– Пошел же ты к черту и со своим мальчишкой… Чтобы твоя нога в моем доме не была, коли ты так помнишь и ценишь мое благодеяние…
Паленов бросился на диван.
– Измена, кругом измена!.. Ни в ком человеческой души, ни от кого привязанности, благодарности… Это ад, а не жизнь… Это вечное мученье прежде времени… Для него Рыбинский дороже меня!.. Пошел вон… с глаз моих долой!..
Осташков, бледный, переминался на одном месте…
– Батюшка Николай Андреич… Да могу ли я… Простите моей глупости… Да я для вас что угодно… Что прикажете, то и буду делать… – лепетал он со страхом и тоскою.
Паленов лежал на диване и стонал…
– Не гневайтесь, батюшка Николай Андреич… Я только к тому… так по своей глупости. А я по конец жизни должен чувствовать ваши милости… Я что угодно для вас, только не гневайтесь…
– Ну, так ты выбрось из головы своего Рыбинского… Не смей поминать о нем при мне… Он для тебя ничего не сделал и никогда не сделает… Я твой единственный благодетель… Ты мне всем обязан… Я тебя вытащил в люди и сделал человеком… Кто бы здесь, кроме меня, принял в тебе участие?… Я с тобой возился, говорил, рекомендовал тебя, как родного сына… А для тебя вдруг какой-нибудь Рыбинский стал дороже меня… Стыдись… Бессовестный…
– Нет, батюшка… ни к кому я вас не приравняю… Вы мой истинный благодетель… Я это чувствую… А только глупость моя одна говорит…
– Ну, так исполняй же все мои приказания. А глупостей не говори… Я тебя ни низости, ни подлости никакой не научу… Я не такой человек… Я требую только, чтоб ты говорил правду.
– Извольте, батюшка… со всем усердием готов служить вам за все ваши милости… Только не оставьте…
Мало-помалу Паленов успокоился, и мир восстановился. Осташков остался ночевать и на другой день, получивши письмо к Карееву и благословивши сына, отправился рекомендоваться будущему своему наставнику. Николенька заревел было, прощаясь с отцом, но стоило только напомнить ему, что услышит Николай Андреич, чтобы унять его слезы. Он остался под покровительством и надзором Старея Николаича.
VII
Аркадий Степанович Кареев был тот самый молодой человек, белокурый и с желчным выражением лица, которого мы в первый раз встретили на знаменитом именинном пиршестве Рыбинского. Он принадлежал к числу тех людей, которые считают себя недовольными, которые, не имея никаких определенных убеждений, перешедших в кровь и плоть человека, беспрестанно меняют свои взгляды, идут то за тем, то за другим направлением, но любят становиться в оппозицию и даже искусственно развивают в себе недовольство. Эти люди мыкаются по белому свету, как угорелые, хватаются то за то дело, то за другое, не кончая ни которого; горячатся, бранятся, шумят для того только, чтобы обратить на себя внимание, чтобы о них говорили; страстные теоретики, без всякой способности к практической деятельности, они строят свои теории не на фактах, а только на отрицании действительно существующего; применяя их к делу и не зная и не понимая жизни, они только путаются и врут. Кареев воспитывался в одном из высших учебных заведений, но был исключен из него прежде окончания курса за дерзости и оскорбления, нанесенные одному профессору и начальнику заведения. Выйдя из заведения, он вздумал было поступить в гражданскую службу, но не прослужил и полугода, надоел и своему столоначальнику и секретарю и даже членам того присутственного места, в которое поступил, так что его убедительно просили удалиться. Затем Аркадий Степанович схватился было за литературу, но все его статьи за дикость и бестактность были с ужасом возвращаемы редакторами. Наконец Кареев задумал поселиться в деревне с целью преобразовать быт своих крестьян: научить их правильному хозяйству, облагородить и образовать. Но дела с своими крестьянами для него было мало: он хотел в этом отношении влиять на весь свой край. Для этого он начал ездить к помещикам, рассуждал о правах крестьян на уважение и заботливость помещика, доказывал необходимость учить их грамоте и сельскому хозяйству. Наконец, чтобы подать пример, он открыл у себя школу как для своих, так и для чужих крестьян; но чужие никто к нему не шли, а потому он должен был ограничиться своими. Приказано было всем мальчикам от 8 до 17 лет являться в школу, где учить брался сам помещик лично. Крестьяне, разумеется, повиновались, и хотя почесывали затылки и жаловались на новые порядки, отнимавшие у них надсмотрщиков в работе, но детей своих высылали на ученье. Школа была открыта, Кареев принялся за обученье с жаром, с каким обыкновенно принимался за всякое новое дело, но, на беду, он выдумал какую-то новую, мудреную систему обучения грамоте, по которой ученики его через месяц же должны были свободно читать и писать. Это система была действительно новая и ни на что не похожая, только мальчики ничего не понимали, месяц прошел, а они не только не выучились читать, но даже никто из них не знал азбуки. Такая тупость и неспособность мальчиков выводила Кареева из терпения; он уже готов был остановиться на мысли, что русское простонародье вовсе лишено способности к развитию. В это время он где-то вычитал, что между раскольниками грамотность распространяется преимущественно чрез женщин и особенно старых девок, он остановился на этой мысли: и тотчас отдан был приказ по вотчине; чтобы все девки шли к баричу в ученье. Перед таким приказанием мужики решительно стали в тупик, сходились, толковали между собою, кричали, ругались, спорили, наконец положили идти к господину и просить у него милости: не отменит ли девок от ученья да уж не порешит ли и совсем эту окаянную школу. Согласились, пошли. Снявши шапки, столпились у крыльца господского дома и послали старосту вызвать барина.
