– Здравствуйте, Марья Алексевна…
– Здравствуйте… Что вам надо?… От кого вы?
– Не узнали, Марья Алексевна… Я Осташков… Сашенькин отец…
– A-а… не признала и есть… Что вы, почто?… Али дочку-то проведать?…
– Да, Марья Алексевна… И на дочку-то поглядеть… Что она, как поживает?
– У-y, надоела… Баловень такая, не приведи Господи… Точно на ней на огне все горит… Не поспеваешь мыть да ушивать… Ну ее… Шаловлива больно…
– Так вы бы, матушка, ее останавливали… Не давали шалить-то… А когда и за ухо, коли не слушается…
– Ну, уж куда тебе тут за ухо… Сама барыня балует… Остановы ни в чем нет… Что хочет девчонка делает… Никогда к месту не посадит… А когда надоест, толкнешь али вернешь, – так побежит, нажалуется: Маша, говорит, прибила… Барыня гневается… Нет, нечего, надоела… надоела…
– Неприятно мне это слышать… Что же, неужели и ученья никакого нет?
– Да учит ее барыня когда, это на языке говорить… ну, и учитель поряжен, в книжку учит… Да мало… Что это за ученье… Востра больно… Ее бы надо хорошенько присадить… А то что: часа в сутки не посидит за ученьем-то… А тут и места не знает… Нет, кабы моя воля была, так я бы ее за иголку присадила. Пускай бы к шитью привыкала… Все бы лучше не баловалась…
– А спит еще она?… Или уж проснулась?…
– Проснулась… Вот сейчас послала Уляшку одевать ее…
– Нельзя ли мне как ее поглядеть?…
– Отчего нельзя… можно… Она ведь в особливой комнате спит… Пойдемте, я проведу, пока господа-то не встали… Вы с ней и посидите… Да поговорите ей, чтобы не больно баловалась-то…
– Как не поговорить, Марья Алексевна, поговорю… Да не лучше ли сюда позвать. Как бы не прогневались Юлия Васильевна, что я в те комнаты пойду…
– Да чтой-то… ничего… Чай, ведь отец… не чужой кто…
– А Афанасия Ивановна спят еще?…
– Спят еще… Пойдемте…
– Пойдемте… Да вы мне повестите, как кто из господ проснется…
– Хорошо… Я-то забуду, пожалуй… Вы Ульяшке накажите… Она лучше скажет…
У Осташкова радостно сделалось на сердце, когда он, вслед за Машей, вошел в светлую, чистую комнатку, которую занимала его Саша, и услышал ее звонкий и веселый говорок. Она лежала на чистой, мягкой постельке, за кисейным занавесом, и что-то весело болтала с Уляшкой, которая сидела у нее в ногах.
«Вот Сашеньке видно, что хорошо житье… – мелькнуло в голове у Осташкова. – Слава Богу!..»
– Чтой-то это за проказ… И сама, сударыня, валяешься, и девчонку до сей поры без дела держишь… – говорила Маша, подходя к постели. – А ты и рада, – обратилась она к Уляшке, – рада здесь головесничать с ней… А вот как почну таскать, как почну… пострел этакой…
– Да что тебе за дело… – отозвалась Саша капризным голосом. – Еще не смеешь драться… Еще тебе мамаша не приказывает драться-то… Еще не смеешь…
– А тебе вот не приказывает маменька с Уляшкой-то якшаться… Ты, говорит, барышня, а она девчонка горничная… А ты все с ней да с ней… бесстыдница… И очень смею ее погнать отсюда…
– Да еще не смеешь, не смеешь… – поддразнивала Сашенька. – Еще как ты смеешь мне ты говорить… Еще я вот мамаше скажу… Она не приказывает тебе так говорить мне… Я барышня, а ты девка…
«Поди ты… какая стала бой…» – с улыбкою думал Осташков, которого за занавесом не было видно Сашеньке.
