Усталая, истерзанная разнообразными впечатлениями дня, потрясенная наконец мыслью о вечной разлуке с Рыбинским и о возможности свидания с детьми, Параша не могла встать с пола: она почти лишилась чувств и по приказанию Рыбинского была выведена под руки из его кабинета.
Через несколько часов после этого Параша по-прежнему ехала в дальнюю деревню Рыбинского. Сопровождавшим ее было послано строжайшее предписание, немедленно выдать Парашу замуж за хорошего жениха и по ее выбору. Вместе с тем Рыбинский строго наказывал наблюдать за нею и не спускать с глаз, а в случае, если она опять скроется, немедленно уведомить его с нарочным. В то же время приказано было обходиться с Парашей как можно ласковее и снисходительнее.
Успокоившись насчет Параши, Рыбинский написал несколько строк Юлии Васильевне, в которых советовал ей быть покойной и рассказать мужу, что ее напугала какая-то сумасшедшая, которая оказалась принадлежащею Рыбинскому; на днях он обещал и сам приехать в город.
Ивану Кондратьевичу он объявил в коротких словах, что против него составляется заговор, в котором принимает участие сам губернатор, что, вероятно, будет прислан чиновник для следствия или секретного дознания; но что все это чистейший вздор, не стоящий того, чтоб на него обращать внимание, что он разобьет и сконфузит всех своих врагов. Ивана Кондратьевича он предупреждал, что на все вопросы, с которыми будет, может быть, обращаться к нему чиновник, он должен отзываться неведением.
– Вы отвечайте им всем только одно, что вы ничего не знаете, и посылайте ко мне… Пусть меня спрашивают… А я знаю уж, что мне надобно будет писать… Я им покажу, что значит задевать меня… Пусть потребуют… Это неслыханное дело: назначать следствие над дворянином, предводителем, по жалобе какого-нибудь дурака и по доносу известного враля, не потребовавши даже предварительно объяснения… Я их на этой штуке поймаю… Я все дворянство подниму на ноги… Предводитель не простой дворянин… Да я и того не позволю оскорбить, если он моего уезда… Ну, поезжайте же домой… На Прасковью находят припадки сумасшествия… Вы так и в городе говорите об этом.
– Это вчера моя жена первая-с Юлию Васильевну надоумила… Так ей вдруг в голову пришло сказать… С ее слов уж и Юлия Васильевна стали так говорить.
– Что ж… Это совершенно справедливо… Я в этом сегодня окончательно убедился… Еще не была ли она сверх этого и пьяна?
– Очень может статься-с!
– Очень может быть… Да, вы свезите кстати вот эту записку к Кострицкому и отдайте ему ее завтра, утром, пораньше.
Рыбинский писал к лесничему: «Любезный друг, Иван Михайлыч. Вчера мой письмоводитель прислал ко мне мою девку, которая, в пьяном виде или в припадке помешательства, которое на нее иногда находит, говорят, напугала до обморока добрейшую Юлию Васильевну. Извинись, пожалуйста, перед нею за меня, хотя я, впрочем, нисколько не виноват во всей этой неприятности, и успокой ее. Я хотел было отправить эту женщину в сумасшедший дом, но из сострадания к ее детям, которые бы остались без надзора, отправил ее к ним в дальнюю мою деревню под надзор старосты. Притом эти припадки случаются с нею редко и вследствие продолжительного пьянства, которому она подвержена. Я бы и сам приехал успокоить Юлию Васильевну, но в настоящее время никак не могу: пропасть дела и предстоят необходимые разъезды. Итак до свидания. Твой Рыбинский.
Р.S. Вероятно, эта история сильно взволнует глупые головы наших уездных кумушек и возбудит сплетни, а потому, при случае, объясни, в чем дело, и достоверность своих слов можешь засвидетельствовать как, документом, даже этим самым письмом моим».
Рыбинский знал Ивана Михайловича и был уверен, что после этого письма он не захочет слушать никаких намеков и рассказов о происшествии на бульваре, а в случае надобности даже грудью отстоит пред клеветниками безукоризненность отношений Рыбинского к его жене.
– Да, вот еще что: вызовите ко мне Осташкова, отца, чтобы явился непременно завтра, да напишите вызов задним числом, дня четыре назад. Напишите, чтоб он явился ко мне для объяснения по жалобе на него сына его, Никанора Осташкова. Пошлите же сию минуту, чтобы завтра утром он был здесь… Ну, теперь все.
Распорядившись таким образом и почти совершенно успокоенный, Рыбинский лег спать и проспал на другой день долго. Когда он проснулся, ему доложили, что его дожидаются двое Осташковых: отец и дядя Никеши. Харлампий Никитич сам изъявил желание сопровождать брата, чтобы защитить его в случае надобности перед предводителем, а кстати представиться ему и пожаловаться на оскорбление, нанесенное ему Паленовым. Рыбинский тотчас же велел их позвать к себе. Александр Никитич думал, что предводитель на него накинется, будет бранить и требовать, чтобы он возвратил сыну хлеб; но вышло совсем напротив: Рыбинский принял его очень ласково и покровительственно.
– Но я ведь вызывал только тебя, – старик, спросил он, – зачем же ты привел брата?
