– Я знакомлюсь, мой любезный, только с людьми порядочными, а вы приехали сюда и только пьянствуете, буяните и ссорите ваших родных… Я вам говорю, что я известен во всей губернии и в Петербурге знаком с самыми важными вельможами… Здешний губернатор со мною дружен и считает за честь все для меня сделать… Советую вам быть со мной вежливее и вести себя посмирнее… Я сумею управиться с вами… Таким буйным людям вы знаете где место… Я приехал сюда не знакомиться с вами, а предостеречь вас и вразумить, чтобы вы жили смирнее, поменьше пьянствовали и не обижали ваших бедных родных… Слышите вы? Уймитесь, а то будет плохо… Мне стоит только сказать два слова губернатору, и вас ушлют отсюда, как человека беспокойного…
– Я в своем имении… Какое вы имеете право мне говорить?… Я ничего не боюсь… Кто вы такой?… Какой ваш чин?… Покажите мне бумагу… Я могу прочитать?… Где ваш ордер?… Покажите мне его… А то я никуда не поеду… Я тебя знать не хочу…
– Я тебе говорю, пьяница, говори со мной вежливее… – закричал Паленов.
– Как ты можешь кричать?… Я офицер… Покажи ордер… Кто меня может взять? Я никуда не поеду? Я в своем имении… Ты мой не начальник… Убирайся к черту… Ступай вон…
Паленов вспыхнул и начинал терять благоразумие; но в эту минуту вошли Александр Никитич с сыном: внимание Паленова, сосредоточенное до сих пор на одном противнике, было развлечено.
– Я с тобой, грубиян, после разделаюсь… – проговорил он, стиснув зубы, и обратился к Александру Никитичу.
– И для такого пьяницы, для такого негодяя, которого вот непременно ушлют от вас куда-нибудь, потому что я непременно попрошу об этом губернатора, для этого человека, хоть он и брат твой, ты, старик, гонишь и притесняешь сына, смирного и доброго человека, который у всех у нас на хорошем счету… Как тебе не стыдно! И слушаешь ты еще другого негодяя, твоего младшего сына, который, видно, пойдет по стопам своего дядюшки…
– Младший-то сын, сударь, мой кормилец и поилец, – отвечал Александр Никитич. – Он меня слушает, а не я его… Я ничего худого от него не видал… А Никанора никто не притесняет и не гонит… Он отделенный сын, живет своим домом, своей семьей… что хочет делает, ни в чем меня не спрашивает… Чем же я его притесняю?
– Его бить надобно, учить… – вмешался Харлампий Никитич. – А Ванюшка у меня молодец… Я его в обиду не дам… Ванюшка, принеси водки…
– Скажи, старик, этому скоту, чтобы он ушел отсюда, а то я его велю вытолкать…
– Меня вытолкать?… Нет, руки коротки… Я в своем имении… Тебя я велю вытолкать… Ванюшка, вытолкай его…
– Эй, люди, – закричал взбесившийся Паленов. – Люди!..
Кучер и лакей, сидевшие в сенях, вбежали.
– Выведите отсюда этого пьяницу…
– Не смей… Ванюшка, ко мне… Не смей меня трогать… Ванюшка, не выдавай…
– Вытолкайте же его… – закричал Паленов на людей, которые стояли в нерешимости. – А, скоты!..
Николай Андреич схватил поручика за ворот, приподнял его с лавки, на которой он сидел, и кинул в руки своим слугам. Те повлекли поручика вон, несмотря на его сопротивление, крики и ругательства.
– Как же ты, старик, говоришь, что не притесняешь его… – продолжал Паленов, переведя дух. – Разве это не притеснение, что ты отнял у него рожь, которая им была посеяна и им же сжата…
– Да ведь это, сударь, мое отцовское дело: волен дать сыну, волен и взять… Пока жив, земля-то моя.
– Да ведь ты сам говоришь, что отделил его?
