Уныние не давало мне думать о хорошем, Бог, поэтому я не вспоминала о тебе до сегодняшнего утра. Меня разбудил шум, словно от сильного дождя, и я лежала, раздумывая, как он освежит салат для Мопси и Флопси, как я вскоре буду завтракать вареными яйцами, почками и копченой рыбой, а ты будешь хлебать свое пойло с пузырями, как мы потом пойдем навещать и лечить бальных зверюшек в нашей лечебнице. Пронежившись много минут в довольстве и покое, я открыла глаза и увидела подле себя пятки Парринга, а в щелях жалюзи, — солнечный свет. Я сообразила, что звук, похожий на шум дождя, исходит от эвкалипта, который растет возле отеля; его твердые глянцевые листья от ветра колотятся и шаркают друг о друга. И все же спокойное довольство не улетучилось. Воспоминание о тебе отогнало прочь ужас и слезы, потому что ты умнее и лучше, чем доктор Хукер и Гарри Астли, вместе взятые. Ты никогда не говорил, что жестокость к беспомощным — это хорошо, или неизбежно, или несущественно. Когда-нибудь ты объяснишь мне, как изменить то, о чем я не могу даже написать, — стоит начать, и слова станут ОГРОМНЫМИ, гласные исчезнут, чернила размажутся от слез.
Раздался стук в дверь, и мне сказали, что бачок с кипятком стоит в коридоре. Я не брила Парня с самой Александрии и решила наконец-то этим заняться. Вскочила на ноги, живо умылась и оделась, проложила полотенце между его головой и подушкой, намылила ему лицо. Оказалось, это гораздо легче делать, когда он лежит наоборот. Он молчал и не открывал глаз, но я знала, что ему приятно, ведь он терпеть не может бриться сам. Соскоблив щетину, я напомнила ему, что сегодня отправляется пароход в Глазго через Лисабон и Ливерпуль, что на нем плывет мистер Астли и что он предлагал заказать нам каюту. Все еще не открывая глаз, Парень сказал:
— Мы отправляемся в Париж через Марсель.
— Но почему, Данкан?
— Раз даже такая ворюга-шлюха, как ты, не хочет выйти за меня замуж, только Париж и остается. Отвези меня туда. Передай меня с рук на руки мидинеткам[20] и зеленой малютке-фее, а там выходи за кого хочешь — хоть за англичанина, хоть за американца, хоть, ха-ха, за грязного русского.
Парень стал намного веселей с тех пор, как решил, что из нас двоих исчадие ада не он, а скорее уж я. Я сказала:
— Но Данкан, нам не на что будет жить в Париже. Денег у меня только на обратный путь.
Это была неправда. Твои деньги, Бог, все еще под подкладкой моего дорожного жакета, но я чувствовала, что самым милосердным способом избавиться от Парня (который теперь о парьбе и слышать не хочет) будет вернуть его к матери. Он сказал:
— Тогда я останусь в Гибралтаре, пока не продам свои последние облигации «консолидированной ренты»; и знай, женщина, ты никогда больше не украдешь и не выманишь у меня ни пенса — всё буду при себе держать. Если тебя так заботят деньги, лучше расставайся со мной сегодня же и возвращайся в Британию со своим драгоценным Астли.
Эта мысль мне понравилась, но я не могла бросить Парня одного в такой дали от дома. Я ничего не знаю о мидинетках и зеленой малютке-фее, но если они будут к нему добры, пусть поживет с ними в Париже, а я вернусь в Глазго одна.
Как обычно, он захотел, чтобы ему принесли чай и тосты в постель. Я пошла в столовую, распорядилась об этом и в последний раз позавтракала с Гарри Астли. Писала ли я тебе, что он вдовец и давно уже догадался, что я не замужем? За яичницей с ветчиной (это британский отель, хотя обслуживают испанцы) я увидела, что он вновь собирается делать предложение, и предотвратила это, сказав, что выйду замуж только за преобразователя мира. Он вздохнул, побарабанил пальцами по скатерти и сказал, что мне следует остерегаться мужчин, которые рассуждают о преобразовании мира — многие используют такие разговоры, чтобы завлекать женщин моего сорта.
— Что же это за сорт? — спросила я, заинтригованная. Он отвернулся и холодно произнес:
— Сорт храбрых и добрых женщин, которые сочувствуют несчастным всех стран и сословий и сочувствуют также черствым, богатым и себялюбивым.
Я почти растаяла.
— Встаньте, Гарри, — сказала я.
Его, должно быть, с детства приучили слушаться — хотя он был явно ошарашен и столовая была полна народу, он немедленно встал, выпрямившись как солдат. Я шагнула к нему, притиснула ему руки к бокам своими руками и поцеловала его долгим поцелуем, пока не почувствовала, что он весь дрожит. Потом прошептала: «До свидания, Гарри», — и поспешила наверх к моему усталому старому Парню. Они с Гарри очень схожи, хотя нервы у Гарри, конечно, покрепче. Выходя из столовой в коридор, я в последний миг взглянула назад. Иностранцы смотрели на меня во все глаза, англичане же делали вид, что ничего не случилось. Гарри Астли, истый англичанин, сосредоточился на завтраке.
