– Как не знать.
– Ну и молчать… Разговаривай, когда прикажут.
Весь этот день Харлампий Никитич пропьянствовал; но Иван, выспавшись после обеда, отправился доваживать к себе на гумно братнину рожь. А на другой день утром он охлыстал часть ее и собранные зерна тотчас же продал. Злорадствуя брату, он был очень деятелен и заботлив, против обыкновения.
II
Между тем Никеша погонял своего бурка; но чем ближе он подъезжал к усадьбе Паленова, тем тяжело и тоскливее становилось у него на сердце; он боятся и грозной встречи с благодетелем, который, вероятно, сердится на него за неуспешное ученье, и в то же время беспокоился о том, что делается дома. У заботливого Николая Андреича рожь была уже убрана с поля и сложена в многочисленные скирды. При виде их еще пуще заныло и заболело сердце у Осташкова.
«Эка хлеба-то что… Эка сколько!.. Мне хоть бы половину, так на всю бы жизнь богат… Какое половину, – хоть бы четверть… Да какая тебе четверть, – десятой бы доли было довольно… – думал Никеша, подъезжая к усадьбе, и стараясь посторонними мыслями утишить тревогу сердечную. – Эка сколько… За добродетель, видно, Бог посылает… Что не оставляет нас бедных, несчастных… утешал он себя… Ведь он добрый… Криклив, да отходчив… Покричит, поругает… да и ничего, и обласкает человека… Он ничего… Он добрый барин!»
В это время в стороне за крестьянскими овинами Осташков заметил несколько человек мужиков и между ними узнал Аристарха Николаича. Они о чем-то горячо и с жестами разговаривали. Никеша остановил лошадь, слез с телеги и пошел к этой группе, чтобы расспросить земского о расположении духа Паленова и узнать о сыне. Слова разговаривающих не доходили до его слуха, потому что они, видимо, сдерживали голоса, хотя говорили с горячностью и сильно размахивали руками. Дело было в том, что Аристарх Николаич случайно выследил и накрыл трех барщинных мужиченков, укравших рожь с барской риги, во время молотьбы. Аристарх Николаич очень рад был этому случаю, выгодному для него во всяком отношении: донес ли бы он барину о своем открытии, или если бы решился с мужиками на сделку; вследствие этого он сильно ораторствовал и ломался над ними.
– Как же это вы, мошенники, решились посягнуть на такой проступок? – говорил Аристарх Николаич, поправляя виски. – Ведь хлеб – Божие дарование и похищение его наиболее всякого предмета к удрученно человеческой совести приводит…
– Говорят тебе, Старей Николаич, не для воровства, а на зло только сделали… – отвечал молодой парень, коренастый, широкоплечий, с добродушным и открытым лицом. – Я тебе все дело говорю, как есть, на душе…
– Да ты не тыкайся… Я тебе не тыкал, значит, я могу теперь одним своим словом пред барином тебя оконфузить и к большому оскорблению произвести…
– Да уж я скорбь-то получил, Старей Николаич… Я уж на то шел… Я уж так и ребятам сказал: ну уж, я говорю, ребята, примаю на себя… пусть его надо мной потешится… а вы в это время с ворохом-то и управляйтесь… Ведь я тебе… я вам, Старей Николаич, ведь уж по всей совести докладываю.
– Да как же вы могли… как вы решились посягнуть на этакое, можно сказать, посягательство… это оттого, что вы пьяницы, мерзавцы, воспитания и чувствий не имеете… При этаком строжайшем барине вы осмелились на денное воровство.
– Горе взяло, Старей Николаич…
– Что ты мне распространяешься: какое горе… просто мошенничество… воровство…
– Нет, погоди, Старей Николаич… Я тебе…
– Да ты не тыкайся… обращения не забывай!
– Ну, не осуди… прости на том… Как же, Старей Николаич: ходит кажинную минуту, во всем досматривает, шумит, кричит попусту, ворами да пьяницами ни за что обзывает… Ну, горе и взяло… Что же, я говорю, ребята, что он задарма срамится, хоть бы и барин… когда мы ни в чем не причинны… Что он ходит да досматривает, ровно бурмистр какой… Разве это барское дело… Давай, ребята, шутку сшутим над ним: из-под носу украдем… Вот сказал… Не лгу… Я говорю: я его на себя чем ни на есть наведу… Он напустится… Я резоны стану говорить… Он разъярится, примется меня тормошить… Этим делом займется… а вы тем временем свое дело мастачь… Сколько Бог подаст… Вот, всю правду говорю, с места не сойти… Ну, и скорбь из-за того принял: потаскал он меня шибко… А я думаю себе: да ну бей, из рожи-то не что сделаешь… А уж по крайности шутку сшутим… Сам смотрел – да не досмотрел… Тут был – да украли… А рожа ничего, рожа заживет… Что бита, что не бита… все одна… Из нее не шубу шить… А уж по крайности на… Вот… Всю то есть тебе душу открыл.
– Ах вы мошенники, мошенники… Что ж я должен теперь делать?… Совесть моя не позволяет мне это дело в скрытии оставить… А скажу, так ведь он вас…
– Да что тебе, Старей Николаич, сказывать-то? – отозвался высокий худощавый парень с плутоватыми, мрачно смотрящими исподлобья глазами. Как бы ты к этому делу был приставлен… ну, пущай так… А то тебе что?… Видел да не видел… Что тебе нас подводить?…
Аристарх Николаич приосанился и с достоинством подвил виски.