– Да, не захотел со мной жить, так и живет своим домом… Вот и весь дележ… А землю я ему в корень не отдавал. Не была мне нужна, так владел… А стала нужна, опять за себя возьму…
– Да ты не имеешь права этого сделать…
– Отчего так?… Где это писано?… Я ему на землю бумаги не давал… Не бумагой ведь она за ним приписана…
– Да я тебе говорю, что ты не имеешь права взять у него его хлеб… Слышишь: я тебе это говорю… Ты должен хлеб возвратить ему… И ты его отдашь!
– Нет, сударь, не отдам…
– Как не отдашь… Почему?
– А потому что не отдам… Не желаю… не заслужил… не стоит… Потому и не отдам.
– А если я тебе говорю, что ты должен отдать… Если я тебе приказываю?
– Да имеете ли еще вы право приказывать-то… Я думал, вы предводитель, а ведь люди-то говорят, что вы не предводитель…
– Что ж из этого?… Не сегодня завтра и я буду предводителем… Меня дворяне давно об этом просят, да я сам не хочу… Я тебе говорю, старик, послушайся: отдай хлеб, не бери землю у Никанора, а то хуже будет…
– Да что же худого-то, сударь, будет?… Худому-то быть нечему…
– Так ты не отдашь хлеба?… – грозно закричал Паленов, выходя из себя.
– Не отдам… – отвечал упрямый старик, смотря прямо в глаза Паленову.
– Не отдашь?
– Не отдам… За непочтение да за то, вот, что он ездит да славит обо мне да чужих людей с отцом зовет судить. Ни за что не отдам…
– Эй, старик, ты со мной не шути… Судом заставят отдать, да еще велят за убытки заплатить, которые ты ему наделал…
– Отца-то заставят сыну платить?… Пущай заставляют, коли кто этакую власть имеет…
– Батюшка, отдай, смилуйся: я тебе в ножки поклонюсь… – сказал Никеша, выступая перед отцом и кланяясь в ноги.
– Нет, сынок, поздно… Ты на меня жаловаться ходил… Чужим судом хотел с меня взять… Ну так и бери судом…
– Что ж ты, старый черт, и в самом деле власти, что ли, над собой не признаешь?… Что ж ты думаешь, тебя заставить, что ли, нельзя… Чего тебе еще?… Сын тебе кланяется, просит… Чего ж тебе еще хочется?… Чтобы бороду я тебе вытаскал, что ли?…
– Нет, еще это нигде не показано, чтобы у меня бороду таскать… Да что вы за судья и в сам деле такой?… Кто вас надо мной поставил?… Что мне, что ты богат, а я беден… Я тебя не знаю, да и знать-то не хочу… коли ты к бороде моей полез… Вот что…
Александр Никитич повернулся и пошел к дверям. Паленов совсем забылся от бешенства и бросился было на старика, но Иван загородил его собою и взглянул на грозного судью так смело и выразительно, что тот в минуту опомнился и остановил поднятую руку.
– Я вам дам… Вы меня вспомните… – кричал им вслед сконфуженный Паленов.
– Ладно… – насмешливо проговорил Александр Никитич, затворяя за собою дверь.
Паленов сел на лавку и отдувался от попыхов и волнения.
– Вот, батюшка, Николай Андреич, изволите видеть, каковы мои родители… Как мне с ними жить… – жалобно говорил Никеша.
– Ох, батюшки мои… Ох, согрешили… Ой, спинушка… Ой, сердечушко… О-ох… – стонала Наталья Никитична, увидевшая неудачу и залезая опять на печь.
– Только вас-то я, батюшка, напрасно обеспокоил… Вы-то для меня этакую себе муку только приняли…
– Это звери какие-то, а не люди!.. – говорил Паленов. – На них нужно палку, а не слова… Этакое невежество, этакая грубость…
– Ах, батюшка Николай Андреич, то ли бы вы еще у нас увидели… То ли еще бывает… Жить ведь нельзя, благодетель… Что они меня, уж теперь совсем съедят… и подавно… Живой в гроб ложись… Ах ты, Боже мой…
– Ничего, Осташков, не бойся… Я уж коли сказал тебе, что защищу, так надейся на меня… Я их проучу… Я покажу им, с кем они имеют дело…
– Не оставьте, благодетель…
Никеша утирал слезы.
