще изволит нежиться, протяня ножки… Ну, уж я ей хорошего же пинка дала: вскочила у меня, как встрепанная… Терпеть не могу…
– Молоденька еще: заботни-то мало… Постарше будет, станет больше заботиться… – заметила Прасковья Федоровна не без умысла.
– Да ведь пес она этакой: ей уж ведь пятнадцатой год… Вот, подите-ка, чай, как теперь машет: все кое-как, все кое-как, чтобы только с рук свалить, а ужо подаст барыне рукава – синьку не отмочит, либо гладить будет – припалит… Мне же достанется, я же отвечай за нее…
– Вот не могу надивиться этаким карактерам, как Маша… Целый день она возится: что-нибудь делает… Ни поговорить, ни погулять ей не хочется… Да не то, что свое только дело справила – ну и шабаш, мол, гуляй теперь… знать ничего не хочу… Нет, она смотрит, чтоб и девчонка, и та, чтобы без дела не шаталась…
– Терпеть не могу.
– Это правда, что все от карактера, – заметила Прасковья Федоровна… – Один человек веселости любит, другой без дела умрет… Это человеком… «А эта подельней будет, чем та… – подумала про себя Прасковья Федоровна, – да и позубастей. Надо эту больше просить на счет Сашеньки».
– Вот, матушка, Марья… все по отчеству-то вас не знаю…
– Марья Алексеевна…
– Вот, Марья Алексеевна, не оставьте моей внучки вашими наставлениями… Ведь вы, чай, наслышаны, что Юлия Васильевна мою внучку берет к себе в дочки…
– Нет, не слыхала ничего…
– Как же, матушка… Я вот сюда и ребенка-то привезла…
– Да что ей это вздумалось: сама молода, еще народит…
– Ну, такое уж их рассуждение: значит хотели добро бедным людям сделать, а может, и для того, что говорят: коли своих детей нет, да чужого возьмешь, так и свои начнут родиться… Юлия-то Васильевна сколько лет замужем?
– Да уж лет восемь, а может, и все девять есть…
– А деточек ведь не было своих?
– Нет, не было…
– Ну, так вот видите: может, для этого самого и берут, чтобы свои дети пошли… Так вот, матушка, уж вы мою Сашеньку не оставьте… Конечно, она хоть и от бедности, а все благородное дворянское дитя, от нее того не спросится, что с нашей сестры… а все когда и остановите в чем, по ее глупости, когда и за работку какую легонькую посадите… уж не оставьте… прошу я вас… Вас Бог за это наградит… Ведь хоть Юлия Васильевна и в дочки ее изволит брать, да где же ей каждую минуту ребенком заниматься… Известно, что часто и в детской, али там в какой своей комнатке будет… Тоже когда в гости уедут, или к самим когда гости приедут… Вот тогда уж вы ее и научите… завсегда вам буду за это благодарна…
– Извольте, что же… Я уж баловаться не дам… Терпеть не могу…
– Ну, уж она теперь вашей внучке пошевелиться не даст… Заморит за работой, – сказала Афанасья Ивановна смеясь.
– Ну да еще теперь какая она работница… Я только прошу, чтобы не больно баловался ребенок, так ему дать когда что в руки, заместо игрушки, чтобы хоть к иголке-то приучилась. А то где еще: какая с нее работа…
– Ну, напилася, – сказала Маша, опрокидывая пятую чашку. – Теперь пойду посмотрю, что мой пострел делает…
– Надо и мне наведаться к своим: чай, дожидаются-поди меня… – прибавила со своей стороны Прасковья Федоровна, приподнимаясь… – Прощайте покудова, Афанасья Ивановна… Покорнейше благодарю за ваше угощение и приятное знакомство… Пришлите сказать, как Юлия-то Васильевна проснутся, да и их-то повестите, что, мол, дворянин Осташков дочку привез.
– Хорошо, хорошо… Да вы где же дожидаетесь-то?
– Да тут у вас, на дворе…
– Ах, так как же это: вы хоть сюда бы вошли, в девичью…
– Очень бы хорошо, Афанасья Ивановна… Со мной и дочка… Да как бы господ-то не прогневить… Им-то не сделать противность…
– Нет, ничего, приходите… Что за беда такая – вы шуметь не станете, не разбудите никого…
– Так очень хорошо-с: мы сейчас придем…
– Ну а я коли покудова одеваться стану: чай, и барыня скоро встанет.