– Ах ты олух, олух… Мерзавец ты этакой… Потерянный ты человек…
– Что, мерзавец… Что, потерянный… – бормотал худощавый парень, смотря в сторону и почесывая затылок… – Право… Верно говорю…
– Верно!.. Ты мне это говоришь… Какие же твои понятия?… Разве я не приставлен от своего господина блюсти его добро… Разве я не должен денно и нощно стараться для его благополучия… Коли я раб его… и взыскан, и почтен от него.
– Да что взыскан да почтен… Разве не бьет тебя?… Ведь таскает же, чай… А мы много ли взяли-то, много ли у него убыло?… Тут четверти нет…
– Молчи уж, невежа… А говорить, так говори деликатней… Оболтус… А вот коли так ты говоришь, так несите за мной рожь, я вас с поличным представлю… Невежи этакие… неси за мной, коли так…
– Так что, неси, ребята!.. Что коли он и в сам-деле… Ну, пущай постегает… А мы, по крайности, ему всю правду откроем… Пущай знает…
– Нет, зачем стегать… – отозвался, невольно поежившись, маленький тщедушный мужичонка, тут же стоявший. – Что уж путного: начнут стегать… Нет, уж вы, Старей Николаич, батюшка, подержи за собой… прости нас… Рож-то уж, пожалуй, возьми себе, а нас ослободи… Мы тебе вот как…
Мужичонка поклонился до самой земли и примолвил, обращаясь к прочим:
– Ну, что, ребята, поклонися ему… ну, что пути, и сам-деле ведь больно выстегают…
– Выстегают!.. – заметил Аристарх Николаич с достоинством. – Почем знать, может, который и под красную шапку угодит… Наш этим не больно любит шутить… Он правду да честность соблюдает… А станет он переносить от вас этакой разврат… он найдет вам место… Вы подумайте: на что вы посягнули?… На воровство… и барина, своего господина, на посмеяние…
Этот резон, как видно, сильно подействовал и на остальных двоих ребят. Они струсили, смекнули, что дело в самом деле может быть плохо, и, почесывая затылки, стали просить Аристарха Николаича взять рожь себе и не говорить барину.
В это время к разговаривающим подошел Осташков. Неожиданность его появления несколько смутила Аристарха Николаича.
– Что это вы, батюшка, Старей Николаич, поделываете? – спросил Осташков, раскланиваясь с земским.
– А вот порядки разбираю… насчет хозяйственных распоряжений… А вы к нам?…
– Да, Старей Николаич… что мой-то баловень?…
– Да особенной прилежности к изучению науки не имеет… А впрочем, старательностью моею к чтению наклевывается…
– Неужто?… Неужто уж в книжку разбирает?…
– Не все в точности… но понятие показывает…
– Ах, благодетель…
– Старательности моей было много, потому как пред вами, а наипаче того пред господином своим способы свои желал показать… Ну, вы ступайте теперь… там у меня в конторе с птенцом своим повидайтесь… А я сейчас…
– А что Николай Андреич, как?
– Насчет чего?
– Так, в здоровье своем… На меня не гневны?
– Не слыхал… теперь отдыхает… Подите, подождите меня… я в минуту…
– Иду, благодетель, я бу… Буду дожидаться…
– Там подождите…
Аристарх Николаич выждал, когда Осташков отошел на приличное расстояние, и продолжал переговоры с мужиками. Эти переговоры кончились тем, что мужики господскую рожь отнесли к себе, а Аристарх Николаич положил в свой кошелек несколько серебряных монет, как штраф с виновных, и дал обещание оставить их вину за собою, не доводя до господского сведения.
– Только из человеколюбия делаю… потому жалко человечества… – заключил он, получив деньги и уходя от мужиков.
– Погоди, дьявол, намнем мы тебе бока… попадешься когда-нибудь с бабами… девочник окаянный… мазаные виски… дьявол!.. – говорили между собою молодые ребята, провожая его сердитыми взглядами, между тем как тщедушный мужиченка шел вслед за ним и кланялся, упрашивая, чтобы он не покривил душой и не выдал их…
– Ну что тут: выстегают… – твердил он, поеживаясь.
Осташков не нашел в конторе своего сына. На большом столе, загроможденном счетными книгами и тетрадями Аристарха Николаича, лежала азбука и рядом с нею аспидная доска, исписанная какими-то каракульками; в углу стояла кроватка, на которую кинут был войлок, старенькое ваточное одеяло и грязная подушка; над нею на стене висел новый, сшитый, впрочем, из старого материала, сюртучок Николеньки… но его самого не было. Осташков подошел к столу, взглянул на аспидную доску, с улыбкою полюбовался на изображенные на ней каракульки, в которых сердце ему помогло отгадать чистописание сына, взял в руки азбуку, перелистовал в ней несколько листов, взглянул на обертку с одной стороны и с другой и бережно положил на прежнее место. Подошел Осташков к постели сына, пощупал рукою постель, поправил подушку – и ее также пощупал; снял с гвоздя новый сюртучок, посмотрел на него с лица, посмотрел с изнанки и опять повесил на прежнее место.
«Куда убежал, шельмец… – думал Осташков, ходя взад и вперед по комнате. – Вот баловень: учитель ушел – и он убежал… Нет, видно, страха нет; видно, не очень в строгости содержат… Дай Бог здоровья Аристарху Николаичу… А все бы надо посекать, чтобы больше страха имел… лучше: не так балуется… Ну-ка, постреленок, уж и читает… а!.. А я-то?… Ну, память лучше, память молодая… где же мне за маленьким поспеть… года мои ушли для того…»