– Хорошенько его, батюшка, коли станет шалить… не жалейте…
– Не беспокойтесь… Мы шалунов исправляем… Ну, так с завтрашнего дня в класс… Да где он будет жить, так накажите хозяину, или там хозяйке, что ли, чтобы за ним надзирали и в развращенном виде… там изорванного или невычищенного в классы не отпускали… Я безобразия не люблю… Притом он из дворян будет числиться… Так чтобы по-дворянски себя и вел… Смотри… берегись… – заключил смотритель внушительным голосом и погрозил Николеньке пальцем.
– Как можно… Должен стараться… остерегать себя во всем… Вот еще не знаю, батюшка, куда мне его пристроить-то… Куда бы нибудь, к какому хорошему человечку… На квартиру-то… Не изволите ли знать?…
– Ну, уж я этого не знаю… Где ж мне этим заниматься… Поищите… В городе есть дома… Мещанка, может быть, какая возьмет или приказный… Разве мое дело квартиры разводить или указывать мальчикам. Глупо это и даже невежливо беспокоить этим смотрителя… Ступайте и кланяйтесь от меня Николаю Андреевичу… А завтра его в классы…
Осташков извинился, что обеспокоил, и отправился вместе с сыном на квартиру Паленова.
Кратчайшая дорога ему лежала по главной улице городка, где стоял дом, занимаемый лесничим, но Осташков сделал нарочно обход, чтобы не пройти мимо этого дома: он боялся, чтобы его не увидели и не позвали к Юлии Васильевне: в присутствии Николая Андреича он не смел и вспомнить о лесничихе и Рыбинском, и отложил свидание с дочерью до его отъезда из города.
Паленов в тот же день собирался ехать в губернский город, чтобы объясниться, как он говорил с губернатором и губернским предводителем о поступке Рыбинского, и просить их вмешательства в пользу Осташкова. Перед отъездом он дал Никеше три рубля серебром и объявил, что каждый месяц он будет отпускать такую же сумму на содержание Николеньки.
– А к Рыбинскому ты не смей являться до моего возвращения, – приказал он, уезжая. – Может быть, этот мерзавец узнает, что я поехал объясняться с губернатором, струсит и, чтобы предупредить меня, сделает какое-нибудь распоряжение в твою пользу. Ты не смей являться к нему ни в каком случае, хотя бы он даже вызывал тебя… Слышишь?… Я тебе приказываю…
– Слушаю, батюшка, Николай Андреич…
– Нет, надобно поубавить с него спеси… Ба, да что же я думаю! – вскричал вдруг Паленов, ударив себя по лбу. – Всего лучше тебе ехать со мною: ты сам лично объяснишь все и губернатору, и губернскому предводителю… Собирайся, поедем…
Осташков перепугался.
«Как я буду жаловаться на своего предводителя… – мелькнуло у него в голове. – Да он меня с лица земли сотрет…»
Паленов заметил его смущение и воспылал было гневом.
– Ты что ж?… Ты боишься?… Ты не надеешься, что ли, на меня?… Мало я для тебя делал?… Ты юлишь?… Ты продать меня хочешь?…
– Да нет, батюшка, нет-с… благодетель, нет-с… Я не про то-с, не насчет того… Я вот про сынишку… Еще к месту-то он не пристроен… Куда мне его-то деть?
– Ну, он здесь пока останется… Я скажу хозяину, чтобы он его кормил, пока до моего возвращения… А тут ты приедешь и найдешь ему постоянную квартиру…
Осташкову нечего было возражать. Хозяин постоялого двора был позван и изъявил согласие продержать Николеньку несколько дней, заметивши, что ему все единственно кого ни кормить… Ямщиков кормит же… И мальчика можно… Покой ему в избе за перегородкой даст… Будет и тепло и хорошо…
Таким образом, нечаянно, негаданно, Осташков со стесненным сердцем отправился в губернский город, а Николенька поместился у хозяина постоялого двора, у печки, за перегородкой.
VI
Осташков первый раз в жизни въезжал в губернский город. С удивлением и любопытством, как малый ребенок, смотрел он на все, что мелькало перед его глазами: и на каменную заставу при въезде в город с пестрым шлагбаумом и с золотыми орлами на столбах, и на ряд больших каменных домов, вдруг сменивших знакомые лачужки и непрерывно потянувшихся с обеих сторон улицы, и на большие пестрые вывески над магазинами, и на блестящие главы церквей, и на нарядных барынь и офицеров в раззолоченных касках, попадавшихся навстречу… Все поражало и удивляло его: и непривычное для его глаз движение, и еще более непривычный шум от экипажей, проезжавших по мостовой. Все, кто ни встречался Никеше, казались ему такими богатыми, довольными и счастливыми.
«Вот, видно, где житье-то, вечная Масленица!..» – подумал про себя Никеша.
На другой день утром Паленов, припарадившись как следует, поехал к губернатору, приказавши и Никеше сопровождать себя.
