, и до очень ближайшего к нам времени, не было так развито чиновничество со всем своим мелким чванством, самоуничижением и деспотизмом, как в ученой братии низших и даже средних учебных заведений. Ни один губернатор на последнего приказного земского суда, ни один барин на своего лакея не смотрели с таким презрением, с таким сознанием безответственной власти, как наставники на своих учеников; ни один правитель канцелярии, ни один полковой командир не требовали такой субординации, не старались так запугать своих подчиненных и не наслаждались столько страхом, внушаемым их личностью в подчиненных, как смотрителя, инспектора и директора в воспитанниках подведомственных им учебных заведений. И, может быть, нигде во всем русском царстве не заботились столько развивать идеи самоуничижения, рабской безответной покорности и подлого шпионства, нигде не чувствовался такой деспотизм власти, как в этих рассадниках общественного образования, как любили называть учебные заведения наши педагоги…
– Я вас прошу обратить особенное внимание на этого ребенка, – говорил Паленов, указывая на Николеньку. – Отец его, правда, очень бедный дворянин, не имеющий ни одной души… но он все-таки дворянин…
Смотритель с презрением взглянул на Осташкова и, закрывшись от Паленова рукою, понюхал табаку.
– И я вам скажу еще более: он дворянин весьма древнего и, вероятно, княжеского рода… Следовательно, ваше училище должно считать за особенную честь принять в свои недра этого мальчика… Ведь у вас большею частью все простонародье…
– Конечно, наше училище общенародное называется, – отвечал смотритель с грустною и в то же время любезною улыбкою, – следственно, мы обязаны принимать и всякую чернь… Но мы стараемся облагородить свое заведение доброй нравственностью и поведением своих учеников, негодяев исключаем. И я даже стараюсь так, чтобы в моем училище было как можно меньше черного народа… даже если который мальчишка неопрятно и неприлично одет, так я не допускаю его в классы, пока не поправится… И могу сказать… благодаря Бога, у меня в училище есть дети даже из здешних благородных домов: вот дети здешнего стряпчего, также секретаря из уездного суда, а они люди благородные, даже имеют свои деревни… И я могу сказать, что у меня ученики все больше из купечества… А этих, шушеру, которые из мещанишек, я всячески стараюсь искоренять и держу из них разве только таких мальчиков, которые отличаются добропорядочною нравственностью… и тихостью… Я вам должен сказать, что я, слава Богу, успел поставить свое училище на хорошую ногу… У меня даже нет ни одного учителя, который бы очень зашибался, и уж у меня, избави Бог… в нетрезвом виде в класс не придут!.. У меня даже учителя всегда в вицмундирах посещают классы…
– Ну-с это прекрасно… Порядок и дисциплина везде нужны… Хотя, конечно, свет образования должен везде распространяться, и следует стараться, чтобы он проникал во все слои общества…
– Этого нельзя-с… Нельзя этого допустить, чтобы всякий лез в уездное училище… Тогда только запрудишь училище, а пользы не будет-с, будет одно безобразие… И опять надобно помнить, что не всякому нужно равное образование… Для дворянина нужно больше образования, для купца поменьше, а для мещанина и еще поменьше… Этого не надобно упускать из вида. Например, для чего мещанину или дворовому человеку науки?… Что он с ними будет делать?… Ему достаточно выучиться читать, писать да закону Божию… Вот с него и довольно… А для этого приходское училище есть… А зачем же я уездное-то буду запружать этим народом?… Разве только для того, чтобы благородные люди детей своих гнушались отдавать?… Поверьте: я это из опыта говорю-с… Нельзя-с…
– Однако позвольте: почему вы знаете, что и из этих сословий не может выйти людей ученых, людей замечательных? Наша благословенная Россия очень богата талантами: они кроются во всех слоях общества… Да вот вам исторический пример: Ломоносов… Из крестьян, сын рыбака.
