– Батюшка… Павел Петрович… благодетель… я… я думал, что…
– Пошел вон… Урод этакой… Дурак… – закричал Рыбинский так грозно, что Осташков уже не смел более возражать и поплелся к дверям…
– Да не сметь меня больше и беспокоить об этом деле… Слышишь… не смей на глаза показываться… – говорил Рыбинский вслед ему. – Пусть этот дурак видит, что значат для меня его слова… Пугать вздумал!.. А?… Дерзости писать!..
Осташков постоял несколько минут за дверями кабинета в печальном раздумье и нерешительности. Наконец он осмелился, опять приотворил двери и тихо проскользнул в кабинет. Рыбинский перечитывал письмо Паленова: на лице его изображалось сильнейшее раздражение и негодование.
– Я тебе сказал или нет? – спросил он с досадой, видя Осташкова.
Тот стал на колени.
– Послушай, я своими словами шутить не люблю… Ступай вон. И если ты меня будешь еще беспокоить… Если ты мне еще раз покажешься на глаза… я… я тебя прямо приколочу.
– Батюшка… хоть побейте, да…
– Вон! – закричал Рыбинский, и на этот раз уже так внушительно, что Осташков, как испуганный заяц, в один скачок очутился за дверями.
«Как мне быть? Что мне делать?…» – думал Осташков, стоя опять в нерешимости за дверями кабинета. Вдруг эти двери отворились, и Рыбинский позвал Осташкова. Надежда осенила его душу.
– Подожди… Я тебе сейчас дам письмо к Паленову, которое ты свезешь к нему… – сказал Рыбинский и, не прибавив больше ни слова, сел писать.
«Милостивый государь, – писал он. – Ваше неуместное вмешательство в семейные дрязги вашего меньшего брата (как вы его называете), дворянина Осташкова, и последовавшее затем еще более неуместное письмо по этому поводу ко мне не заслуживали бы по-настоящему ни внимания, ни ответа. И если я беру труд отвечать вам, то единственно только для того, чтобы письменно объяснить вам, что подобное письмо можно бы счесть дерзостью, если бы оно было написано кем-нибудь другим, а не вами, и что я нисколько не намерен беспокоить себя разбором тех дрязг, которые вас так интересуют. И потому предоставляю вам полную свободу быть защитником прав вашего угнетенного брата и обращаться с вашими представлениями к тем лицам, у которых вы пользуетесь кредитом; а меня прошу на будущее время от них избавить».
– Вот, возьми это письмо и сейчас же отправляйся с ним к Паленову, – говорил Рыбинский, отдавая Осташкову письмо.
– Батюшка… благодетель… простите вы меня! – ныл Осташков жалобным голосом.
– Я в этом письме делаю распоряжение по твоему делу… Не смей же мне надоедать больше… Ну, отправляйся сейчас… Тебе здесь делать больше нечего… Сейчас же поезжай, чтобы я тебя не видел…
Осташков не знал, что думать, хотел изловить и поцеловать ручку Рыбинского, но тот не дал и показал на дверь. Никеша вышел, не поспел даже зайти к Сашеньке и отправился в обратный путь.
Сашенька, увидя поутру свою новую мамашу, рассказала ей, что у нее был ее тятя. Юлия Васильевна захотела видеть его, но Осташкова уже не было: он уехал. Удивленная этим быстрым отъездом, она сообщила о нем Рыбинскому, в присутствии Саши, и тот рассказал ей всю историю своего свидания с ним и прочитал письмо Паленова. Рыбинский очень комично передразнивал Осташкова, и Юлия Васильевна весело смеялась над ним; вместе с нею смеялась над отцом и Сашенька.
– Какой тятька смешной! – говорила она.
– И ты бы, дурочка, была такая же смешная, если бы жила с ним, а не у меня, – отвечала Юлия Васильевна.
А между тем бедный Осташков тащился на своем усталом бурке, который так же, как и хозяин, уныло опустив голову, бежал и не мог понять, зачем его гоняют взад да вперед почти без отдыха.
IV
Когда Осташков, приехав к Паленову, рассказал ему подробно о своем свидании с предводителем и когда Николай Андреич прочитал привезенный ему ответ на его послание, бешенство овладело его душою.
– Я ему докажу… Я ему покажу!.. – кричал Паленов, неистово теребя свой собственный хохол на голове, за неимением под руками чужого. Он бегал по комнате, пинал ногами мебель, бросал на пол смятое в комок письмо предводителя, топтал его ногами, потом снова поднимал, перечитывал, опять мял и бросал на пол.
– Я ему покажу себя… Он меня узнает… – продолжал Паленов в азарте. – Я к губернатору напишу… к министру напишу… Я поставлю на своем… Я его выучу… Я это письмо буду везде читать… На всю губернию его ославлю… Я его в подлиннике к министру представлю…
И он снова поднимал я разглядывал роковое письмо.
– Как… Он решается оскорбить дворянина… такого дворянина, как я… Он думает, что это ему так пройдет… что я не сумею вступиться за себя… Нет, он увидит… он узнает меня… Я на выборах осрамлю его… Я выведу на свежую воду все его гадости…
– Что же мне теперь с своим-то горем делать, батюшка Николай Андреич?… Ведь приходится с голода помирать… – осмелился наконец проговорить Осташков, улучив минутку, когда Паленов умолк и от усталости бросился на диван. – Не оставьте, благодетель, помогите… Теперь на вас одних надежда… Без вас придется пропадать…
Никеша со слезами поклонился в ноги Паленову.
