– Наталья… поди сюда… Я теперь заслуженный человек… Имею чины, медали… Уважаешь ты меня?…
– Ах, родной ты мой, да как же нам всем тебя не уважать… Ты у нас один…
– Ну, хорошо… ступай… А ты уважаешь?…
Харлампий Николаич устремил свои воспаленные глаза на Катерину.
– Уважаю, дяденька… Как же можно…
– Ну, хорошо… А ты, баушка, уважаешь?…
– Какую же я имею возможность не уважать вас? Первое, что вы…
– Ну, хорошо… молчать… Никешка должен уважать… Теперь я значительный человек… я ранен… поручик Осташков… Вы меня уважаете… Брат вас обижает… Я вас хочу наградить… Я у вас останусь… К брату я не пойду… с вами буду жить. Он и меня обижал… не присылал денег… Я у вас останусь… Ну, кладите меня спать…
Наталья Никитична спешила уложить братца – и он тотчас же захрапел. Сбившись в уголок женщины втихомолку рассуждали о намерении гостя остаться у них на житье. Наталья Никитична выражала поэтому случаю совершенное удовольствие, Катерина не знала, радоваться ей или огорчаться, и вопросительно поглядывала на мать, а Прасковья Федоровна рассуждала таким образом:
– Коли Харлампий Никитич при своем чине да будет содержать себя поумереннее, пойдет в дворянскую компанию и получит должность – ну, так само собой, счастлив Никанор Александрыч… лестно ему будет и перед господами, знакомыми на этакого дядю показать… Через него и Никанору Александрычу в господах прием совсем другой будет… А коли, да избави Бог и не к осуждению будь сказано Харлампия Никитича, коли он да все этак будет зашибаться хмелем, ну так, мать моя, радости вам будет не много… Вот помяните мое слово…
– Полно, Федоровна, ведь это так, чай, только с дороги да с радости, что на свою родную землю ступил… Неужто уж так-таки и станет каженный день курить… – возражала Наталья Никитична. Ведь тоже он в службе был, до больших чинов дошел, а этакого бы и в службе держать не стали: давно бы выгнали…
– Ну, не знаю… А бывает, мать моя, всяко бывает… Известно, дай Бог, дай Бог…
XI
Проспавшись, Харлампий Никитич не изменил своего намерения поселиться у Никанора; но, не желая обидеть брата, сказал ему, что он будет жить в обеих семьях, чтобы никому не было завидно, и обещал Никешку покорить отцу. Александр Никитич сначала было оскорбился тем, что брат приравнял его к сыну, который у него находится под гневом, и к бабам, с которыми он ссорился, но, не зная еще материальных средств брата, сомневался – не следует ли ему радоваться, что он надумал избавить его от себя. Одного только боялся старик, как бы приезжий брат не потребовал формального раздела земли; но предполагал наверно, что семья Никеши имеет эту цель, будет ухаживать за гостем и подбивать его на это. Семейная вражда вследствие этого обстоятельства готова была разгореться еще сильнее; но Александр Никитич затаил до времени свой гнев.
Семья Никеши с первого же дня почувствовала всю тяжесть сожительства с Харлампием Никитичем. В течение недели он загонял бедных женщин до того, что они не знали, что им делать, и стали в совершенный тупик. Он то и дело требовал вина и напивался каждый день по несколько раз. Когда они осмелились было заикнуться, что у них нет денег на вино, Харлампий Никитич поднял такой шум, так ругался и бурлил, что Наталья Никитична впопыхах сама побежала в Стройки занять денег и купить водки, чтобы только унять грозного братца. С Прасковьей Федоровной Харлампия Никитича не взяли лады: ему не понравилась ее степенность и рассудительность; он беспрестанно придирался к ней, несмотря на то что она старалась отделаться молчанием: беспрестанно попрекал ее, что она холопка и испортила своей кровью фамилию Осташковых. Гордая старуха оскорблялась и несколько раз собиралась уйти к себе домой, но слезные просьбы напуганной дочери ее останавливали.
В пище Харлампий Никитич тоже прихотничал и каждый день требовал мяса, хотя семья Никеши, особенно в его отсутствие, считала для себя это кушанье непозволительной роскошью и довольствовалась молочной пищей. Маленьких детей Харлампий Никитич напугал до того, что они боялись при нем войти в избу и убегали прочь от него с визгом и криком, что очень забавляло пьяного дикаря. Только и отдыхала семья в те минуты, когда гость уходил к брату. Там он очень подружился с Иваном, который, воспользовавшись наклонностями дяди и сам отчасти имея такие же, доставал где-то денег и кутил с ним потихоньку от отца. Иван познакомил дядю с некоторыми веселыми ребятами в Стройках и водил его туда. Эти походы давали иногда семье Никеши временный отдых; но как только гость возвращался, в доме подымался дым коромыслом. Ни Александр Никитич, ни Иван теперь уже не звали к себе Харлампия Никитича и даже внутренне радовались, что он освободил их от своего постоянного пребывания. Но Иван не забывал вооружать пьяного дядю против Никанора и всей его семьи, и Харлампий Никитич, возвращаясь домой, иногда свирепствовал, несмотря на все угождения.
