— Или разведись с сэром Обри, — сказал Бакстер. — Если он рассматривает свой брак с точки зрения буквы закона, почему ты не можешь?
Мы все воззрились на него.
Даже генерал, открыв на минуту глаза, наблюдал, как Бакстер занял свое место за столом и переложил какие-то бумаги снизу наверх. Взглянув на первую страницу, он произнес:
— 16 февраля 1880 года к леди Коллингтон, находившейся тогда на сносях, явилась другая женщина, также беременная, бывшая судомойка на Порчестер-террас, которая заявила, что она — брошенная любовница сэра Обри, и взмолилась о денежной помощи. Сэр Обри…
— Остерегитесь, сэр! — рявкнул генерал, но Бакстер заговорил еще громче:
— Сэр Обри ворвался в комнату, вышвырнул посетительницу на улицу и запер жену в угольном чулане. На следующее утро леди Коллингтон исчезла.
— Мистер Бакстер, — торопливо вмешался адвокат, — теперь оказывается, что вам известны поразительные факты о прошлом дамы, о которой до сих пор вы вроде бы ничего не знали. Если эти обвинения не будут подтверждены показаниями очевидцев, которые дадут их в суде под присягой и выдержат жесткий перекрестный допрос, вы дорого заплатите за клевету.
— Я получил эти сведения от сержанта Каффа, — сказал Бакстер, — которого вы, может быть, знаете, мистер Граймс.
— Бывший сотрудник Скотленд-Ярда?
— Да.
— Хороший. Много берет, но и работает на совесть. Любит разнюхивать делишки аристократов. Нанимали?
— Я нанял его в прошлом месяце и попросил узнать все что можно о леди Коллингтон после того, как прочел в письме Парринга, что Белла Бакстер — новое воплощение Виктории Коллингтон. В лежащем здесь отчете Кафф называет многих людей, готовых дать в суде показания против генерала, в большинстве своем слуг, которые уволились или были уволены вскоре после исчезновения леди Коллингтон.
— При чем тут это? — возразил генерал. — Английские слуги худшие в мире, и больше двух месяцев никто еще у меня не держался. Вот говорят, я с дикими народами жесток, как дикарь, но единственный человек, кому я вполне доверяю, — мой личный слуга-индус. Странное дело, да?
— Слуги, свидетельствующие против бывших хозяев, — сказал адвокат, — пользуются очень малым доверием в английских судах.
— Этим поверят, — заметил Бакстер. — Пожалуйста, мистер Харкер, возьмите копию отчета с собой в отель и обсудите все с генералом наедине. Поезжайте сейчас, немедленно. Слишком много тягостных обвинений уже прозвучало сегодня в этих стенах. Завтра я приеду к вам в отель «Сент-Инок» и вы скажете, что вы решили.
— Нет, Бог, — сказала Белла мрачно и твердо, — мое прошлое оказалось уж очень интересным. Я хочу знать все подробности.
— Валяйте, Бакстер, — сказал генерал, зевая. — Сотрясайте воздух дальше. Все равно это ничего не изменит.
Бакстер вздохнул, пожал плечами и принялся излагать содержание отчета; тем временем адвокат, сидя на стуле у окна, изучал врученную ему копию. Бакстер говорил, обращаясь непосредственно к генералу, а не к Белле. Иначе он был бы обеспокоен переменами, которые его рассказ производил в ее лице и фигуре.
