– Ах, иссохшая ветвь знаменитого древа, – говорил Тарханов, насмешливо смотря на сконфуженного, печально уходившего Никешу. – Нет, да я вижу вы очень деликатно с ним: уже займусь по-своему.
– Вот в чем дело, Аркадий Степанович, – продолжал Тарханов, когда дверь за Никешей затворилась. – Я приехал посоветоваться, потолковать с вами, как с образованным и ученым человеком, и даже сделать вам некоторые предложения… С прочими нашими олухами ведь ничего не сделаешь… Вот-с какая мне пришла мысль… Вы знаете, что все мы, помещики, убедились наконец, что лес составляет основное, так сказать, наше богатство и что лес беречь надо, вследствие этого мы все стали бережливы относительно лесов до такой степени, что готовы собственных печей не топить, лишь бы сохранить леса в целости. Но при этом посмотрите, до каких мы диких вещей доходим и что значит недостаток в нас коммерческой предприимчивости, о чем я вам всегда говорил… Наши мужики ездят на Волгу за сорок, за пятьдесят верст покупать сплавный лес… Мы имеем по соседству фабрики, на которые лес беспрестанно требуется, особенно в виде теса: и все фабриканты тоже покупают лес с Волги. Ведь они на десятки тысяч покупают каждый год одного теса… Теперь рассчитайте: что стоит сплав и перевозка на 50 верст расстояния. А между тем у нас по соседству от фабрик есть леса, помещики из него продают бревна, которые купцы иногда дома пилят пильщиками да платят за это страшные деньги… И никому из нас до сих пор в голову не пришло построить лесопильной мельницы… Помилуйте: да, ведь если завести такую лесопильню, так ведь наверно рубль на рубль наживается… Позвольте карандашика: я вам сделаю расчет…
Кареев подал карандаш и бумаги. Тарханов быстро сделал очень убедительный расчет, по которому оказалось, что действительно лесопильная мельница приносила бы по крайней мере 100 процентов на затраченный капитал.
– Вы видите, что я не ошибаюсь?… Согласны вы, что расчет мой верен и не воображаемый, а действительный?…
– Да… кажется…
– Ну, хорошо, да, положим, что я ошибся, и уменьшим весь доход наполовину: и тут вы получаете 50 процентов… Что это, мало?
– Какое же мало?… Помилуйте…
– Да я вас спрашиваю: какое предприятие может принести такой процент?… И наши олухи, наши богачи помещики, имеющие по несколько сот десятин строевого леса, не умели до сих пор догадаться об этом… не умели об этом подумать…
– Да разве они думают о чем-нибудь и способны думать? – желчно заметил Кареев.
– Вот-с, вот поэтому я не хочу с ними, скотами, и говорить об этом, не хочу и делиться с ними этой золотой мыслью… А приехал к вам, как человеку, который один только здесь и есть, способный говорить о деле и понять другого дельного человека… Вот, видите ли: по совести вам сказать, я как человек, следовательно эгоист, может быть, не сказал бы и вам о своем замысле, чтобы одному воспользоваться барышами… Вы не осудите меня за эту откровенность, пожалуйста…
– Напротив, еще более уважаю и ценю вас… Это совершенно законно и справедливо… Я ведь не держусь патриархальных начал взаимного надуванья под видом самоотвержения…
– Ха, ха, ха… Это славно сказано… Так вот видите ли, я приехал рассказать вам об этом замысле только потому, что у меня нет средств осуществить его одними моими силами… Я механику-то знаю отлично и построю мельницу без помощи всякого немецкого мастера, мне стоит только съездить хоть в Ярославскую губернию и посмотреть там на лесопильни… Следовательно, вот еще сбережение расхода: не нужно нанимать мастера… Ну-с, теперь я вам сделаю два предложения: которое вы изберете?… Я знаю, у вас есть большие лесные дачи и лес строевой, береженый… Так как хотите: или продайте мне его, но с рассрочкой платежа, потому что у меня в настоящее время не станет денег для покупки его всего вдруг, а по частям покупать не расчет, или соединимте капиталы и уполномочьте меня строить мельницу и производить на ней работы из ваших лесов, с тем, что барыши пополам… Как, хотите?…
– Дайте немножко подумать: это дело такое серьезное, что вдруг решиться мудрено…
– Да, конечно: подумать следует… Но вы только меня успокойте в том отношении, что вы не последуете, конечно, примеру наших мудрых господ, которые никогда не в состоянии решиться ни на какое предприятие вследствие своего тупоумия и дурацкой неподвижности… Вы скажите мне только, вы пойдете на которое-нибудь из этих предложений…
– Вероятно.
– Нет, не вероятно, а наверно скажите мне…
– Наверно.
– Вы успокойте меня, потому что я медлить не хочу, и если уж делать дело, так делать, не откладывая. Вы или дайте мне слово, что пойдете на которое-нибудь предложение, или откажитесь. В таком случае, я уж хоть стену лбом прошибу, а добьюсь себе товарища в ком-нибудь другом…
– Я вам говорю, что я готов на ваше предложение, только дайте подумать, которое выбрать…
– Честное слово?
– Честное слово…
– Ну, вот я теперь покоен… Вашу руку.
Кареев подал руку, и Тарханов пожал ее от чистого сердца… Он был совершенно счастлив и доволен.
– Теперь я вижу, что все здешние головы не стоят одного волоска на вашей голове, – сказал Тарханов в порыве восторга.
– Вот видите что: я сейчас бы, может быть, согласился идти с вами в часть, да у меня в настоящее время денег мало…
– Ну так вот что можно сделать: продайте несколько десятин леса на сруб… Нам ведь нужны деньги теперь только на устройство мельницы всего тысячи четыре… Ну моих две, да две ваших… А покупателей я вам сейчас найду.