– Не кланяйся, братец, не кланяйся, Осташков… Не терзай меня…
– На кого же мне, батюшка, теперь надеяться… К кому прислониться… В ком защиты искать?… Предводитель от меня отказывается… значит, уж я должен жив умирать… Значит, пропадать мне приходится… Кто за меня теперь вступится?… Кто защитит меня с малыми детьми?…
– Я тебя защищу. На меня одного надейся… Вели лошадей закладывать: я сейчас вместе с тобой поеду к тебе и постращаю твоих… Они должны меня послушаться…
– Ах, батюшка, благодетель… не оставьте… Велики ваши милости… Велико ваше для меня беспокойство…
– Ничего… ничего… поедем… Вели закладывать… Я покажу этому подлецу, что я и без него могу сделать что захочу… А потом я приеду в губернский город… Непременно губернатору покажу его письмо… и расскажу, как он исполняет свои обязанности… Вели же закладывать лошадей… Скажи, чтобы четверню в коляску…
– Батюшка… Николай Андреич… осмелюсь я только доложить… Моя-то лошаденка очень пристала… не побежит за вашими…
– Да ты и не бери свою… Оставь здесь, пусть отдохнет… поедем со мной… А потом воротимся, тебе надобно будет опять ехать в город… Я хочу твоего сына отдать в уездное училище, так тебе нужно будет приискать ему в городе квартиру… За содержание я заплачу…
– Ах, батюшка…
– Ну, ну, не благодари… После… Я не Рыбинский… Если я делаю добро, так для добра, а не из самолюбия… Поди же, скажи там… Да пошли ко мне Абрама…
С чувством гордости и самодовольствия подъезжал Никеша к своей усадьбе, в коляске четверней, сидя рядом с таким важным барином. Он был уверен, что одно появление такого значительного лица произведет уже сильное влияние и даже наведет страх на его отца, дядю и брата, а его вмешательство в их дело заставит их смириться и уступить. Лестно ему было также показаться на такой высоте пред стройковскими мужиками, которые, по случаю праздничного дня, все были дома и видели путешествие Никеши, кланялись проезжающему четверней серьезному и важному барину, а Осташков, принимая эти поклоны отчасти и на свой счет, с достоинством отвечал на них. Из избы Александра Никитича также увидели этот торжественный поезд.
– Видно, предводитель с ним сам приехал, – сказал Александр Никитич. – Ишь ты, разбойник, как за него вступаются… Подлизеня этакой!.. Да мне что… хоть распредводитель будь… Я в своем добре хозяин… Мне никто не судья…
– Так… люблю!.. – подтвердил Харлампий Никитич. – Что тебе опасаться… Держись за меня: я сам с ним поговорю… Я и полковому командиру не уступал… А у нас за это строго взыскивается… ты не знаешь… Коли он имеет власть нас судить… пускай еще он с Никешки взыщет… за непочтение к родителю… Ты на его пожалуйся… И я тебя поддержу… Вот чем вздумал пугать… Что мне предводитель!.. Меня предводитель еще должен почесть… потому я служил моему государю… получал раны… и заслужил… ты, Ванюшка, испугался, что ли?
– Чего мне, дяденька, из-за вас с батюшкой бояться… Ничего я не боюсь… Что он может мне сделать, хоть бы и предводитель?
– Молодец… Люблю… Ничего не бойся, Ванюшка… и будешь военный человек… Мы и смерть видали, да не боялись… А испугаемся мы предводителя!.. Давай мне, Ванюшка, сюртук! Я пойду с ним познакомлюсь… Я могу с ним познакомиться и поговорить… Что ж?… Могу… Погоди, Никешка, я тебя перед ним отделаю… Давай сюртук…
Харлампий Никитич поспешно оделся и отправился в избу Никеши. Он вошел в нее, никем незамеченный, в ту самую минуту, когда Паленов только что отдал приказание сопровождавшему его слуге позвать к себе всех Осташковых.
Катерина в это время хлопотала с самоваром, а больная Наталья Никитична, с усилием слезши с полатей, чтобы принести жалобу Паленову, с позволения его присела в уголке на лавку.
– Это кто такой? – спросил Паленов, увидя входящего поручика.
– Это дяденька-с… – вполголоса отвечал стоявший около него Никеша.
– Господин предводитель, имею честь себя представить… Поручик Осташков, – говорил Харлампий Никитич, расшаркиваясь. – Позвольте познакомиться… Очень приятно… Я наслышан, вы из военных… Я тоже… одного поля ягода… Позвольте познакомиться… – И Харлампий Никитич протянул Паленову руку.
– Я не предводитель… Я здешний помещик, известный, впрочем, всей губернии, и друг с губернатором… Я Николай Андреевич Паленов… – отвечал он, не подавая руки поручику.
– Очень приятно… Позвольте с вами познакомиться и представить себя… Я поручик Осташков, дядя вот этого разбойника, Никешки… Его надо поучить… что ж вы? Вашу руку… я желаю с вами познакомиться…
– Вы должны были сначала узнать, желаю ли я с вами знакомиться… – отвечал Паленов, начиная горячиться и обиженный смелостью поручика, протягивавшего ему руку. – Я приехал сюда вовсе не для того, чтобы заводить знакомство с пьяницами и буянами, такими, как вы…
– Как вы смеете так говорить!.. Я офицер… поручик… Служил моему государю… Я больной человек… Я ранен… Я могу знакомство вести со всяким… Вы какой имеете чин?… Я сяду…