— Виктория, тут нет для тебя места, — пробормотал он, открыв глаза.
— Бог, пожалуйста, пусти меня, хоть ненадолго! — взмолилась я со слезами. — Дай мне от себя ровно столько, чтобы у нас родился ребенок, маленькое существо из нас обоих, чтобы мне было кого кормить, любить и миловать всю жизнь.
— Они ведь вырастают, — сказал он, зевая, — и главное, есть медицинская причина, по которой я не могу быть отцом.
— Ты болен?
— Неизлечимо.
— Тогда я стану врачом и вылечу тебя! Врач может сделать такое, что не под силу хирургу! Я буду твоим врачом.
Он прищелкнул языком. Две собаки, встав с пола, осторожно взяли икры моих ног в свои могучие челюсти и стали подталкивать меня к двери. Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться.
Наутро за завтраком Бог объяснил все как есть — он не любил ненужных секретов. От отца, знаменитого хирурга, он унаследовал сифилитическое заболевание, которое рано или поздно должно закончиться безумием и общим параличом.
— Когда придет беда, я не знаю, — сказал он. — Может быть, спустя месяцы; может быть, спустя годы. Но я к ней готов. Единственное средство, которое мне поможет, — это безболезненный яд, который я выпью при появлении первых симптомов. Этот медикамент у меня всегда с собой, так что тебе не нужно ради меня становиться врачом.
— Тогда я стану врачом ради всех! — выкрикнула я среди рыданий. — Хоть чью-нибудь жизнь спасу, если не твою. Я заменю тебя! Я стану тобой!
— Это хорошая мысль, Виктория, — сказал он серьезно, — и если ты не передумаешь, нам нужно будет должным образом направить твои занятия. Но прежде всего я бы хотел, чтобы ты обзавелась подходящим мужем — дельным, самоотверженным человеком, который поможет тебе добиться, чего ты хочешь, и удовлетворит твои любовные инстинкты, которые страшно изголодались.
— Если не ты, пусть голод будет моим мужем! — заявила я сквозь сжатые зубы. Он улыбнулся и покачал головой. О моем знаменитом муже, оставшемся в Англии, мы давно уже и думать забыли.
Он взял меня в кругосветное путешествие. Идея была моя — я хотела разлучить его с собаками. Он согласился, желая не только расширить мой кругозор, но и (как я теперь понимаю) избавиться от меня. Мы посещали больницы и слушали медицинские лекции в четырнадцати столицах. Одна венская специалистка обучила меня самым современным методам половой гигиены и предохранения от беременности, после чего Бакстер принялся всюду, где только мог, знакомить меня с мужчинами. Но при том что чувственное начало было во мне очень сильно, я не могла или не хотела отделить его от начала нравственного, побуждающего отдаться лишь тому, кто достоин восхищения; а кто был достоин его больше, чем Бог? Когда наконец мы вернулись в Глазго, он стал из-за меня очень несчастен. Мое общество лишало его всякой свободы. Я ничего не позволяла ему без меня делать, никуда ходить. Мне такая жизнь доставляла больше радости, чем ему, потому что я, хоть и не могла проглотить его целиком, выйдя за него замуж, все же обладала им больше, чем кто-либо другой. И вот однажды, гуляя у мемориального фонтана в Западном парке, мы вновь повстречали Свичнета.
Я уже говорила, что животные, дети, все маленькие и застенчивые люди в присутствии Бога чувствовали себя увереннее. Свичнет в первый раз увидел Бога в университетском анатомическом классе, где тот проводил демонстрации, когда основной лектор был болен. Маленький, застенчивый Свичнет влюбился в Бога так же страстно, как влюбилась в него я. Меня он тоже, конечно, любил, но потому лишь, что видел во мне женское воплощение Бога, которое он мог обнять, в которое мог внедриться. Но Бог был первой большой любовью в его жизни, и любовью безответной. Задолго до того, как я появилась на Парк-сёркес, Свичнет выследил, по каким маршрутам Бог гуляет с собаками по воскресеньям, и стал к нему примазываться. Бог ни с кем не мог вести себя иначе как по-доброму, и все же однажды, когда Свичнет не только дошел с ним до самого дома, но и имел наглость проникнуть внутрь, моему бедному милому ПРИШЛОСЬ сказать, что он нуждается в большем уединении, чем оставляет ему назойливость Свичнета. После этого Свичнет от него поотстал, хотя порой они случайно встречались и Бог приглашал его домой. По бесконечной доброте Бога это изредка происходило, и в один из этих визитов мы со Свичнетом и познакомились.