– Вот это дело…
– Так, значит, идет?
– Идет.
– Браво… Великое счастье иметь дело с людьми умными и учеными. Извольте-ка столковаться в несколько-то минут с нашими оболтусами. Попробуйте… Ах ученье, ученье – воистину свет!.. А что, где чаш ученый муж Осташков: что он поделывает?…
– А вот пойдемте обедать: увидим и его… Вот, батюшка, голова-то: я в жизнь свою не видал человека тупее его… Решительно ничего не понимает.
– Нет, послушайте: вы, право, не так с ним обращаетесь… Он, ведь страшный лентяй и тунеядец… Он привык ничего не делать, шляться по господским домам и есть даром чужой хлеб… Вот он и здесь у вас думает, что пришел гостить, а на ученье смотрит как на шутку… Вы же его балуете… Нет, вы мне позвольте только, дайте волю: я его припугну хорошенько… Только не мешайте мне… Вы посмотрите, что дело пойдет гораздо лучше…
– Ничего не будет…
– А вот увидите.
Тарханов был весел, в самом хорошем расположении духа, и за обедом напал на бедного Осташкова с ожесточением.
– Что, великий муж, как твое ученье? – спросил он его.
– Плохо, Иван Петрович… – уныло отвечал Осташков.
– Отчего же это: плохо? Ленишься, тунеядничаешь?… Тебе не совестно, что Аркадий Степаныч беспокоится для тебя, занимается с тобой… Своей пользы не понимаешь?… Добра, которое тебе делают, не ценишь?…
– Как не понимать и не ценить, Иван Петрович… Кажется, от стыда сгорел, глаза бы не глядели… Да что же мне делать, коли понятия нет… Видно, года мои ушли…
– Врешь: понятия нет… Небось умеешь по помещикам ходить да милости, подаяния выпрашивать… Это умеешь, на это станет понятия… Как бы в тебе совесть была, не стал бы чужой хлеб есть даром… Кусок-бы в горло не пошел… А ты видишь как уплетаешь… Что, добрый человек нашелся, кормит тебя, так ты и рад. Нарочно, чай, притворяется, что не понимаешь, чтобы подольше пожить на хлебах Аркадия Степаныча… А еще дворянин… Э, бессовестный…
– Помилуйте, Иван Петрович, – отвечал Осташков с глазами, полными слез, – да, кажется, я на Аркадия-то Степаныча зрить не могу… уж до еды ли мне… Кажется бы, самого-то себя куда бы ни на есть, в щель какую запихал… Да что же мне с собой делать, коли Господь обидел…
– Полно, полно… Ты передо мной эти лясы не точи… знаю я тебя… Это все от того, что Аркадий Степаныч смотрит на тебя, как на человека… как на благородного в самом деле, дворянина… Вот ты и прикидываешься дурачком… А вот погоди: теперь я тебя в руки возьму… Мне Аркадий Степаныч дал над тобой волю. И вот тебе мое слово: я завтра опять приеду сюда, и если ты опять не будешь понимать, просто выпорю, стащу на конюшню и выдеру… для твоей же пользы выпорю… Слышишь… ты меня знаешь… У меня, брат, станет духу, коли сказал… Помни же это… Смотри… Как не станешь понимать, так и на конюшню… У меня будешь понимать: откуда что возьмется… Помни же. Я попусту говорить не люблю…
Осташков знал Тарханова за человека наглого, способного на всякую дерзость, и нисколько не усомнился в возможности того, чем он угрожал ему. Не смея возражать, он взглянул робко на Кареева, надеясь на его лице прочитать себе защиту, но Кареев сидел мрачный и сердитый… Сердце у Никеши замерло и сжалось тоскою. Он не смел поднять глаз и ничего почти не ел за обедом. После обеда он старался скрыться от взглядов Тарханова. Угроза не выходила из его отуманенной головы. Целый день пробродил он, как шальной, и ночью не мог уснуть. Тоска обуяла его душу. Чем свет, на заре, когда в доме Кареева все еще спали, он поднялся с постели и, не зная, что делать с собою, на что решиться, связал в узелок все свое платье и тайком, как вор, выбрался из дома, из усадьбы, за околицу… Тут он остановился в нерешимости, что делать?… Уйти, не простившись с хозяином, не поблагодаривши за хлеб-соль, нехорошо… Объявить Карееву, что хочет уйти домой, – пожалуй, не отпустит, остановит; а остаться, видимое дело: наука не дастся, приедет этот разбойник Тарханов, не уйти от стыда: высечет… Что делать?… И уйдешь… а как после покажешься Паленову, что скажешь?… Не поверит, что грамота не далась, скажет: лень одолела… Пожалуй, милостей лишишься… Ах ты Боже мой… Как быть… Да нет, уж что не будет, а уж лучше уйти от беды, что висит на носу… Вот нанесла нелегкая человека!.. И Никеша поплелся к дому унылый, разбитый, огорченный, в самом скверном, тяжелом расположении духа…
X
В то время как Никеша жил у Кареева и продолжал свой курс учения, однажды, в праздничный день, к избе старика Осташкова подъехала телега, парой и с колокольчиком. Молодцевато с гиком и уханьем подъехал ямщик, молодой парень к самым воротам и на всем скаку остановил лошадей. Из окон избы Александра Никитича и соседней, Никешиной, тотчас же высунулось несколько любопытных лиц. В телеге сидел какой-то отставной военный, в сильно поношенном и засаленном сюртуке без эполет и в помятой фуражке. Огромные, черные с проседью и взъерошенные усы и давно небритая борода приезжего прежде всего бросались в глаза на его кирпичного цвета лице.