Иван Михайлович ушел, не обративши более никакого внимания ни на приемыша, ни на ее мать и бабушку, что несколько озадачило Прасковью Ивановну.
«Конечно, он мужчина, – думала она… – дело его мужское… А все бы следовало побольше заняться… Разве ему не по мысли, что Юлия Васильевна берет Сашеньку?… А может, и то, что гостем занят, к нему торопился…»
– Ну, так оставляйте мне вашу дочку: я ее возьму… не беспокойтесь: ей жить у меня будет хорошо…
– Надо, матушка, помолиться, – отвечала Прасковья Федоровна… – а тут уж и дело делать… Чай, за батюшкой будете посылать?
– За каким батюшкой?…
– За отцом… священником… чай, молебен бы надо отслужить?…
– Ну это вы сами как хотите… Мне некогда, я должна одеваться.
– Все же таки хоть так, промежду собой, без попа, а все надо помолиться, благословить дитю да и отдать вам, а вы примите… Это уж как водится…
– Ну, пожалуй, пожалуй… Только ведь вы опять плакать будете, а я не могу видеть слез…
– Нет уж, Катеринушка, как-нибудь старайся, воздерживайся, не плачь…
– Да, пожалуйста, ради Бога… Мне ужасно делается тошно, когда я вижу слезы… Я лучше нарочно уйду: вы без меня плачьте сколько хотите.
– Ну, так присядемте все… Катерина, ты возьми к себе Сашеньку-то… – командовала Прасковья Федоровна. Все уселись. Катерина сдерживала слезы и молча прижимала дочь к надрывающемуся сердцу.
– Ну, теперь помолитесь, – сказала Прасковья Федоровна, глубоко вздохнувши, приподнялась и начала класть земные поклоны. Катерина как припала к земле, так и не могла приподнять головы: сдержанные рыдания давили ей грудь, слез она не могла удержать: они невольно вырывались из глаз и обливали пол, к которому прижалась головою бедная Катерина. Юлии Васильевне совестно стало сидеть в присутствии такой горячей молитвы, такого непритворного горя: она невольно привстала с кресел, улыбка сбежала с лица, и рука приподнялась, чтобы осенить грешное тело крестом; но в эту минуту дверь из соседней комнаты отворилась и на пороге показался Рыбинский.
– Что вы это такое делаете? – спросил он, останавливаясь в дверях.
Юлия Васильевна захохотала и упала в кресла. Прасковья Федоровна остановилась, не окончивши земного поклона; Катерина вздрогнула и приподняла изумленное, омоченное слезами лицо.
– Не ходите, не ходите… – говорила сквозь смех Кострицкая, – или войдите и не мешайте нам. Мы здесь совершаем обряд усыновления.
– Вот что!.. – сказал Рыбинский, входя. – А я за тем и шел, чтобы посмотреть на вашу новую дочку… Продолжайте, продолжайте, матушка… Я вам не мешаю… – обратился он к Прасковье Федоровне, проходя мимо нее, и сел возле Кострицкой.
Прасковья Федоровна и Катерина были смущены этим неожиданным приходом нового и незнакомого лица и не могли уже продолжать молитвы. Они стояли в нерешительном положении.
– Ну, что же? Продолжайте, пожалуйста, ваше дело, – говорил Рыбинский. – Осташков, что же ты, братец, стал?… Действуй… Я желаю видеть тебя матерью, – прибавил он по-французски, обращаясь к Юлии.
– Ну, зачем ты пришел, – отвечала она, закрывая губы платком… – Ты будешь смешить меня… А мне следует держать себя солиднее: бедная мать так плачет…
– Ах, Боже мой, какая жалость! – проговорил Рыбинский иронически. – Они, я думаю, очень рады, что одного дармоеда с хлеба долой…
– Ну, перестань же, не смеши… Ну, отдавайте же мне вашу дочь, – обратилась она к Осташкову и Катерине.
Прасковья Федоровна, которая успела оправиться от смущения, очень спокойно и серьезно сняла с себя образок, подала его Осташкову и велела благословить дочь. Тот исполнил ее приказание. Потом Прасковья Федоровна передала тот же образок Катерине.
– Ну теперь ты благослови, да и отдай Сашеньку с рук на руки Юлии Васильевне: пусть она будет ей мать и благодетельница.
У Катерины дрожали руки и тряслась голова, когда она благословляла дочь, из глаз ручьем струились слезы.
– Ну, теперь дай сюда образок-то да подведи Сашеньку к Юлии Васильевне, а вы, матушка, извольте принять образок-то да также благословите ребенка.
Юлия Васильевна, сдерживая улыбку и гримасничая, взяла образ из рук старухи. Катерина не могла удержаться и вдруг, обнявши Сашу, зарыдала над ней.
– Ах, Боже мой, ну что это они со мной делают, у меня право все нервы расстроятся… – говорила Юлия Васильевна.
– Ну, перестань же, перестань, Катерина… Ну чтоб-то, матка, и сам деле. Время ли теперь плакать… Только господ беспокоишь… Ведь и в самом деле у тебя не силой ребенка берут: сама привезла… – внушала Прасковья Федоровна.
– Да что же, Осташков, разве вам не хочется отдать вашу дочь? – спросил Рыбинский.
– Как, батюшка, Павел Петрович, да мы за великое счастье для себя поставляем!.. Что с ней сделаешь… Известно, бабья глупость… Перестань же, Катерина… Чтой-то это за проказ…
– Ну, подводи же, подводи… – хлопотала Прасковья Федоровна.
Катерина повиновалась и снова сдавила в груди и слезы и рыдания. Юлия Васильевна благословила образом Сашу.