– Батюшка, не оставь… Совсем заели… – присоединилась Катерина, тоже со слезами, кланяясь в ноги Паленову.
– Уж не бойтесь, не оставлю… Нарочно, сам лично поеду к губернатору…
– Благодетели вы наши!.. – сказали в один голос Никеша и Катерина, куксясь, всхлипывая и целуя руки Паленова.
– Молитесь Богу, друзья мои, чтобы я… не отказался на будущие выборы быть здешним предводителем… Тогда будете покойны и счастливы… Несчастный всегда найдет во мне защитника… – говорил тронутый Паленов.
– Дай тебе, Господи, много лет здравия и всего, что твоя душа желает за твои добродетели… – проговорила Наталья Никитична, слезая с печи со стоном и кряхтеньем и также поклонилась в ноги Паленову. – Не оставь нас, сирот…
Наталья Никитична, захворавши вдруг после описанной истории с отнятым хлебом, в несколько дней осунулась и захирела страшным образом. До сих пор бодрая и здоровая старуха, она казалась теперь совсем больной и разрушающейся.
– Полно, полно, старушка, полезай себе на печь… Бог даст, все поправится… – успокаивал ее окончательно размягчившийся Паленов. – Еще кланяться вздумала: смотри-ка, какая ты хворая, еле на ногах держишься…
– Эх, родимый, укатали бурку крутые горки… Недавно ведь я этакая-то стала… Они же, изверги, видно, меня испортили… Вдруг ничто приспичило… На поле сысталось… С Ванюшкина, видно, глаза… Либо уж напустили что-нибудь на меня с ветра… Ох, силушки моей нет… Попортили, злодеи…
– Полно, старушка, этого не бывает, не говори вздору…
– Думается, кормилец, думается, родимый… Ведь с этого самого случая, как из-за хлебца с Ванюшкой на поле поругалась… С того самого раза ровно что в меня вступило… Ну ноет в утробушке… Нет моей силушки, да и на, поди…
– Да, батюшка, с того самого раза, как с поля пришла в те поры, так в себе и почувствовала… Да вот все хуже да хуже… – подтвердила Катерина.
– Что же вы чайком-то дорогого гостя не потчуете… Ох! – заметила Наталья Никитична. – Ох… А я, батюшка, опять на печь… уж не обессудь… В тепле-то лежу, так ровно полегче… А уж ноженьки не держат… Нет, не держат… Особливо, как что… раздумаюсь про горесть свою, али перемогусь… так и хуже… Ох, уж не взыщи…
– Поди, поди, старушка, ложись.
Наталья Никитична опять залезла на печь.
Никеша с Катериной начали угощать дорогого гостя чаем, рассказывая о своих нуждах и жалуясь на свою горькую долю, прося защиты и помощи. Паленов обещал и то и другое.
Когда он опять вместе с Никешей отправился в обратный путь, Харлампий Никитич, уже совершенно пьяный, сидевший у избы брата вместе с Иваном, проводил их хохотом и ругательствами. Паленов, в ответ на это, выразительно погрозил ему пальцем, а Харлампий Никитич со своей стороны показал ему чубук.
V
Дня через три после описанных происшествий Паленов рекомендовал Осташкова и Николеньку смотрителю уездного училища своего городка. Смотритель, маленький кругленький человек, с гладко прилизанными волосами, с рабски угодливым, подленьким выражением лица, но лукавыми и злыми зелеными глазками и красным утиным носом, видимо, считал за особенную честь посещение такого богатого помещика, как Паленов, но старался сохранить достоинство и независимость главы местных педагогов, особенно пред лицом будущего свое воспитанника. Вследствие этого, раболепно и с подобострастною улыбкою выслушивая слова Паленова, важно развалившегося на диване, он мгновенно изменял выражение лица и внушительно хмурил брови при взгляде на Осташкова и его сына, стоявших перед ним. Ни в одном из наших сословий