Когда мы встретились вновь, Бог прямо-таки толкнул меня к несчастному коротышке. Он сел на скамейку, сказал, что ему надо отдохнуть, и попросил Свичнета прогуляться со мной по парку. Теперь, глядя назад, я вижу, что он хотел только избавиться на время от несносного, болтливого, навязчивого существа, которым я стала; но, бродя по тропинкам среди кустов под руку со Свичнетом, я по-иному представляла себе намерения Бакстера. Уж не Свичнета ли он видит в роли подходящего мне самоотверженного мужа, который поможет мне добиться, чего я хочу, и удовлетворит… и тому подобное? Я понимала, что такой человек неизбежно будет в глазах посторонних (да вероятно, и в моих собственных глазах) существом слабым, потому что он НЕ ДОЛЖЕН разлучать нас с Богом. Просто-напросто ему нужно будет жить с Богом и со мной, не стремясь обзавестись собственным домом. Пока я над всем этим размышляла, повисший на моей руке тщеславный человечек лепетал что-то о своем нищем детстве, о своих выдающихся успехах в университете и о своей блестящей деятельности в должности врача при Королевской лечебнице. Стало быть, ЭТО и есть тот, кто мне нужен? Я остановилась, чтобы взглянуть на него пристальнее. Тут он меня поцеловал — сначала робко, а потом и со страстью. Раньше меня никогда не целовал мужчина. Радости любви я испытала только во время сафического романа с учительницей музыки в Лозанне. Я любила бы ее всю жизнь, но — увы, — намой эгоистический вкус, она любила еще слишком многих, и я воспылала к ней ненавистью. Я была поражена тем, какое удовольствие доставил мне Свичнет. Когда мы разлепились, я посмотрела на него чуть ли не с уважением. На его предложение пожениться я ответила согласием, добавив: «Давай скажем Богу прямо сейчас». Я не сомневалась, что Бог будет несказанно счастлив обрести больше свободы, разделив меня со Свичнетом.
Какой же я была тогда чудовищной эгоисткой! Ни капли нравственного воображения, ни капли зрячего сострадания к людям. Бог хотел найти для меня хорошего мужа, чтобы он сам мог вернуться к привычной жизни, которую я нарушила; он не ожидал, что мой брак принесет ему ЕЩЕ ОДНОГО домочадца! К тому же человека не слишком-то ему симпатичного. Выслушав новость, он едва не упал в обморок Он попросил нас отложить окончательное решение на две недели. Мы, конечно, согласились.
Людей 1974 года, надеюсь, не так будут шокировать вопросы пола, как моих современников из поздневикторианской эпохи. Если я ошибаюсь, это письмо по прочтении немедленно сожгут.
Всю последующую неделю мои мысли и мечты были заняты поцелуем Свичнета. Его ли это заслуга, недоумевала я, или любой другой мужчина тоже способен дать мне это ощущение немыслимой власти и одновременно немыслимой беспомощности? Может быть, осмеливалась я думать, С ДРУГИМ МУЖЧИНОЙ БУДЕТ ЕЩЕ ЛУЧШЕ! Чтобы это выяснить, я соблазнила Данкана Парринга, на которого раньше у меня не было никаких видов и у которого (отдадим ему справедливость) не было никаких видов на меня! Это было заурядное создание, столь безраздельно преданное властной эгоистке матери, что до того, как мы стали любовниками, мысль о женитьбе его ни разу не посещала. Но едва мы ими стали, она не замедлила его посетить. Я не думала, что предложенный им побег может быть как-то связан с бракосочетанием. Для меня это был восхитительный эксперимент, путешествие с целью увидеть в сравнении достоинства и недостатки Свичнета. Я объяснила это Богу, который потерянно сказал:
— Поступай как знаешь, Виктория, не мне учить тебя делам любви. Но не будь жестока к бедному Паррингу, у него не слишком-то крепкая голова. Свичнет, когда узнает, тоже будет страдать.
— Но ты не закроешь передо мной дверь, когда я вернусь? — спросила я бодро.
— Нет. Если только буду жив.
— Еще как будешь! — воскликнула я, целуя его. Я больше не верила в его сифилис. Мне легче было думать, что он сочинил себе болезнь, чтобы женщины вроде меня не пытались обводить его вокруг своих изящных пальчиков.
Что ж, я от души насладилась моим Паррингам, пока он был целехонек, и была к нему добра, когда он рассыпался на куски. До сих пор я раз в месяц навещаю его в приюте для умалишенных. Он всегда приветлив и весел; меня он встречает озорным подмигиваньем и понимающей ухмылкой. Я уверена, что его сумасшествие началось как симуляция, чтобы избежать тюрьмы за растрату вверенных ему клиентами средств, но теперь-то оно всамделишное.
— Как твой муж? — спросил он меня на прошлой неделе.
— Арчи умер в 1911 году, — ответила я.
— Нет, меня ДРУГОЙ твой муж интересует — Преисподний Бакстер-Левиафан Вавилонский, царь-хирург окаянной материальной Вселенной.
— Он тоже умер, Парень, — сказала я с горестным вздохом.
— Фью! Этот-то никогда не умрет, — хихикнул он. Как бы я хотела, чтобы эти слова оказались правдой.
Когда я вернулась на Парк-сёркес, он уже умирал. Я поняла это по его обмякшей фигуре и дрожащим рукам.
— О Бог! — закричала я. — О Бог! — И бросившись на колени, обвила руками его ноги и прижала к ним орошенное слезами лицо. Он сидел в гостиной миссис Динвидди; рядом сидела она, а позади него стоял Свичнет. Меня изумило присутствие здесь моего жениха, хотя, конечно, я писала ему из-за границы. Когда Богу стало хуже, ему понадобилась медицинская помощь и услуги такого рода, какие его матери были не под силу. С приближением смерти его неприязнь к Свичнету отступила.
— Виктория, — с трудом заговорил он, — Белла-Виктория, прекрасная ты Победа, мой разум скоро вконец иссякнет, иссякнет вконец, и ты перестанешь меня любить, если наш друг свечник не даст мне очень сильное средство. Но я счастлив, что не выпил его, не увидев тебя. Выходи за эту свечку, Белла-Виктория. Все, что у меня есть, будет твое. Обещай заботиться о собаках, о моих бедных, бедных, одиноких собаках без хозяина. Бедные собаки. Бедные собаки.