– Очень понимаю, батюшка, Николай Андреич… Как можно не понимать… Только одни разве бесчувственные люди не чувствуют ваших благодеяний… А я очень чувствую… Вот как перед Богом… – Осташков прослезился от искреннего сердца и поцеловал Паленова в плечо.
– Спасибо тебе, Осташков… Я знаю – ты добрый, благородный человек… Но только ты все-таки меня не понимаешь…
– Нет, Николай Андреич, понимаю, все ваши слова понимаю и к сердцу беру… Все чувствую, Николай Андреич, только выговорить не могу, потому что не учен…
– Да ты, может быть, чувствуешь ко мне сожаление, потому что ты добрый человек и видишь, что я страдаю… но понять меня ты все-таки не можешь, и именно потому, что не развит, не образован… Нет, Осташков, надобно, надобно, учиться…
– Да я уж так надумал, батюшка Николай Андреич, чтобы просить вашего неоставления… уж хочу попробовать, может, хоть немножко и пойму… уж как-нибудь, батюшка Николай Андреич хоть маненечко-то оболваньте…
– Оболваньте!.. Ах, ты смешной, Осташков… – сказал Паленов с улыбкою…
– Да право!.. Хоть бы крошечку-то… на человека был похож… – сказал Осташков в восторге от удовольствия, что рассеял тучи на мрачном челе своего благодетеля.
– Я думал о тебе и говорил с одним господином Карцевым… Ты его не знаешь?…
– Видать – видал… а знакомства у нас этакого нет, чтобы там милости его были ко мне… и в дому у них еще не бывал…
– Он человек умный и образованный. Я должен это сказать, хоть мы и спорим с ним постоянно. Правда, есть у него этакие стремления… бранит все… говорит иногда о таких вещах, о которых ему, по молодости лет, еще и рассуждать бы не следовало… Ну, да это – результат современного направления и бредней университетских профессоров. Впрочем что я говорю с тобою об этом… Ты этого не поймешь… Так вот я его просил о тебе: он там у себя в деревне учит грамоте своих мальчишек и даже девок крестьянских… И вообще он большой ревнитель просвещения… Он с радостию берется учить тебя… Так вот поезжай к нему – я тебе дам письмо. Сегодня ночуй у меня и завтра же утром отправляйся к нему…
– Оченно хорошо-с, батюшка Николай Андреич… Только что, если он меня теперь будет у себя останавливать: мне ведь в теперешнее время несподручно у них остаться… Тоже работишка в поле… Вот жнитво идет, а у меня и то с этими разъездами да хлопотами вся работа стала: одне-то бабы не успевают поправляться… А вот я бы убрался, да уж тогда…
– Ну, это как уж он там тебе скажет, он на зиму в Москву и Петербург сбирается…
– Так разве может работничка не пожалуют ли…
– Ну, ты обо всем этом переговори с ним… Вот я тебе сейчас напишу письмо к нему… Он живет тут недалеко от меня: всего верст пятнадцать.
– А уж вы, батюшка Николай Андреич, будьте отец и благодетель: малолетка моего не оставьте.
– Ну что же уж тут говорить об одном и том же десять раз… – отвечал Паленов с некоторым раздражением… – Ведь уж тебе сказано раз… Мальчик отдан на руки… чего ж тебе еще?…
– Слушаю, слушаю, батюшка… Я так только. Покорнейше вас благодарю за все ваши милости… Мы не стоим того, как вы об нас радеете…
Паленов принялся сочинять письмо. Писание писем было страстью Паленова. В жизнь свою он никогда ни о чем, ни о каком ничтожном обстоятельстве не мог написать коротенькой записочки, о чем бы он ни писал, у него выходили длинные, плодовитые послания. Этою способностью Николай Андреевич очень дорожил и любил ее в себе. Писание писем – этот тяжелый и скучный труд для иных, доставляло Паленову особенное наслаждение, и потому корреспонденция его была огромная, велась им тщательно и аккуратно. Каждое послание записывалось им в особенную заведенную для того исходящую и занумеровывалось… Николай Андреевич иногда с внутренним самодовольствием, иногда с притворной жалобой рассказывал, сколько нумеров выходит у него в год, и в счастливый час эта цифра возрастала на языке его до таких громадных размеров, что ей позавидовала бы иная самая деятельная канцелярия.