— Долли Перкинс, девушка шестнадцати лет, была вашей горничной, сэр Обри, до тех пор, пока накануне вашей свадьбы вы не сняли ей квартиру в пансионе близ Севен-дайелс. Вы не назвали своей фамилии хозяйке, миссис Глэдис Мун, но она узнала вас, вспомнив ваши портреты в «Иллюстрейтед Лондон ньюс». По ее словам, вы регулярно проводили у мисс Перкинс по два часа, посещая ее вечером во вторник, а также вечером в пятницу, когда вы платили за квартиру. Так продолжалось четыре месяца, пока однажды в пятницу, расплачиваясь с миссис Мун, вы не сказали ей: «Сегодня плачу в последний раз, больше вы меня не увидите. От Долли Перкинс проку теперь никакого. Если вы от нее теперь не избавитесь, она испортит репутацию вашего пансиона». Миссис Мун пошла к мисс Перкинс, которая призналась, что она беременна и не имеет ни гроша. Ей было велено освободить квартиру.
— Она забеременела не от меня, — сказал генерал хладнокровно, — мои забавы с Долли полностью исключали такую вещь, как зачатие. Никто, конечно, этому не поверит, и вот жадная сука стала меня шантажировать, вымогая деньги на роды ублюдка и угрожая сказать моей жене, что ребенок от меня. Я велел шлюхе убираться ко всем чертям и не дал ей ни гроша.
— Несчастный вы старый, дурной генерал, — промолвила Белла скорбным тоном, — и вы всерьез считали вашу жену сумасшедшей из-за того, что она хотела греться с вами больше, чем час в неделю, при том что вы обнимали другую девушку по четыре часа?
— Я никогда не обнимал Долли Перкинс, — процедил генерал сквозь зубы. — Бога ради, расскажите ей, что такое МУЖЧИНА, Приккет. Тут ей неоткуда было это узнать.
— Вероятно, сэр Обри хо-хо-хочет, чтобы я сказал, — заговорил врач неуверенно, — что сильные мужчины, которые возглавляют и защищают б-б-британский народ, должны по-поддерживать свою силу, ублажая животную сторону своей натуры и ра-ра-развлекаясь с девками, но в то же время хранить чи-чи-стоту своей су-су-супружеской постели и святость жилища, где зарождается жизнь их сынов и дочерей. И вот почему с бе-бе-бе-бе-бе-бе бе-бе-бе, — генеральский врач вынул носовой платок и промокнул лицо, — вот почему с бедной Долли пришлось обойтись таким жу-жу-жутким образом.
— Не распускайте только нюни, Приккет, — спокойно посоветовал генерал. — Вы прекрасно все разобъяснили. Продолжайте ваш рассказ, мистер Бакстер, и помните, что я не стыжусь ничего, что сделал, будь то у меня дома или в другом месте.
Бакстер продолжил рассказ.
— 16 февраля 1880 года Долли Перкинс вошла в дом 19 по Порчестер-террас через черный ход. Она была измучена, оборвана, голодна и не имела в кармане ни гроша. Кухарка миссис Блаунт усадила ее на стул, налила ей чашку чаю, дала поесть и вновь занялась своими делами. Через некоторое время она увидела, что на стуле никого нет. Долли Перкинс пробралась наверх, в гостиную, повстречалась с леди Коллингтон, рассказала ей свою историю…
— Большей частью враки, — вставил генерал.
— …и взмолилась о помощи. Леди Коллингтон уже доставала деньги, когда вошел сэр Обри, позвал своих лакеев, велел им вышвырнуть Долли Перкинс на улицу и с помощью личного слуги затащил жену наверх…
— Перенес наверх. Она была в обмороке, — сказал генерал.
— Значит, она быстро пришла в себя. Вы заперли ее в спальне, но она распахнула окно и принялась кидать стоявшей внизу Долли разные вещи — вначале кошелек и драгоценности, затем все мало-мальски ценное, что попадалось под руку. Постепенно, хотя мела метель, под окном стала собираться толпа зевак. Воображаю…
— То, что вы воображаете, не есть улика, — заметил адвокат, не поднимая глаз от копии отчета.
