– Пожалуйста, только не при мне… Можешь после… где тебе угодно, только не при мне… не беспокой меня… я и то измучен, истерзан… это ад, а не жизнь… А вот кого надобно учить… – кричал Паленов, налетая на Аристарха. – Вот эти виски поганые, виски… Тебе поручен ребенок, так ты должен смотреть за ним… смотреть… учить его… внушать ему… внушать… шельма…
Аристарх, после каждого господского слова и следовавшего за ним жеста, только поправлял виски.
– Да ты не поправляй виски-то… после поправишь… Ты бы делом-то занимался, а не виски поправлял… После поправишь… после… Вон!.. – закричал наконец Паленов, выбившись из сил и бросаясь в кресло. – Они меня просто уничтожат… Вон все!..
Аристарх выскользнул первый, за ним садовник. Осташков повлек за собою Николеньку.
– Осташков, – крикнул вдруг Паленов, когда остался один в кабинете.
Осташков воротился.
– Не смей сечь сына… Он уже наказан довольно одним стыдом и страхом…
– Как можно, батюшка Николай Андреич, да я его, кажется, запорю за это… что он мог сделать…
– Тебе говорят: не смей сечь… Я не хочу… Ты не умничай, а слушай, что тебе говорят… В детях бывает болезнь воровства… Тут надобно действовать внушениями, нравственным влиянием, а не розгами… Теперь оставь его без внимания… покажи вид, что ты на него сердишься… не ласкай его… А ужо я его позову и сделаю ему наставление… он, кажется, боится меня и уважает… На него мои слова подействуют лучше твоих розог… Дай же мне только успокоиться… Садись…
– Ах, батюшка, благодетель вы мой… мне вас-то жалко… Измучили мы вас совсем…
– Ничто столько, Осташков, не мучит человека образованного, как окружающее невежество… Это наш бич… наше несчастье… Образования, образования… просвещения… вот чего нам нужно… Ну, что твое ученье… уж не выучился ли?…
– Полноте-ка, благодетель… Пришлось бросить…
– Как бросить?
– Да так… У меня в дому несчастие!
– Какое несчастие?
– Да пригнали ко мне домашние… к Аркадию Степанычу, ночью… Я так и уехал, даже и не простившись с ними, не поблагодаривши за хлеб-соль и за все ученье… Такая беда надо мной стряслася, что не знаю, что и делать… Вот приехал вашего совета да неоставленья просить… Не покиньте несчастных, заступитесь…
Осташков бросился в ноги Паленову.
– Ах, братец, я тебе говорил, чтобы этого не делал… Не забывай, что ты дворянин…
– Батюшка, да какой я дворянин… Приходится с голоду помирать…
Никеша рассказал всю историю встречи, ссоры с дядей и ее последствия.
– Так вот уж до чего я дожил, благодетель: трудовой хлеб отнимают отец с дяденькой… Научите вы меня, наставьте на разум: что мне делать?… Помогите в моей беде… – кончил Никеша.
Паленов принял живейшее участие в его рассказе. После вспышек гнева, и притом вполне удовлетворенного, обыкновенно он делался очень великодушен и чувствителен.
– Да это просто денной грабеж! – сказал он. – Ты должен сейчас же ехать к предводителю и просить его защиты. Он должен, он обязан вступиться за тебя… Это вопиющее дело… Неужели этот мерзавец, Рыбинский, не примет в тебе участия?… Но этого он не смеет сделать… Я тебе дам письмо к нему, в котором подробно объясню все твое положение и настоятельно буду требовать, чтобы он защитил тебя… Иначе я к губернатору буду писать, всю губернию на ноги поставлю… до министра доведу это дело… Погоди, я сейчас же напишу к нему официальное письмо, как дворянин, а не как знакомый,… Я так напишу, что он не посмеет не вступиться за тебя…
И Паленов тотчас принялся за сочинение письма. Через полчаса оно было готово.
– Осташков, слушай, что я написал.
Паленов стал читать:
«Милостивый государь,
Павел Петрович,
Препровождаю под покровительство дарованной вам законами власти и поручаю вашим предводительским обязанностям одного из наших собратов дворян, бедного, но честного человека, обиженного и притесненного деспотическими действиями его же родственников. Я принял на себя труд изложить к вам письменно его жалобу, во-первых, по его безграмотности, во-вторых, как дворянин, не безызвестный во вверенном вам уезде, пользующийся некоторою доверенностию и уважением в кругу своих собратий и, вследствие того, считающий своею священною обязанностию вступаться за своих меньших братий, униженных и притесненных».
– Ну, далее я излагаю подробно все обстоятельства: как пришел дядя, как он пьянствует, буянит и как у тебя отняли хлеб… Вот потом заключение…
Паленов продолжал читать:
«Изложивши пред вами все обстоятельства сего дела, я надеюсь и уверен, что ваше сердце наконец… (Осташков, заметь это слово: я нарочно его вставил для намека на его равнодушие к дворянским делам!) что ваше сердце наконец тронется сожалением и вы, вспомня возложенные на вас дворянством обязанности, уделите несколько из множества свободных минут… (Понимаешь?) несколько минут, чтобы защитить несчастного. Впрочем, считаю долгом предупредить вас, что я во всяком случае принимаю на себя защиту прав дворянина Никифора Осташкова, буду его адвокатом (или по-русски: стряпчим), и если вам не угодно будет защитить его, то я обращусь с просьбою за него к высшим властям, которые, надеюсь, не откажутся вникнуть в мои представления, так как личность моя довольно известна и репутация моя пользуется заслуженным кредитом».