В весьма короткое время Паленов испестрил целый лист почтовой бумаги, адресованный Карееву. Коснувшись пользы образования вообще, он нарисовал грустную картину человека неграмотного, отчужденного чрез незнание грамоты от всех интересов мыслящего мира, осужденного, по его словам, коснеть в сфере привычек и убеждений, давно отживших свой век, давно ненужных человечеству, лишенного возможности воспринимать новые взгляды и следить за веком и пр. в этом роде. Потом заметил, что положение неграмотного человека становится еще ужаснее, когда он принадлежит к сословию дворянскому, сословию всегда передовому в деле мысли и умственного развития… Вот я вам представляю, писал Паленов, субъекта подобного рода. Я наблюдал и изучал его в течение нескольких лет. Что бы могло выйти из него, если бы он в свое время получил настоящее и правильное образование? – За тем, увлекшись мыслию о том чудотворном действии, какое должно производить на людей образование, он нарисовал такую картину образованного Осташкова, из которой следовало заключить, что Никеша одарен от природы гениальными способностями, остановленными в своем развитии мраком невежества, в котором он прозябал. И кто же, кто этот несчастный, лишенный света образования! – восклицал Паленов. – Потомок самого древнейшего дворянского рода в нашей губернии, рода, который, как видно из рассмотренных мною документов, был в полной уже силе еще в 13-м столетии, рода, из которого исходили государственные люди и полководцы, мужи совета и брани, честь и краса нашей родины! И вам, может быть, предстоит поддержать жизнь этого увядающего дерева, помочь подняться на ноги этой павшей знаменитости… Я с своей стороны беру на свои руки юную отрасль, сына Осташкова, и намерен вести его самым широким путем образования… Но я забыл, что вы враг всех сословных различий и привилегий, и знатность рода Осташкова не тронет вас. В таком случае делайте для человека, осветите мрак его разумения. По моему мнению, это замечательный, необыкновенный фант, что человек, слишком в тридцать лет от рода начинает чувствовать жажду знания и решается начать ученье с азбуки. Я не без гордости скажу при этом: кто ж этот человек?… Дворянин! В каком сословии вращался этот человек, у которого возникла эта жажда знания? В дворянском!.. Помочь такому человеку, удовлетворить его жажду, просветить его, мне кажется, великое государственное дело, которым вы окажете незабвенную услугу отечеству и человечеству… Этого не в состоянии сделать какой-нибудь Рыбинский, который тратит свои силы на разврат и не помнит своих обязанностей, возложенных на него сословием, избравшим его в свои представители. Кстати, этот Осташков знает в подробности весь образ жизни Рыбинского; расспросите его когда-нибудь на досуге… Вы ужаснетесь и возмутитесь духом… Вы тогда окончательно поймете, что я восстаю против этого человека не по каким-либо личным расчетам, но только во имя правды и чести нашего сословия, сделавшего ошибку и пристыдившего себя его избранием. В заключение Паленов делал множество комплиментов самому Карееву и выражал надежду, что он понимает благородство стремлений и целей его, Паленова.
Кончивши письмо, которое очень понравилось ему самому, Николай Андреевич не мог удержаться, чтобы не прочитать его вслух Никеше… Тот слушал с возможным для него напряжением всей своей мыслительной способности, слушал, вздыхал и наконец пришел в совершенное умиление, заморгал глазами и прослезился. Когда Паленов кончил чтение, он, по своему обыкновению, приложился к его плечу и проговорил:
– Дай вам Бог здоровья, батюшка, и с детками вашими… Как стараетесь об нас… сколько изволили написать. И как это все… ах, Господи!..
– Что хорошо, Осташков?… – спросил Паленов, снисходительно улыбаясь…
– И… Да, кажется… ну, целый век сиди: половины… третьей доли не придумаешь, право, не придумаешь…
– Это, мой друг, все делает образование, учение…
– Уж истинно, что ученье надо большое… Как это!.. Господи!.. Сколько написали… Да ведь и в одну минуту… Удивленье!.. – Осташков с изумлением потрясал головой и разводил руками.
– А ты, если когда Кареев будет тебя расспрашивать про Рыбинского, расскажи ему про его житье все подробно. Мне это нужно…
Осташков молчал.
– Слышишь?…
– Слышу, батюшка Николай Андреевич… только бы как после не дошло до Павла Петровича… Пожалуй, прогневаются…
– Дурак!.. Что же, ты дорожишь своим Павлом Петровичем больше, нежели мной?… Что он для тебя больше моего делает?… Ты на него больше надеешься…
Бедный Осташков оробел и совершенно растерялся: там дочь, тут сын!.. Мелькнуло в его голове, тот предводитель, а этот… с этим много не поговорить, как разгневается… Что делать?…
– Ну, что же молчишь… Ты его сторону, что ли, хочешь держать?… Он твой благодетель, а не я?… Он тебя в люди вывел, а не я?…
– Батюшка, Николай Андреич… Николай Андреич… Как мне ваших милостей не чувствовать… Я не неблагодарный какой… Я, кажется, денно и нощно молюсь за вас… И детям то наказываю… Да и не замолить мне никогда… Могу ли я вас к кому прировнять?…
– Ну, так что ж тебе Павел Петрович?…
– Только что как я при своей бедности… А они предводители… Все могут со мной сделать.
– Ничего он не может с тобой сделать. Ты такой же дворянин, как и все… Что он может тебе сделать?… Надейся на меня… Я в обиду не дам… Еще увидим… кто кого. Еще Бог весть надолго ли он и предводителем-то останется… Коли на то пойдет, я и министру напишу… Меня и министр лично знает… Еще потягаемся… Что, он хороший человек, по-твоему?… Хороший?…
– Я этого не могу знать, Николай Андреич…
– Как не можешь знать?… Разве ты не гащивал у него по целой неделе, разве ты не видал, как он живет… Разве этак живут люди с хорошей нравственностию… Пьянство, карты, разврат… Разве эта хорошо, по-твоему?… Ну, говори, хорошо?…
– Что уж тут хорошего, Николай Андреич…
– Так что ж ты юлишь… Что же ты говоришь, что не знаешь?… Вот благодарность!.. Все мне изменяют, все… Ни от кого нет благодарности… – Николай Андреич вспыхнул и вскочил с кресел.