— …каким экстатическим возбуждением преисполнили леди Коллингтон ее безоглядные действия на виду у столь благодарной публики. Еще бы. Скорее всего, это был первый решительный поступок в ее жизни. Она стала выкидывать туалетные наборы, туфли, шляпки, перчатки, чулки, корсеты, платья, подушки, постельное белье, каминные принадлежности, часы, зеркала, хрустальные вазы и вазы китайского фарфора, которые, конечно, разбились…
— И маленький портрет моей матери в детстве работы Энгра, — сказал генерал сухо. — По нему проехало колесо кеба.
— Поначалу сэр Обри подумал, что на улице просто шумят Долли Перкинс и ее дружки-оборванцы. Когда наконец он понял, в чем дело, и бросился в спальню жены, леди Коллингтон уже метала в окно стулья и туалетные столики. Лакеи и личный слуга затащили ее в полуподвал…
— Перенесли! — упорствовал генерал. — Все-таки она была в положении, хоть и превратилась в буйнопомешанную. Полуподвал — единственное помещение в доме с решетками на окнах.
— Тем не менее вы ее заперли в угольном чулане без окон.
— Да. Я вдруг сообразил, что ключи от всех этих чертовых помещений там внизу, кроме угольного чулана, гуляют где-то у слуг, а им я не мог доверять. Виктория всегда была с ними запанибрата, и я боялся, что они ее выпустят. Что и произошло. Мне три часа понадобилось, чтобы вызвать Приккета и еще одного врача для освидетельствования, найти приют для душевнобольных, где согласились принять беременную, и договориться, чтобы они прислали обитую войлоком карету «скорой помощи» с тремя дюжими санитарками. Когда я вернулся, птичка уже улетела.
— Ваш бывший лакей Тим Блэчфорд утверждает, что сбил замок кочергой, — сказал адвокат, глядя на последнюю страницу отчета. — Миссис Блаунт, ваша бывшая кухарка, сказала: «Мы все умоляли его об этом. Бедная леди так плакала и кричала, что по всему дому было слышно. Мы боялись, что она начнет рожать и в этой проклятой темнице погибнут и она, и ребенок». Однако леди Виктория вышла оттуда целая и невредимая. Ваша бывшая экономка миссис Маннери дала ей одежду, которую подобрала на улице (она была чище, чем ее вымазанное углем платье), и деньги на проезд к отцу в Манчестер.
— Виктория опять обезумела, — сказал генерал.
Мы все посмотрели на Беллу, и старый мистер Хаттерсли издал стон ужаса.
Ее плоть так тесно прилегла к костям, что фигура стала угловатой, но самая жуткая перемена произошла с лицом. Бледный заострившийся нос, впалые щеки и глазницы с глубоко ушедшими в них глазами давали совершенно отчетливые очертания черепа, причем каждый зрачок расширился почти до размеров целого глаза, оставив только крохотные треугольнички белка по краям. Темная масса вьющихся волос тоже словно разбухла — все они на целый дюйм от корня встали дыбом, «как иглы на сердитом дикобразе». Без всякого сомнения, передо мной стоял изможденный призрак леди Виктории Коллингтон, какой она появилась из угольного чулана. Но голос, как ни печально он звучал, был, безусловно, голосом Беллы.
— Я чувствую то же, что чувствовала бедняжка, — сказала она, — но безумной от этого не стану. Значит, я приехала к тебе в Манчестер, папа. Как же ты поступил?
— Плохо! Плохо поступил, Викки! — воскликнул старик, молотя кулаками по ручкам кресла. — Надо было оставить тебя в своем доме, послать за сэром Обри и договориться с ним по-хорошему — так договориться, чтоб и тебе была выгода, и мне. А я стал объяснять, что жена, покидающая мужа, есть нарушительница долга в глазах человеческих и Божеских. Я сказал, что семейный поединок надо вести у своего домашнего очага, иначе никогда его не выиграть. Еще я попросил тебя передать сэру Обри, что если у него не хватает денег, чтобы затыкать рты брошенным девкам, пусть посылает их ко мне — я-то умею обращаться с женщинами такого сорта. Все, что я говорил, было