– Так ведь такие люди родятся веками… Этакие гении нигде не пропадут, они выбьются отовсюду… Позвольте вас спросить: много ли Ломоносовых-то?… Да если мне теперь этого правила держаться и всякий народ без разбора пускать в уездное училище, их столько налезет, что учителю некогда будет и уроков спрашивать… Помилуйте… Да и порядка никакого не добьешься… Никакой чистоты нельзя будет соблюсти… Нынче же первое от начальства требуется, чтобы порядок и чистота была в казенном заведении… А теперь извольте сообразить: если я напущу к себе триста человек всякого-то сброда… да они, помилуйте, на ножищах одного сора натащут столько, что не выметешь… а в грязные дни грязью так пол натопчут, что и не промоешь… Здесь же у нас в городе тротуаров нет, улицы грязные… А у меня всего один сторож при училище полагается… Что ж он может сделать? Да эти мальчишки такой народ, что они одной неделей все лавки, все парты изрежут и переломают, все стены так засалят, что на одни починки да на подкраску всей расходной суммы не достанет, что на училище отпускается… Нет, помилуйте, этого нельзя… Конечно, все эти рассуждения очень прекрасны… Но надо все это из практики узнать сначала… Для чего же я стану-с заведение-то свое ронять?… Из-за сволочи, из-за черни, которая никогда ничему даже и научиться не может… А если и выучатся чему, так все бросят и перезабудут после… Нет-с, а я свое училище облагородить стараюсь… Вот-с я не мог ожидать той чести, что вы пожалуете, не приготовлялся… а неугодно ли обозреть училище насчет порядка и чистоты… а также и насчет ученья… Ни шуму, ни крику большего в классе не изволите услышать… Все ученики приучены так: как взойду я, или учитель, или кто из посетителей, сейчас все встают в струнку, решительно как солдаты… В одежде – пристойность: не только дыр, заплаты или разных рукавов на сюртуке не увидите… Ну, уж в приходском этого достигнуть нельзя… потому там все простонародье… Нет, я за свое училище покоен… Не угодно ли обозреть?… Удостойте…
– Хорошо… с удовольствием… Так вы этого молодца уж завербуйте к себе и не забудьте, что я вас прошу обратить на него особенное внимание…
– А он подготовлен-с?… То есть может читать и писать?… Ведь у нас в уездном училище уже науки начинают преподавать даже с первого класса…
– Да, он может читать, хотя, конечно, не бойко, начинает и писать… Да я вам скажу: и это удивительно. Ведь он учился не больше пяти недель… Правда, его учил очень талантливый малый, мой конторщик, и руководствуясь особенной системой, которую я сам изобрел и которую не дурно бы применить во всех приходских училищах… Впрочем, об этом я буду писать к министру, с которым я в очень хороших отношениях…
Смотритель подобострастно улыбнулся и одернул на себе вицмундир.
– Это действительно редкость большая, чтобы в такое короткое время… – подтвердил он.
– Ну-с, так я надеюсь, что он будет принят?… – спросил Паленов, вставая.
– Помилуйте, непременно… За особенное удовольствие…
– Если он немного не бойко читает и плохо еще пишет, так вы прикажите там вашим учителям, чтобы они особенно им занялись… Видите ли, я отдаю его к вам в училище только на год… чтобы приготовить его для поступления в гимназию… Вы так его и приготовляйте…
– Очень хорошо-с… А в училище не угодно зайти?…
– Пойдемте, пойдемте…
– А вы подождите меня здесь… – обратился смотритель к Осташкову, уходя.
С важностью прошел Паленов по училищу, внушительно поговорил с учителями, дал несколько советов о способе преподавания, заметил необходимость дать уездным училищам направление более практическое, реальное, о чем обещал при свидании поговорить с министром, также посоветовал изменить устройство классных столов, зашел в библиотеку, где стоял никогда не отпиравшийся шкап с книгами, которых никто не читал, похвалил порядок и чистоту, и, прощаясь с смотрителем, сказал, что он отправляется в губернский город и там, при встрече с директором, почтет обязанностью отозваться об училище с самой выгодной стороны, при чем смотритель как-то совершенно расцвел и, униженно раскланиваясь, даже помог Паленову надеть шинель, несмотря на то что ее подавал сторож. Воротился смотритель домой к Осташкову уже совсем другим человеком: подобострастие и унижение исчезли с его лица; на нем выражались взамен того важность, недоброжелательство и какая-то язвительность во взгляде его злых кошачьих глазок, за что ученики называли его обыкновенно ехидной.
– Ну… Так как же вы… дворянин, а крестьян не имеете?… – спросил он Осташкова.
– Что делать, батюшка… Прадеды наши все свои души поистеряли…
– Как же?… Чем же вы существуете?
– Да чем?… Землю имею, обрабатываю… А больше того благодетели не оставляют… Вон Николай Андреич, дай Бог здоровья, первый благодетель… а также и другие прочие из господства…
– М-м… А в службе не были?…
– Нет, батюшка, Бог не привел… потому родители мне грамоты не дали… темным человеком оставили… Вот уж дети, Бог даст, в службу пойдут… за меня… коли науку примут… Вот не оставьте, батюшка этого… Желаю наследовать его наукой…
– Коли не будет шалить да будет начальство почитать и слушаться, так, может быть, и выучится… Ну-ка ты, поди сюда ко мне… Давай-ка мы тебя проэкзаменуем… На-ка, прочитай вот это…
Николенька едва мог складывать слова.
– Худо… – заметил смотритель. – Не достаточно… А ну-ка в чистописании… Напиши: благочиние… благо-чи-ние…
Но Николенька совершенно стал в тупик… Он у Аристарха Николаича выводил только буквы и то плохо, до мудрости писания целых изречений он еще не дошел…
– Что же ты?… – говорил смотритель.
– Пиши… – понукал Осташков.
Но Николенька был в сильном затруднении и печально вертел в пальцах карандаш, не зная, как приступить к делу.
– Очень худо… – заметил смотритель.
– Что же ты не пишешь?… Али опять упрямиться? Пиши, говорят… – настаивал Осташков. – Ведь писал, батюшка, сам видел… Видно, сробел, что ли…
– Да нет, он и в чтении весьма слаб… По-настоящему, его следовало поместить в приходское училище, но по просьбе Николая Андреевича, я его допущу и в уездное… Но только ради его просьбы… Вы так и передайте, что только для них это делаю… А мальчик слаб, очень слаб… Ты смотри… Ты у меня учиться… Не шалить, слушаться… А то смотри… Я шалунов не люблю… И наказываю больно…