– Ну а коли ты барышня, так по-барски бы и вела себя… А нечего тебе с девчонкой горничной болтаться… Вот погоди-ка, отец приехал… Он тебя сократит… озорницу этакую…
Осташков заглянул в кроватку дочери. Сашенька радостно вскрикнула, вскочила на ноги и бросилась на шею к отцу. Осташков в душе был так доволен и так счастлив всем, что видел и слышал, что не только не в силах был говорить строго и внушительно с дочерью, но чуть не плакал от радости, смотря на веселое, розовое личико Сашеньки, которой, по его мнению, так хорошо и привольно было жить у своей благодетельницы. Он безмолвно и ласково отвечал на поцелуи дочери.
– Ну, видно, и вы баловники порядочные… – сердито проговорила Маша, смотря на эту сцену. – Чем бы хорошенько помуштровать дочку… А он, ну-ка ты поди, и растаял… Будет ли этак путь… Известно, избалуется совсем… Ну, коли ин, как хотите: и то дело… наплевать, не моя дочь… А ты поди… Дело, чай, есть… Что стала?… Рада… – обратилась она к Уляше.
– Так как же, Марья Алексевна, умываться еще надо барышне, – возразила Уляша.
– Умываться… Так что же ты не подавала?… Подавай сейчас… Вьюла поганая… Да у меня скорей приходить… Смотри, чтобы мне опять за тобой не бегать… Смотри…
И Маша, погрозив пальцем Уляшке и ударив ее слегка по лбу на память, вышла из комнаты. Уляшка сделала ей вслед гримасу.
– Ты зачем же, Сашенька, так делаешь… – заметил наконец Осташков, собравшись с духом и желая придать лицу строгое выражение. – Зачем не слушаться Марьи Алексевны, когда она тебя делу учит?… Это нехорошо…
– Ну, вот, есть кого слушать… – вмешалась Уляшка.
– Да ведь она, тятя, дура… И мамаша говорит, что она дура… Она ведь ничего не смеет мне сделать: а мамаша не приказывает меня трогать… Она ведь с поваром гуляет… Мне Уляша сказывала: она знает… А какие мне мамаша платья нашила… чудесные!.. А какие она мне конфеты дает… сладкие!..
– Тебе, значит, здесь хорошо… И об нас позабыла, чай…
– Мне только мамки да бабки жалко… А мамаша мне еще платье хочет сшить… хорошее… Вот вы не умели меня одевать, а мамаша умеет… Она говорит, что вы все равно, что мужики… ничего не понимаете… ничего не умеете делать… А я, посмотри, как я умею никсен делать… Посмотри… – Саша соскочила с коленей отца на пол и сделала перед ним реверанс.
– Хорошо?… Мамаша говорит, что я хорошо никсен делаю, что я буду хорошенькая и ловкая, что за мной будут ухаживать, когда большая буду… Она меня всему выучит, а вы ничего не знаете… Мамаша мне всего дает, всего… а вы ничего не давали… Я теперь стала барышня… а тогда, дома, была уличная девчонка… Показать тебе, какие у меня платья есть?… Показать?… Уляша, принеси поди мои платья, все принеси…
– Полноте, барышня… умывайтесь да одевайтесь, а то ведь мне после из-за вас достанется от зелья-то… Мамаша, пожалуй, скоро встанут…
– Умывайся, Сашенька, умывайся… да одевайся поскорее… – подтвердил Осташков.
Сашенька послушалась и стала, с помощью Уляши, совершать свой туалет, шаля, резвясь, прыгая и заливаясь веселым смехом. Осташков захлебывался от удовольствия, смотря на дочь, но беспрестанно останавливал ее, боясь, чтобы она своим смехом не разбудила Юлию Васильевну.
Но вскоре опять явилась Маша с платьями для Сашеньки, прогнала Уляшку и стала оканчивать туалет счастливой дочки Осташкова. Когда она окончательно припомаженная, приглаженная, в чистых панталонах, в коротеньком платьице с открытой шеей и голыми руками подошла к отцу и церемонно присела перед ним, Никеша просто глазам своим не верил.