Никогда еще отсутствие хозяина не чувствовалось так в семье Никеши, как в эти тревожные дни: и в поле-то все стало, и денег-то нет, и расходы не по силам, и надо всем этим точно бич, посланный с неба – дорогой гость, нежданный, непрошенный. Часто, собравшись в кучку, в слезах, рассуждали бедные женщины, что им делать и как бы отыскать Никанора Александрыча, чтобы повестить его о том, что делается в доме. Прасковья Федоровна хотела было ехать к Паленову, чтобы от него узнать о Никеше. Харлампий Никитич, как нарочно, объявил, что завтра или послезавтра он поедет в город за жалованьем на ихней лошади вместе с Иваном – и лошадь не смели тронуть, хотя Харлампий Никитич и завтра и послезавтра только сбирался, но не ехал. Решились командировать Катерину к Паленову пешком, чтобы отыскать мужа, как вдруг он явился сам, совершенно неожиданно.
Никогда возвращение Никсши не приносило в дом его такой радости, как в этот раз, между тем как сам он тоже в первый раз возвращался домой такой смиренный, такой сконфуженный, с таким сознанием своего ничтожества, с таким разочарованием во всех надеждах. Харлампий Никитич еще спал, когда Никеша робко и нерешительно подходил к своему дому, не зная, как объяснить домашним, не роняя своего достоинства, причину бегства от Кареева и преждевременного возвращения домой. Его заметили в окно и все бросились из избы к нему навстречу. Катерина почти с воем повисла у него на шее, у старух лица были вытянутые, печальные, а Наталья Никитична смотрела даже как будто была виновата в каком преступлении: она внутренне обвиняла себя в том, что пригласила брата в дом племянника. И тем внесла к нему разоренье. Никеша остолбенел от удивления, смотря на все это непонятное для него смущение, и горе, и радость от его возвращения.
– Да что у вас поделалось? – спросил он наконец с испугом. – Все ли в доме здорово?
Женщины смотрели друг на друга, не зная, как ему ответить.
– Да что такое?… Пойдемте же в дом-от…
– Нет, родной, не ходи, – сказала Катерина.
– Да что же такое?… Скажете ли вы мне…
– Дяденька твой приехал… – ответила наконец Прасковья Федоровна.
– Какой дяденька?
Тут уж все женщины заговорили в один голос, рассказывая каждая по своему и наперебой одна перед другой так, что Никеша с трудом наконец мог понять в чем дело.
– Вот напугали-то… совсем было с ума свели… Думал и невесть что, – сказал он. – Так что, что он дяденька: разве он должен буянить и даром опивать да объедать меня? Коли хочет по-хорошему, так пожалуй живи… А то ведь можно и по шеям… Что мне, что он офицер… Я сам про себя живу, не про кого…
Никеша был отчасти рад этому неожиданному обстоятельству, устранявшему необходимость объяснять семье причину своего возвращения и доставлявшему возможность показать своим семейным, что он хозяин их и глава, без которого они ничего не могли сделать.
– У меня нет про него денег на водку… Коли хочешь – покупай на свои… А станет бурлить, я его уйму по-своему…
– Полно, Никанор Александрыч, да ты с ним не связывайся… Он убьет… – говорила Катерина. – Ты посмотри-ка на него, какой он… Страх ужасть смотреть… Того и смотри, что зашибет…
– Ну еще кто кого… Я и караул закричу, – храбрился Никеша.
– А по-моему, Никанор Александрыч, тебе с дядей в ссору вступать без нужды не годится, – заметила рассудительно Прасковья Федоровна, – потому он тебе дядя и офицер, человек старый и заслуженный… Может, он видел, что мы женщины, так нас и понимал, что мы бабьей породы, и куролесил над нами: что, мол, на них смотреть, что оне могут сделать?… Ну, да мы бабы, бабы и есть… А ты мужчина, может, тебя и посовестится… и послушает… Ты с ним в ссору не входи, а со всем своим почтением расскажи ему, что ты человек бедный, ничего не имеешь и сам живешь милостями благодетелей, что тебе взять не из чего… Что, мол, я, дяденька, очень вам рад, только что же, мол, мне делать, коли нет у меня достатков… Рад бы радостью вам всякое угощение сделать, да ведь, мол, не в разоренье же мне идти со всей семьей… Так ты все добром да лаской с ним поговори. Ну а коли и тебя не послушает, станет буянить… Опять же ты вежливым манером скажи ему, что, мол, дяденька, я сам не без защиты живу, что, дескать, меня все здешние господа любят и жалуют, и в обиду не дадут. Вот мое какое мнение… А там как знаешь… А я бы так велела…
Все согласились с этим мудрым советом и пошли в избу.
На вопрос, сделанный мимоходом: отчего Никанор Александрыч так скоро и неожиданно воротился, он отвечал, что стосковался о доме и пришел понаведать. Этим ответом не только удовольствовались, но и остались очень довольны.
Скоро проснулся и Харлампий Никитич, спавший в холодной светелке. С шумом вошел он в избу, мрачный и свирепый с похмелья.
– Водки!.. – вскричал он, садясь на лавку.
– Здравствуйте, дяденька… – проговорил Никеша, не совсем смело подходя к грозному дяде.
– Кто ты такой? – спросил Харлампий Никитич… – Никешка, что ли?
– Точно так-с… Я ваш племянник… Никанор Осташков… Здравствуйте, дяденька…