Прасковья Федоровна, возвратившись к зятю и дочери, нашла их в беседе с кучерами, которые подтрунивали над Осташковым, к большому огорченно и беспокойству Катерины, не видавшей еще, как холопы тех господ, к которым ее глава ездит в гости, обращаются с ним. Она и не подозревала, что Никеша очень привык к этим неприятностям и что от самых господ он слышит и переносит и не такие речи, когда они развеселятся и захотят потешиться на счет своего бедного собрата.
Прасковья Федоровна, по сконфуженному виду зятя и беспокойному лицу дочери, а еще больше по оскаленным зубам кучеров, отгадала положение своих присных и, желая сделать приличное внушение невежам, торжественно объявила, что она познакомилась с Афанасьей Ивановной, что та, вероятно с приказания господ, напоила ее чаем и что их просят в дом: пока господа почивают, так в девичьей подождать…
– Ну, ты, барин, там девкам-то спуску не давай!.. – сказал кучер Рыбинского. – Ты за Афанасьей-то Ивановной там примахнись…
– Как вам не стыдно, – возразила с упреком Прасковья Федоровна, – какие вы речи говорите женатому человеку, да еще и при жене его…
– Что же не говорить-то: он по этой части ходок… К нам приедеть когда, девки не знают, куда от него прятаться…
– Ну уж это вы напрасно… – говорил Никеша, тряся головой и, видимо, обиженный…
– Как вам не стыдно: ах, я, право, удивляюсь, – говорила Прасковья Федоровна. – Нет, в наше время деликатнее были люди… Что он бедный человек, так и надобно его обижать: однако же ведь он хоть как ни беден, а все-таки дворянин, благородный… Ваш господин им не гнушается – в гости к себе принимает… А вы так его обижаете кровно…
– Да чем я его обижаю… – отвечал несколько смущенный кучер. – Вот еще какая!.. Откуда пожаловала, из какой столицей!.. – обратился он со смехом к другому кучеру.
– Не говори, парень… Фу ты, ну ты, шире грязь, навоз едет…
– Да не хорошо, не хорошо, господа, – продолжала оскорбленная Прасковья Федоровна, не обращая внимания на оробевшего Никешу, который дергал ее за рукав, чтобы прекратить дальнейшую ссору: он знал по опыту, как неприятны бывают для него последствия подобных столкновений.
– Перестаньте, маменька, пойдемте! – твердил он, переминаясь на месте.
– Кого хотите спросите, господа кучера, никто вас за это не похвалит, – продолжала Прасковья Федоровна. – И опять вы порочите такую уважительную женщину, Афанасью Ивановну… Неужто она станет этакими пустяками…
Оба кучера вдруг громко захохотали.
– Тут смеяться нечему, а совеститься следует, что этакую мораль нехорошую на добрых людей пущаете. Вот я бы пошла да рассказала Афанасье-то Ивановне, что вы про нее говорите; не больно бы, чай, она спасибо вам сказала… Тоже при барыне находится: худую-то славу про нее распускать по одному этому так не следует…
– Да что ты разносилась больно, знаем мы Афанасью-то Ивановну, по прежде, чай, твоего… Полно фуфыриться-то… Ишь ты!.. Сбируны какие приехали, даряще ломаются… Знаем мы вашу братью… Ишь ты… чванство какое показывают… Видали мы, нас не испугаешь…
– Маменька, да пойдемте… отстаньте.
– Только, что не приходится мне, старухе, с тобой, мой любезненький, говорит-то, да и некогда, а то бы я с тобой поговорила. Пойдемте-ка: нас, чай, там дожидаются…
– Подите-ка!.. – говорили вслед ей со смехом кучера. – Ишь ты, распустила какие известия. Извольте чувствовать… А вот не дам клячонке-то ни сена, ни овса, как приедет к нам барин-то большой, так и будет знать… Всякая тоже сволочь уважения требует… Голытьба этакая…
– Напрасно вы это, маменька, связались… – говорил с упреком Никеша.
– Не все ведь им уважать надо, Никанор Александрыч, иной раз следует и себя показать… Хамы ведь они… чего от них ждать…