Свечка, не ревнуй. Это был единственный поцелуй, который Гарри от меня получил, и никаким говорунам не удастся завлечь Белл Бакстер. Когда я вернусь домой, Бог, ты объяснишь нам, как усовершенствовать мир, а потом, Свечка, мы с тобой поженимся и это сделаем.
17. Гибралтар — Париж:последний побег Парринга
Наконец-то без Парня! И собственная маленькая комнатка на узкой улочке в самом сердце прекрасного, здорового Парижа! Помнишь, как мы здесь были в давние времена? Как таращились в Лувре на громадные картины? Как ели за маленькими столиками в саду Тюильри? Как ходили к профессору Шарко в больницу Сальпетриер[21] и как он вовсю старался меня загипнотизировать? В конце концов я прикинулась, будто это ему удалось, потому что не хотела, чтобы он попал впросак перед огромной аудиторией восторженных студентов. Я думаю, он видел, что я притворяюсь, — вот почему он так хитро улыбнулся и объявил, что я самая душевно здоровая англичанка, какую он когда-либо обследовал. Сейчас расскажу, как я вновь сюда попала.
В Гибралтаре Парень заставил меня ждать за дверью банка, пока он брал там деньги. Он вышел с той самодовольной беспечностью, которой я раньше так восхищалась, хотя теперь понимаю, что под ней одна пустота. Пока мы плыли в Марсель, он ко всякой еде заказывал вино. Раньше такого не водилось. Я-то не пила, у меня от одного глотка голова кружится, но он говорил, что без вина еда не еда и что французы пьют его все поголовно. В отличие от «Нежнейшей любви», этот пароход был пассажирский. Вечерами Парень играл с другими пассажирами в карты в углу кают-компании и приходил, когда я уже давно спала. В ночь накануне прибытия в Марсель он вернулся в каюту, насвистывая и приговаривая:
— Радость моя, голубка моя, птичка моя певчая, куропаточка, шотландский синий колокольчик, права ты была! Не азартные, а коммерческие игры — конек твоего мужчины.
Он пересчитал выигрыш и лег в постель головой куда надо, чего не бывало много дней. Я уже предвкушала то, что он назвал нашим новым медовым месяцем, — и вдруг он заснул. Он, но не я. Я наперед знала, что случится, и понимала, что воспрепятствовать этому не могу.
Мы не поехали сразу из Марселя в Париж, а остановились в отеле, который присоветовал ему один из картежников на корабле. Тот же приятель привел его то ли в кафе, то ли в клуб, то ли в карточную школу, где он играл каждый вечер, пока я дожидалась его в отеле, чашку за чашкой поглощая шоколад и тоскуя над страницами «О законе народонаселения» Мальтуса. Парню понадобилось пять дней, чтобы спустить все, что у него было. Он перенес это лучше, чем я ожидала; вернувшись однажды вечером в отель, он сказал:
— Опять казни меня или милуй, Белл. Может быть, у тебя найдется чем расплатиться за отель, — я проигрался в пух. Но таким ты, кажется, больше меня любишь.
Мне не хотелось, Бог, пускать вход твои деньги без крайней нужды. Я положила в саквояж самое необходимое, прихорошилась сама, прихорошила Парня и пошла с ним прогуляться в сторону вокзала, где мы сели на ночной парижский поезд. Пока ждали отправления, Данкан раз или два порывался уйти, упрашивая меня отпустить его в отель за несессером, где лежали щетки с серебряной инкрустацией, доставшиеся ему от отца. Но я сказала:
— Нет, Парень, ведь жить-то мы в номере жили. Будь доволен, что отель получит от нас хоть что-то взамен.
Я была так рада уехать из Марселя, что сладко проспала всю ночь, сидя прямо, как палка, на деревянной скамье во французском вагоне третьего класса.
Когда приехали в Париж, я поняла, что Парень за всю ночь глаз не сомкнул и вот-вот рухнет. Я потащила его по кривым улочкам на той стороне реки, что победнее, — там больше недорогих отелей, но все они были еще закрыты. На булыжной площадке, где сходились три переулка, я села сама и усадила его за столик кафе. Я сказала:
— Побудь пока тут, Парень. Я пойду на вокзал, откуда идут поезда на Кале, и куплю билеты. Через три дня мы будем в Глазго.
— Это невозможно — мое доброе имя безвозвратно погибнет. Мы ведь не муж и жена.
— Тогда, милый Данкан, вернемся в Глазго раздельно.
— Злодейка! Чертовка! Я ли не доказал, что люблю тебя и без тебя не могу? Расставание разобьет мое сердце, — и так далее, и тому подобное.
— Ты же говорил, что хочешь побыть у каких-то знакомых в Париже. Помочь тебе это устроить?
— У каких еще знакомых?
— У мидинеток и зеленой малютки-феи.
— Ха-ха, от собственного пороха взлетел[22].
Когда Парень не желает растолковывать свои странные речения, он прибегает к помощи других, не менее странных. В это время официант, готовивший кафе к открытию, спросил, нужно ли нам что-нибудь, и Парень сказал:
— Ун абсент.
Официант ушел и вернулся с рюмочкой, наполненной, как мне показалось, водой, и бокалом с водой же. Парень добавил несколько капель из бокала в рюмку и поднял ее на свет. Жидкость в ней стала мутновато-зеленой.