– Ну, теперь все? – спросила она Прасковью Федоровну усталым голосом.
– Все-с…
– Ну, слава Богу…
– Теперь честь имею вас поздравить с названной дочкой… Ну, вот, Сашенька, твоя новая маменька: люби же ее, уважай, слушайся, старайся учиться… не оставьте, матушка, ее… – Прасковья Федоровна поклонилась в ноги. Осташков и Катерина последовали ее примеру. Юлия Васильевна сконфузилась.
– Ах, Боже мой, ну что это вы делаете?…
– Ничего, матушка, не важность! – отвечал Осташков, поднимаясь и целуя ручку Юлии Васильевны. Он подошел к Рыбинскому и также хотел поцеловать у него руку, но Рыбинский руки не дал и Осташков чмокнул его в плечико.
– Не оставь, матушка, кормилица, не оставь мою Сашеньку… – с рыданиями говорила Катерина и ловила руку Юлии Васильевны.
– Ну, что это, ей-богу… Да оставьте же меня, – твердила Юлия, защищаясь от поцелуев Катерины.
– Осташков, да уйми же жену… Она надоела Юлии Васильевне… – заметил Рыбинский.
– Катерина, отстань… Маменька, уйдите с ней отсюда… – говорил Осташков и вывел из комнаты жену и тещу.
– Атонази, возьмите и девочку… Вымойте ее там да на помадьте… От нее страшно воняет… – говорила Юлия Васильевна. – Оне меня страшно измучили! – сказала она, оставшись наедине с Рыбинским.
– А ты думала, что детей можно родить без страданий? – сострил Рыбинский.
– Ну перестань… Какой противный!..
– Зато ты теперь после этих мук стала еще интереснее… Впрочем, меня дожидается твой муж…
Он быстро поцеловал Юлию и вышел из будуара. Она позвала Машу и приказала подавать одеваться.
Осташковых как будто совсем забыли. Они сидели в девичьей и ожидали, что их опять позовут в комнаты, но никто на них не обращал внимания. Катерина давно проплакалась и успокоилась, любуясь на Сашеньку, которую Маша вымыла, причесала и напомадила. Прасковья Федоровна сидела унылая: она была недовольна малым вниманием Юлии Васильевны к ней и Катерине: ей казалось, что и Сашенькою мало занялась ее названная мать. Она обдумывала и соображала все, что видела, и все ей как-то не нравилось; но она ни за что не решилась бы высказать зятю или дочери свое неудовольствие и недоумение; она боялась, как бы они не отдумали отдавать Сашу Юлии Васильевне. «Уж каково ни будет здесь Сашеньке, – думала она, – а все лучше, чем дома; уж как никак, а все она будет здесь барышней и всю барскую манеру переймет, а дома-то чему она научится?…» Осташков несколько раз выходил наведаться к своей лошади. Стояла она, голубушка, на прежнем месте, в хомуте и во всей сбруе; солнышко уж высоко взошло, на самый полдень, и крепко припекало; мухи стаями со всех сторон осаждали бурку; только головой трясла да хвостом помахивала бедная скотинка, защищаясь и от мух и от солнечного припека. Надо бы отложить лошадку, напоить порядком и в конюшню поставить; видел и понимал это бедный Никеша, да не смел и подумать обратиться к рассерженным кучерам с какой-нибудь просьбой. Увидел, что не ест бурка сена, слазил на сеновал, принес свеженького и от того отворачивается, а сам жалобно смотрит на Никешу, как будто сказать хочет: до еды ли, пить хочется, в горле пересохло от пыли и от жары. «Знамо бы надо напоить, да где воды-то возьмешь, на реку бы сводить, а ну как вдруг господа спросят, а меня нет, – думал Никеша. – Да ну, потерпишь, не велик барин… У меня у самого в горле пересохло…» Вошел Никеша в девичью к своим, те все еще сидят одни, дожидаются, пристали к нему, заставляют спросить барыню, что же она прикажет: дожидаться ли им или ехать на квартиру, теперь ли оставить Сашеньку или после привести. Помялся Никеша, оглянулся вокруг, некем защититься. Афанасья Ивановна куда-то исчезла, Маша не в духе, сердитая, и подойти к ней страшно, сам Никеша в первый раз в новом незнакомом доме всегда робел и конфузился, однако делать нечего: осмелился и пошел во внутренние комнаты, отыскивать Юлию Васильевну. Заглянул Никеша в кабинет: там Рыбинский разговаривал с письмоводителем, который пришел к нему по делам, а Иван Михайлович лежал на диване и курил трубку, от времени до времени вмешиваясь в разговор Рыбинского. Из залы услышал Никеша голос Юлии Васильевны в гостиной, потоптался на месте и решился наконец войти в гостиную. Там Юлия Васильевна, совершенно одетая, сидела на диване в ожидании Рыбинского; перед нею стояла Афанасья Ивановна, и они о чем-то беседовали. По легкомыслию своему она совсем забыла и о Сашеньке, и обо всех Осташковых. Нерешительно остановился Никеша в дверях гостиной. Юлия Васильевна его заметила и вспомнила о Саше.
– А, м-сье Осташков… где же Саша?
– Она там-с, в девичьей…
– Что же она там делает?… Приведите ее сюда: мы потолкуем с Атонази об ее костюме…
– Сейчас-с… – Никеша замялся.
– Ну что же вы?…
– А как прикажете… насчет маменьки и жены?…
– Что такое?
– Им ехать… али погодить?…
– Ах, как хотите… Это совершенно от вас зависит: если нужно, так поезжайте…
– А Сашеньку… как же прикажите?…