естью, и поддержкой. На этот раз изгладилось из души всех и первое неприятное впечатление от пьянства гостя: надеялись, что ведь не каждый же день это будет. А с дороги, и с усталости, и с прежнего горя, и с радости, что воротился восвояси, мог человек и закутить… А проспится – и пройдет…
На следующие за тем дни Харлампий Никитич уже объяснил себя окончательно.
Харлампий Никитич был, что называется, горький. Он давно уже страдал этим недугом и за него должен был расстаться со службой. Безрадостная, бесприютная, одинокая жизнь, без родственных связей, без всяких нравственных интересов, помогла развиться и укорениться в нем этой болезни. Врожденные, дикие инстинкты природы его, ничем не останавливаемые, поддерживали в нем эту страсть: Харлампий Никитич не мог уже существовать без водки. Мрачный от природы характер, при не возможности удовлетворить этой потребности, доводил его до крайней злобы, почти до бешенства. Весь остаток мыслительной способности его был направлен на средства добывания этого необходимого для его жизни продукта. По выходе в отставку он шлялся несколько времени по своим бывшим товарищам и знакомым, но мало-помалу и те стали отворачиваться от него. Харлампий Никитич вспомнил о доме, о родных и решился возвратиться к ним. Наполовину пешком, наполовину с возовиками совершил он свой дальний путь, истратил в дороге весь свой маленький запас деньжонок, вещь за вещью продал и заложил все свое платье, но за тридцать верст перед домом нанял пару лошадей, чтобы явиться на свою родную сторону приличным образом, достойным заслуженного поручика Осташкова, и не уронить себя сразу в глазах родных и соседей.
Приезд его совершенно нарушил порядок обычной жизни обитателей Охлопков. На другой же день Харлампий Никитич, опохмелившись сначала у брата, отправился в гости к сестре. Александр Никитич и Иван не пошли с ним, и напомнили ему при этом о своей семейной вражде, жаловались на Никанора, рассказывали об его жадности к деньгам, о непочтении к родителю, о намерении отнять насильно всю землю. Обвиняя Никешу, главной виновницей и подбивательницей во всем этом указывали Прасковью Федоровну. Харлампий Никитич все это принял к сведению и пошел в гости к сестре, сильно предубежденный против Никеши и Прасковьи Федоровны.
Наталья Никитична, несмотря на рабочую пору, ради дорогого гостя осталась дома и не пошла на работу. Все, что только было у нее в доме, все, что только можно было достать на ее скудные средства, все было приготовлено для угощения братца. Самовар кипел на столе, среди твердых как камень заварных кренделей и красных медовых пряников; в печке пылал огонь и жарилась курица, опара для блинов и яйца для яичницы были ноготове. Разумеется, не была забыта и водка: Наталья Никитична уже догадывалась, что без этого снадобья никакое угощение не было бы по мысли дорогому гостю.
Прасковья Федоровна сохраняла по обычаю свой спокойный и важный вид, но в душе была неспокойна: соображая все то, что рассказывала дочь и Наталья Никитична, она предчувствовала, что гостя, конечно, вооружили против нее, и не ждала ничего приятного от его посещения, да и вообще от самого его приезда. Катерина уже чувствовала к нему некоторый страх и хотела было уклониться от нового свидания с дядей под предлогом полевой работы; но тетка отсоветовала ей уходить, полагая, что дяденька обидится и рассердится еще больше за то, что сама хозяйка не хотела его встретить.
Наталья Никитична вся была поглощена стряпней и заботой угодить братцу, которого столько лет не видала и в живых не чаяла. Впрочем, она часто отрывалась от печки, чтобы взглянуть, нейдет ли гость. Наконец Харлампий Никитич показался на улице и шел к ним. Он еще не был пьян и шел твердой поступью, забывши, что накануне рассказывал о своих ранах. Наталья Никитична и Катерина засуетились и бросились на крыльцо встречать гостя. Прасковья Федоровна сделала было тоже движение идти к нему навстречу, но удержалась и осталась в избе, впрочем, пересела на другое место, подальше от стола, поближе к печке. Харлампий Никитич вошел сумрачный, неласковый; Наталья Никитична следовала за ним, обливаясь радостными слогами.
– Ах гость дорогой, ах родный ты мой… Ну-ка, думала ли я, что доживу до этакой радости… – приговаривала она, идя за ним. – Садись-ка, садись, батюшка ты наш, светлое мое солнышко… Милости прошу… Посмотри-ка на наше житье-бытье.
Прасковья Федоровна встала и молча поклонилась.
– А это кто? – спросил Харлампий Никитич, садясь за стол и указывая на Прасковью Федоровну.
– Ах, батюшка… Это моя свахонька, Никешина тещенька, вот Катерины Ивановны маменька.
– Прошу не оставить вашим приятным расположением… – проговорила Прасковья Федоровна, как-то чинно и сдержанно.
Харлампий Никитич ничего не отвечал.