«Встреться где на улице – не узнал бы, ни за что бы, кажется, не узнал, – думал он про себя. – И как это она так скоро набралась и переняла все это?… Впрямь, стала настоящая барышня…»
– Что, тятя, нарядна ли? – спрашивала Сашенька.
– Уж очень нарядна… должна благодарить и почитать свою благодетельницу… – отвечал Осташков. – Только вот мне не приятно, что ты Марьи-то Алексевны не слушаешь… да шалишь… Не шали, матушка, Сашенька, не шали и слушайся, когда тебя останавливают добрые люди да на путь наводят… Ну, одначе, я, Марья Алексевна, пойду понаведаюсь, не проснулся ли Павел Петрович. А коли не встал, так я там, около кабинета-то, и подожду.
– Пожалуй, подите… А ты не изволь ходить, сударыня, в те комнаты… сиди здесь… неравно еще как маменьку разбудишь… – сказала Маша.
– Да, да, Сашенька, не ходи… – подтвердил Осташков.
Через несколько времени он был допущен к Рыбинскому.
– А-а, Осташков… Что давно не видно?… Какими судьбами?… А я слышал, что тебя в ученье отдали… Стало быть, неправда… Или уж курс кончил?…
– Нет, правда, батюшка Павел Петрович, точно учился… только Бог не привел выучиться…
– Что так?…
– Да помилуйте, батюшка благодетель, до ученья ли мне было… Что у меня в дому-то делается… Вот пришел вашей защиты просить… Окажите ваше милосердие… защитите несчастных…
Осташков прослезился.
– Что такое, братец?… Что такое?…
Осташков рассказал. Рыбинский слушал рассказ, улыбаясь.
– Однако этот дяденька твой, должно быть, из храбрых военных… должно быть, человек интересный… Надобно с ним познакомиться… Я этаких артистов люблю… Так с утра до вечера пьет… без просыпа…
– Да уж редко разве когда трезвый-то бывает… Все больше хмельной… И такой на всех на нас страх напустил… Бабы-то боятся и из избы-то выйти…
Рыбинский захохотал.
– Молодец… Вот артист…
«Чему же он смеется-то?… – подумал Осташков. – Неужто это он и в самом деле не возьмет мою руку, не вступится за меня?…»
– Вот, батюшка, Павел Петрович, еще к вам о моем деле Николай Андреич Паленов письмецо прописал… – сказал Осташков, подавая письмо. – Не оставьте вы меня… Будьте отцы родные… К вам одним только моя и надежда…
– Что-то пишет сей мудрый муж… – проговорил Рыбинский, распечатывая письмо.
Читая, он то улыбался, то хмурился. Осташков с замиранием сердца жадно следил за ним глазами.
– Мг… дурак… – сказал он, окончив чтение и бросая письмо с презрением. – Ступай вон… – обратился он вдруг к Осташкову.
Тот побледнел.
– Ступай вон… – повторил Рыбинский… – Тебе от меня нечего ждать… Пусть тебя защищает твой Паленов… А мне некогда, да я и не хочу вмешиваться в ваши дурацкие семейные дрязги…
– Батюшка… батюшка… – лепетал Осташков.
– Ну что, матушка… Ты поехал просить защиты сначала к нему… Он пишет, что взял тебя под свое покровительство… Ну, пусть и покровительствует…
– Я не просил, батюшка, писать… Они сами… Я заехал только посоветоваться… так… насчет вас… узнать…
– Ну, пошел же, советуйся… Я уж по тому одному ничего для тебя не сделаю, что этот дурак… принимает в тебе участие… Назло ему ничего не сделаю… Так ему и скажи… Он думал меня заставить что-нибудь сделать, угрожая своими связями… Ну так вот скажи ему, как я его боюсь… Нарочно, нарочно… только потому, что он пишет, ничего не хочу для тебя сделать… Да и как ты смел явиться ко мне с письмом от него… а?…