– Я сам пожелал: так как я отставной офицер и здешний дворянин… и по своей болезни не имел еще возможности явиться, то почел долгом представиться… Честь имею рекомендоваться, отставной поручик Харлампий Осташков, здешнего уезда потомственный дворянин… – Харлампий Никитич расшаркался. Он не был еще вполне пьян и вследствие того мог выражаться довольно ясно.
– Очень приятно познакомиться, – отвечал Рыбинский с улыбкою. – Вы, значит, приехали сюда совсем, чтобы поселиться на родине?…
– Точно так-с… По своей болезни… И желаю служить по выборам… Окажите ваше милостивое содействие… Никешка негодяй, и он мог меня оклеветать пред вами, но я не такой… Служил честно и во всей справедливости… Не оставьте… так как ваше покровительство и рекомендация много может значить между дворянами…
– Ну, об этом мы после поговорим… – отвечал Рыбинский, смеясь в душе над поручиком, – а вот сначала: что ты мне скажешь, старик, по жалобе твоего сына: он мне жаловался, что ты отнял у него его хлеб, который он посеял?
– Точно-с, – отвечал Александр Никитич. – Да ведь земля вся моя, и вот братцова, покаместь мы живы… А Никанор ведь еще не отделен бумагой… Он только теткиной долей может владеть… Как же он без спроса, силой взял да засеял нашу землю?… Опять же вот братец пришел, а он, Никанор, не только чтобы принять дядю, но даже его выгнал из дома и чуть не прибил… Кормить его отказался… А чем же я его буду кормить?… Вот я и взял хлеб, что он без спроса посеял на братцовой земле… Рассудите великодушно, ваше превосходительство…
– Если все это так, то ты, по моему мнению, совершенно прав; а виноват кругом Никанор… Если бы он хотел отделиться, то должен был просить об этом законным порядком: тогда бы ему и выделили узаконенную часть из всей родовой земли… А это, значит, он самоуправствовал, насильно присвоил… Каков, однако!.. Я никак не ожидал, что он такой буян…
– Буян-с, – подтвердил Харлампий Никитич, – большой буян… А все оттого, что не знает дисциплины, не учен… Его бы в военную службу, под ружье… Там бы выдержали…
– А больше оттого, – прибавил Александр Никитич, – что его вот господа побаловывают, принимают да жалуют: вот он и забрал себе в голову, что он все может делать… И отца ни во что не ставит, и знать не хочет… Сами изволите рассудить, ваше превосходительство: неужто бы я захотел обидеть, кабы видел от него почтение, кабы он был сын почтительный… А то он вот обнадеялся – и знать меня не хочет… Чуть что вздумает: я, говорит, на тебя жаловаться пойду к предводителю… Ну, поди, я говорю: я ни в чем не виноват, так и господин предводитель не захочет даром обидеть меня, бедного человека… Вот и в этом деле… Видно, вас-то не получил, что ли, дома в те поры, али уж так, что, мол, к вам надумал после идти, нажаловался господину Паленову… Ну, приехали они, покричали там на меня… Да что же?… Коли я ни в чем не виноват, так что же может мне господин Паленов сделать, хоть они и богатые люди, а я бедный человек… Коли я прав, так должен в своем стоять… Ну, покричали, постращали, да ведь что же они могли со мной сделать?… Опять же, ведь и господин Паленов хоть и богатый дворянин, да ведь не предводители же они: власти надо мной не имеют…
– Так уж Паленов и к вам приезжал?
– Как же-с… приезжали…
– И говоришь: кричал на тебя, стращал?
– Как же… И, Господи, какие были и угрозы, и крики… В Сибирь даже, что ли, стращали сослать нас с братцем… А братца так даже обидели… побили.
– Как побили?
– Да-с… обижен… Прошу защиты… Жалобу приношу… – отозвался Харлампий Никитич.
– Как?… Разве можно бить дворянина, и к тому еще заслуженного офицера… Что ж вы до сих пор не пожаловались мне?… Что вы не подали прошения?… Подайте прошение… Я готов вступиться за вас… Это моя обязанность… Я не позволю такого самоуправства в моем уезде…
– Позвольте к вам прибегнуть… Вы благородный человек… понимаете обиды.
– Подайте, подайте прошение… Как-то можно позволить… На что это похоже!
– Не оставьте… как благородный человек…
– Извольте, извольте… Я готов сделать для вас все, что могу… что от меня зависит… Я даже представлю вашу просьбу губернатору… Сейчас же, по возвращении домой, напишите и подайте мне.
– Благодарю вас… Позвольте узнать: вы, верно, служили в военной службе.
– Служил… А что?…
– Сейчас можно видеть по манерам военного человека… и по благородству чувств ваших.
– Это, мой любезный, ничего не значит… Паленов тоже служил в военной службе… Ну а ты, старик, по моему мнению, совершенно прав… и я ни к чему принуждать тебя не могу… Вижу, что твой Никанор большой негодяй и сожалею, что напрасно потревожил тебя… А чтобы в другой раз сын твой не смел привозить разбирать ваши семейные дела каких-нибудь господ, подобных Паленову, так в прошении поясните и это, что Паленов взял на себя право вмешиваться в пустое дело, кричал на вас и угрожал ссылкою в Сибирь, если вы не исполните его приказаний… Это все не худо поставить на вид… Пусть он объяснит: какое он имел право принимать на себя не принадлежащую ему власть… За это ведь строго взыскивается… Ну, прощайте… Мне больше нечего с вами делать… Завтра, если меня не будет дома, прошение можете оставить человеку…