– И больше ничего… Тут подпись… Вот, возьми же это письмо и сейчас поезжай к нему: он должен быть теперь в городе… Следовательно, тебе нечего и заезжать к нему в усадьбу. Что он тебе скажет, тотчас же приезжай и скажи мне… Письмо написано недурно и довольно внушительно… Посмотрим, как он не вступится за тебя… Посмотрим… От него во всяком случае заезжай ко мне сказать… Дорогой до городу тебе придется покормить лошадь… Я прикажу тебе выдать меру овса на дорогу… Собирайся же… с Богом…
Осташкову не совсем нравился тон письма Паленова. Зная отношения его к предводителю, он не ожидал, чтобы это письмо могло принести пользу, но отказаться от него не смел, и с благодарностью принял его и простился с благодетелем. Перед отъездом он зашел к Аристарху Николаичу.
Николенька, всхлипывая и по временам вздрагивая всем телом, сидел над азбукой и плаксивым голосом читал по складам; в углу на кроватке его лежал Аристарх Николаич, со злобным и недовольным лицом, изредка покрикивая на ученика. Робко вошел Осташков в контору и конфузливо взглянул на Аристарха Николаича.
– Что, каковы приятности должен я принимать из-за вашего?…
– Уж не говорите, батюшка Аристарх Николаич… Кажется, мне на вас и глаза-то поднять совесть зазрит… Этакая каналья… погубит он меня… Совсем зарезал… Этакая бестия… Воровать вздумал… Что вздумал… Воровать!..
Осташков подошел к сыну и схватил его за волосы.
– Разве я тебе это делать приказывал?… Приказывал я тебе, что ли, воровать?… Было тебе от меня это позволение?… А?…
Николенька визжал.
– Молчи… пострел этакой… убью…
– Уж вы оставьте его… Не делайте ему отвлечения от занятий… уж я его подверг достаточному внушению… Будет помнить… Надо было прежде внушать…
– Я, Аристарх Николаич, своим детям не потатчик… Я ему этого не внушал… уж что воровство… На что этого хуже… Да я бы его давеча, кажется, изорвал, кабы не остановил меня Николай Андреич… Ему не заблагорассудилось… не приказал трогать… Я уж, говорит, его довольно поучил… А какое довольно… Ужо, говорит, еще внушения поговорю… Да что ему говорить… Его драть надо, мерзавца… Моли Бога за Николая Андреича, что он мне помешал… я бы уж над тобой потешился…
– Что ж ему, завидно стало, что не велел сечь-то?… Все бы одному драться… а люди не смей… Нет, это много будет, что из за него неприятности получай, а его пальцем не тронь… Нет, я ему памяти приложил довольно… Мне, пожалуй, там запрещай…
– И покорнейше благодарю, батюшка Аристарх Николаич… Не жалейте его… Я ему не потатчик… И хорошенько его, чтобы помнил… А я его и знать не хочу, и ведать не хочу… Вот сейчас уеду… Прощайте, Аристарх Николаич…
– Вы куда же?…
– Да в город… к предводителю нужно…
– Я вас выйду проводить…
Выйдя в сени и притворив дверь в контору, Аристарх Николаич остановил Осташкова.
– Что же, неужели я должен изо всего этого одни неприятности получать?… – говорил он. – Теперь вы видели, что я, можно сказать, терзания принимал из-за вашего сына, опять же сколько трудов к обучению его положил и даже достиг плодов… И что же изо всего этого, какая мне от вас благодарность?…
– Батюшка, Аристарх Николаич, вижу я, и все это чувствую… Да какия у меня дела-то в дому наделались… совсем в разоренье пришел… Затем и к предводителю еду…
– Опять же все это до моей комплекции не касается… А вы мне непременно предоставьте пять рублей серебра… И то только ради вашей бедности…
– Пять рублей!.. Да теперь хоть голову сними, Старей Николаич… Во всем доме копейки нет… Обождите…
– Я обожду… Но вы этот пункт имейте в своем воображении… А то переносить побои и разные неприятности из-за чужого ребенка… и даром… это оскорбительно… хотя я и дворовый человек и, можно сказать, крепостной, но имею свое самолюбие и даже честь…
– Пообождите, благодетель… только бы деньжонки случились… Я тоже совесть имею… Что в силах… так неужели уж… Не за чужого…
– То-то… вы этот сюжет не забывайте…
– Как можно забыть, Старей Николаич… Можно ли только это подумать… Только бы вот деньжонки навернулись… Прощайте пока, благодетель… Пора ехать-то мне…
– Вы бы мне теперь сколько-нибудь… сколько можете…
– Ни копейки нет… Веришь истинному Богу, Старей Николаич… ни копейки нет за душой…
Осташков спешил поскорее уйти от земского, а Аристарх Николаич, проводив его самым недружелюбным взглядом, плюнул вслед ему, поправил виски и, войдя снова в контору, начал вымещать досаду на бедном Николеньке.
III
На другой день рано утром Осташков приехал в город. В доме лесничего господа еще спали. Осташков знакомым уже ему путем пробрался в девичью. Там он застал Марью за вечной ее работой: мытьем и глаженьем.