– Я тебя беру на всякий случай… – сказал он ему. – Меня губернатор, вероятно, примет в кабинете, а ты останешься в приемной. Смотри же: если тебя позовут и губернатор станет что-нибудь спрашивать о Рыбинском, отвечай откровенно и всю правду: говори все, что знаешь про него, ничего не скрывай… От этого зависит все твое счастье…
– Слушаю, батюшка… – робко отвечал Никеша, и при этом вспомнил назидание другого благодетеля, Кареева: «Что бы для тебя человек ни сделал, как бы ты ни был ему обязан, но коли он подлец, то так и говори про него, что он подлец… Ничего не скрывай: это обязанность честного человека…»
Со страхом и трепетом прошел Никеша мимо солдата у подъезда, мимо жандарма в антре и поднялся вслед за Паленовым по великолепной лестнице, остерегаясь ступить на разостланный посередине ее ковер. Еще с большим уважением и доверием смотрел он на Паленова, так спокойно и самоуверенно шедшего впереди его. В приемной комнате Паленов обратился к какому-то офицеру с серебряными шнурами на груди, которого Осташков готов был принять за самого губернатора, и просил доложить о себе генералу. Офицер тотчас же отправился исполнять требование Паленова, а он, сделав знак Осташкову, чтобы тот остался в этой комнате, пошел вслед за офицером, как человек, который знает, что его не заставят дожидаться.
«Нет, видно, надо Николая Андреича крепче держаться… Он, видно, сильный человек», – подумал Никеша, провожая его глазами.
Паленов действительно был тотчас же допущен к генералу.
Губернатор, человек средних лет, полный, коренастый, со строгим и несколько мрачным выражением глаз, с коротко остриженными волосами, с постоянно нахмуренным челом и щетинистыми черными усами на лице красно-кирпичного цвета, в сюртуке на распашку, но с эполетами, встретил Паленова приветливо, как знакомого, но, впрочем, с достоинством. Чрезвычайно красивым и совершенно воинственным жестом руки он указал ему кресло.
– Давно вас не видать… – сказал губернатор, опускаясь в кресло перед огромным письменным столом и потирая ладони рук, несколько приподнятых кверху. – Как поживаете?
– Понемножку, ваше превосходительство.
– Вы теперь из деревни?
– Да, я прямо из деревни, ваше превосходительство.
– Сентябрь месяц на дворе, а какая славная погода стоит… Каковы дороги?
– Дороги хороши, ваше превосходительство.
– А что, каковы нынче хлеба?… Хороши?
– Хлеба нынче хороши… нельзя жаловаться…
– В деревне летом рай, – заметил губернатор глубокомысленно. – Вы счастливы, господа помещики, что проводите это время в деревне, вдали от всех этих дрязг… пыли… А вот наше положение… – Генерал положил руку на кипу бумаг, завернутых в серую папку, с надписью: «к докладу». – Не разгибая спины работаешь… – Генерал потянулся, выгибая уставшую от работы спину и вытягивая руки.
– Напрасно вы изволите называть, ваше превосходительство, деревенскую жизнь раем… Поверьте, и у нас не избежишь тех же дрязг и неприятностей, что и в городе… Где есть человек, там есть и человеческая глупость, и недоброжелательство, и желание обидеть слабого… Вот я и из деревни, а приехал беспокоить ваше превосходительство…
– A-а… вы по делу… – проговорил генерал, и лицо его приняло еще более строгое выражение.
– И по делу очень серьезному, ваше превосходительство… касающемуся интересов всего дворянства нашего уезда, по делу, которое…
– Извините: вы какого уезда?…
– Вышнереченского, ваше превосходительство… Я был однажды осчастливлен посещением вашего превосходительства во время вашего проезда для ревизии по губернии.
– Как же, я очень помню… Но забыл только немножко уезд, в котором вы живете.
– Это тот самый уезд, ваше превосходительство, который имел несчастие выбрать в предводители дворянства… осмелюсь выразиться пред вами прямо: негодяя и человека безнравственного, Рыбинского…
– Ах, Рыбинский… беспокойный человек, это правда… И знаете, он, мне кажется, немножко фат и либерал…
– Этого мало еще сказать про него, ваше превосходительство. Он не уважает ни властей, ни законов нравственности, ни даже общественного приличия… Он…
– Но послушайте… Я слышал, он нынче летом давал, говорят, великолепный праздник у себя в деревне… И он метит, говорят, в губернские…
– Не знаю, ваше превосходительство… Но я уверен… по крайней мере я надеюсь, что наша губерния не осрамится таким выбором… уж один этот праздник, о котором вы изволили упомянуть, показал всем, что это за человек… Он скандализировал все общество, показавши перед всеми публично свои отношения к жене нашего лесничего… Entre nous soit dit[18], ваше превосходительство…
– Sans doute…[19] A что ж, разве хорошенькая?…
– Она недурна… Но согласитесь, ваше превосходительство… каково же было положение дам, которые имели неосторожность, или… уж я не знаю, как это назвать… приехать к нему, как к холостому человеку… Притом его образ жизни… если вы позволите сообщить вашему превосходительству… Само собою разумеется, я не хочу сплетничать… но если общественная нравственность…
– Говорите, говорите… Губернатор должен все знать… Честный гражданин обязан откровенно высказывать ему все, что знает… для пользы общей… Тем более что этот Рыбинский мне самому надоел. Он беспокойный человек… Я замечал это несколько раз из переписки с ним по некоторым делам.