– Она, можно сказать, нашему Никешиньке свет дала и в люди его пустила, – продолжала Наталья Никитична. – Вот почитай на одне ее деньги и избу выстроили и обзаведение все сделали… Чем прикажешь тебя, золотой, просить-то сначала: чайком, что ли, али водочки выкушаешь…
– Водки подай… Что-то так… все с дороги-то… не хорошо…
– То-то, мой родной… Пожалуй-ка, выкушай… Вот такой грех Никанора-то Александрыча нет, да и не знаем, где взять… Хозяина-то нет, а кабы он был, все бы уж лучше… Что мы, дуры-бабы, без него знаем… Он бы уж лучше знал, как тебя угостить… Тоже век свой между господами живет. И как его любят господа… как почитают!.. Ужасно как все им довольны остаются, угодить, что ли, он умеет… Все наперебой друг против друга… Так и зовут, так и зазывают… Дома-то не дадут посидеть… Катюша, там яичницу-то… да блинков-то пеки, а я вот чаю-то налью… Да не угодно ли еще водочки-то?… Я подам… Сколько угодно… Кушай…
– Да ты поставь ее сюда… Как мне фантазия придет, я и выпью.
– Сейчас, родной… сейчас… Не знаю, ведь я… Не обычна этому… Пожалуй-ка на доброе здоровье… кушай… Да потрудилась бы ты Прасковья Федоровна, разлила бы чай-то… ты к этому сручнее… А я бы Катюше-то помогла около печки-то… Горяченьких-то ему поскорее закусить, моему родному.
– Извольте… Отчего же… – опять тем же чопорным тоном проговорила Прасковья Федоровна, подсаживаясь к самовару.
– Вы, видно, лучше брата-то Александра живете? – заметил Харлампий Никитич. – У того самовара-то нет…
– Слава Богу, живем… Жили и еще лучше, да вот только детки-то нас сминать стали… Ну, да благодаря Бога да господам, двоих теперь пристроил Никанор-то Александрыч к местам: одну барыня богатая в дочки взяла, а другого в ученье отдал… Да уж и сам надумал в науку идти… Сказывала я тебе вчера… Выучусь, говорят, на службу поступлю… Это ему господа все, благодетели, делают. Пожалуй-ка горяченких-то блинков… с яишенкой-то…
«Нет, у них лучше!.. – думал про себя Харлампий Никитич, выпивая пятую рюмку и закуривая. – Хотел всех сразу огреть, да, видно, погодить… Угождают…»
– Коли самому хорошо, надо бы и отцу-то помогать, не оставаясь его в старости, – сказал он вслух. – Зачем он почтения не оказывает… Я этого не люблю… В службе он не бывал… Не знает…
– Ах, братец, и не греши: не слушай их… Вот ты увидишь: он всегда с полным почтением к родителю… А уж от него, так он обижен… И обида вся выходит от брата Александра – через Ивана… Он все подбивает отца против нашего-то… Ведь вот теперь и в глаза, и за глаза скажу: ведь, первые-то годы Никоша-то жил одной Прасковьей Федоровной… ведь отец-от ничем ничего не дал… Всем на ее кочт заводились… Опять же в земле какую прижимку сделали… Мы ведь пятой частью супротив ихнего-то не владеем… А земля в пусте лежит, либо Ванюшка-то на сторону отдает да деньги-то прогуливает от отца потихоньку. Вот, ведь, как… А мы в обиде… своим добром не пользуемся…
– А я пользовался двадцать-то пять лет?… Много от вас получал?… И забыли, что брат есть… – прикрикнул Харлампий Никитич. – Вот я посмотрю, какое он мне почтение-то будет оказывать… Коли Никанор в обиде, я должен его наградить… если станет меня почитать и слушаться… А не будет почтения оказывать… станет отбиваться: у меня берегись… Я не посмотрю, что к господам ездит… Я сам поеду… Я люблю: у меня подтянись и стой… жди приказу… Приказ получил… налево кругом, марш… Справляй свое дело. Первое дело: знай дисциплину… Слушай команду… Будь справедлив… Чести своей не роняй… Вот и будет офицер… Ты, баушка, это слыхала, али не знаешь? – обратился он к Прасковье Федоровне.
«Попало тебе в лоб-то… Солдафон ты, я вижу, необразованный…» – мелькнуло в голове Прасковьи Федоровны.
– Конечно, я в военной службе не была, – отвечала она степенно, – но понять вас могу, потому выросла промежду господ и на господах. Слыхала и военные разговоры, как в военной службе служат…
– То-то… Смотри… значит, должна внушать… Я не люблю… К старшим и к начальству будь почтителен, родителей уважай…
– Я и не знаю, к чему вы это говорите. А если насчет Никанора Александрыча, так, конечно, он теперь сам в возраст вошел и по своим знакомствам с господами может и сам свои понятия имеет, но только я вам скажу: я ему всегда старалась внушать, что он должен наипаче всего на свете своих родителей почитать… Хотя я старуха не ученая и не грамотная, но, однако же, довольно на своем веку жила и видала, что непочтение к родителям, а также и к старшим себя ни до чего доброго довести не может… Это я не только Никанору Александрычу, как моя дочь за ним в замужестве, но даже и всякому готова сказать… потому с опыта говорю…
– Погоди… много не говори… Я не люблю… ты меня слушай… что я скажу… Наталья, дай еще водки… Живо… Теперь я приехал… значит, заслуженный человек… поручик… Он, Никешка, меня должен уважать… Я могу его наградить… Если он от отца обижен, я могу приказ отдать… я ему дядя, поручик Осташков… Он должен чувствовать… Я могу в должность теперь… в исправники… потому я ранен… слаб здоровьем… определение могу получить… И вас всех облагодетельствую… Доходы большие у исправника… Куплю деревню… Могу!.. Ну и награждение выдам… Наталья… это курица?…
– Курица, батюшка, курица… Покушай-ка на доброе здоровье.