Барин вышел.
– Что вам ребята?…
– Да мы к вашей милости… – отвечала вся толпа в один голос.
– Что же нужно?…
– Да вот насчет твоего-то приказа.
– Насчет какого приказа?
– А вот насчет девок-то…
– Ну что же насчет девок?… Говорите…
– Да уж нельзя ли как отменить, кормилец… Это уж ни на что не похоже… Какое это уж дело… Это выходит совсем разоренье… – послышалось из толпы несколько голосов разом.
– Да я этак ничего не пойму… Говори кто-нибудь один за всех…
– Ну говори ты, дядя Девин… Говори… у тебя девка…
– Да что мне-то говорить… Я не один, не у одного меня девки-то… Говорите все… – отвечал дядя Девин, рыжий, широкоплечий и приземистый мужик с плутоватым лицом.
– Ну что не один… Знамо, не один… Уж говори, значит… Мы за тобой… Все единственно, выходит… – послышалось из толпы опять несколько голосов разом.
– Мне, коли барин прикажет, я стану говорить… А то, что мне говорить то… – возражал дядя Девин…
– Ну, говори, говори хоть ты… Все равно… – приказал Кареев.
– Мне вот коли господин позволение дал, я могу говорить… А то как я стану говорить без господского приказа?… Сами вы, ребята, посудите…
– Ну, так говори же… – нетерпеливо повторил Кареев.
– Вот, что батюшка, Аркадий Степаныч, доложить не во гнев твоей милости, – начал Левин, запуская большие пальцы обеих рук за кушак. – Изволил твоя милость приказать насчет девок, чтобы то есть девок к твоей милости в ученье предоставить… Так мир, значит, вот все наши ребята теперича пришли просить твоей милости, нельзя ли как это дело оставить… Значит, отмену сделать…
– Да, уж отмени, кормилец, – подхватил седой старик из толпы.
– Да зачем же отменить?…
– Нет уж отмени, кормилец, – продолжал тот же старик. – Какое уж это дело: девок учить… Это дело несхоже…
– Какое уж это дело… Что девка… Что уж это: девок учить… Нет уж отмени, Аркадий Степаныч… – заголосила толпа…
– Ну опять все закричали… Молчите вы. Говори ты один… как тебя, Панфил, что ли?…
– Левка, Аркадия Степаныч.
– Какой Левка… Что за Левка!.. Я этого терпеть не могу… Как твое настоящее имя?… Лев, что ли?…
– Да оно точно что Левонтий… Левин, батюшка, Аркадий Степаныч…
– Ну, так так и называй себя… К чему это унижение?… Левка… Этого никогда не смей делать… Вы знаете, что я уважаю ваше человеческое достоинство… А ты сам себя унижаешь! Левка… Что за Левка…
– Да это нам ничего, батюшка… Мы перед твоей господской милостью завсегда должны трепет иметь…
– И это совсем лишнее… Всякий человек должен уважать себя, уважать свое человеческое достоинство… С какой стати ты хочешь унижать себя передо мною… Я такой же человек, как и ты…
– Как это можно, Аркадия Степаныч… Можно ли это применить твою милость ко мне, серому мужику…
– Ну, да об этом мы после потолкуем… Слушайте, ребята, что я буду спрашивать и говорить… А ты отвечай мне за всех. Вы просите, чтобы я не учил ваших девок грамоте?
– Да уж отставь, кормилец, отмени… – грянули мужики хором, с низким поклоном.
– Ну молчите же… Отвечай мне Леонтий, отчего вам не хочется, чтобы я учил ваших девок?…
– Да уж та что мир, Аркадия Степаныч, полагает, что уж это будет оченно обидно… Так ли, ребята?…
– Да уж как не обидно… уж оченно обидно… Совсем разоренье, – подхватили мужики.
– Да чем же обидно?… И какая тут обида? Ведь я это делаю для вашей же пользы. Когда ваши дочери выучатся грамоте, они незаметно обучат своих братьев, выучат своих детей, когда сами выйдут замуж. Конечно, положим все те мальчики, которые теперь учатся у меня, будут грамотны, но ведь я не могу же целый век жить здесь: у меня есть другие обязанности. Ну, если я уеду отсюда, кто же будет учить ваших детей, ваших внуков?… Мужик, во-первых, меньше способен к этому делу, да у него и времени нет, он и дома почти не живет… Между тем назначение женщины преимущественно домашнее хозяйство и воспитание детей. Кончивши свою работу по дому, женщина, вместо того чтобы бежать на ваши глупые наседки или болтать с соседками всякий вздор, садится и учит детей грамоте… Это, кажется, так просто, так очевидно. Неужели вы не понимаете своей прямой пользы?… Ну, что вы мне на это скажете?… В чем же тут обида?… Ну растолкуй мне ты, Леонтий…