– Мы предложили им место в новой истории, – повторил Зоран, заметив мое замешательство. – В другой. Потому что подряд на смену исторической парадигмы все равно у нас. Строго говоря, нет никакой истории… Нет, стоп, в эту сторону мы с вами пока не пойдем. Одним словом, место в другой истории. Антиглобалистской, если хотите. Хотя определение очень неточное, так нельзя говорить. В общем, в истории нормального сбалансированного мира. Лет на двести, до следующей сборки.
– А как отнесся Милошевич к тому, что вы не дали России прийти ему на помощь?
Зоран поднял брови.
– Милошевич? Отнесся так, как надо, не волнуйтесь. Впрочем, его отношение тут несущественно. К чему я вам все это рассказываю? Я же был на войне все-таки. Но в какой-то момент уже мог умыть руки, только почему-то никак не мог уйти. Я в ней застрял. Я и до сих пор там. Как человек. Война меня раздела, сняла с меня доспехи. Я, к примеру, людей увидел. А до того людей не видел, вместо них видел что-то другое. Сербия… Вы знаете, со мной случилась Сербия. Эти ее камни, известковые карьеры, эти ее горящие книжные магазины… Со мной произошли две страшные вещи – одна за другой. Одна другой хуже. Я влюбился в женщину и влюбился в Сербию. Вот в такой последовательности. И ни одна из них не стала моей. Для Сербии я теперь военный преступник…
– Как же вас угораздило?
– А я в какой-то момент просто вышел из тени, – сказал Зоран с какой-то задиристой мальчишеской интонацией. – Никогда не выходил, а тут вышел. Принял участие в боевых действиях. На каком-то этапе возглавил несколько операций. А что? Нельзя?
Я пожал плечами. Сильно же он завелся.
– А что касается женщины…
Собеседник гладил спаниеля и глядел в окно. За окном была полоска каменистого берега и вода. Кажется, фьорд называется. Зоран оторвался от созерцания берега и снова посмотрел мне в глаза. И его взгляд вдруг стал прозрачным и каким-то беспомощным.
– Так вот, что касается женщины. Это моя женщина. В космическом смысле, в метафизическом, в биохимическом – как хотите. Но у нее есть муж. Смешно…
– Увели бы ее у мужа, раз все так уж серьезно.
Тут я почувствовал, что устал. И стал остро осознавать очередную нелепость своей очередной ситуации. Слава богу, что хоть наблюдается какая-то динамика. Ситуации становятся все нелепее, я – все более беспомощным. Вот теперь нахожусь в Швеции, возле города Вест-какого-то там, на берегу унылого фьорда и даю удивительно дельные советы нашему с Иванной главному врагу относительно устройства его личной жизни. Интересно, куда я попаду в следующий раз? До сих пор такие кунштюки жизнь проделывала только с кэрролловской Алисой, но ей наверняка было значительно веселее. А у меня вместо предсказуемого во всех отношениях Сумасшедшего Шляпника некто Зоран. И про его психическое здоровье мне ничего не известно. Но только вот впечатления сумасшедшего он не производит. И говоря откровенно, даже не лишен человеческого обаяния.
– Понимаете, Алекс, тут такое дело… В ее мужа, будь он неладен, влюблена половина женского населения планеты. И моя женщина больше всех. Я даже не совсем понял, зачем она тогда со мной… почему она… Ну я-то понятно, я ее просто хотел. Меня буквально трясло, так я ее хотел. Смотрел на нее, куда-то уплывал – что-то такое с головой в тот момент происходило – и понимал, что все равно это случится с нами. А потом она от меня улетела, и меня порвало на части. Но я еще раз увидел ее… Ну да, я знаю, что говорю непонятно. Потому что об этом не могу ни говорить понятно, ни думать. Она – иррациональная часть моей жизни. Может, тут даже и не любовь никакая, вот что я думаю. Просто страсть. Страсть, гормоны. Желание. Все выжигает изнутри, и мозг – в первую очередь. Жесткая вещь. И никакой лирики с романтикой, пошлой выдумки поэтов и писателей. Зачем я вам все это говорю? Чтобы вы поняли – я вашего друга не убивал. Совершенно не мой стиль.
За окном над серой шерстяной рябью воды шумно била крыльями какая-то небольшая хищная птица. Ястреб или скопа. Спаниель зевнул с подвыванием и лег у ног хозяина. Вошла высокая рыжая женщина и поставила рядом со мной на столик поднос с овсянкой, омлет и чай.
– Do you neet anything else? – тихо спросила она, во все глаза глядя на Зорана.
Тот пристально смотрел на птицу за окном. Женщина постояла немного и ушла, не дождавшись ответа.
– Мне нужна Иванна, Алекс, – как-то нехотя произнес он. – Мне очень нужна Иванна.
Владимир Тимофеевич поцеловал спящую Сонечку в теплую, волшебно пахнущую щеку и на цыпочках пошел к двери.
– Нет, дедулик, – прозвучал сзади совсем не сонный голос, – ты так просто не уйдешь. Ты должен мне чего-нибудь пообещать. Что-нибудь такое маленькое.
Сонечка уже сидела в кровати и накручивала на палец хвост Розовой пантеры.
– Что – маленькое? – не понял Владимир Тимофеевич. – Маленький подарочек?
– Маленькое обещание. Нетрудное.
– Например?
– Звони мне каждое утро и говори: «С добрым утром, уважаемая Софья Максимовна! Как вам спалось?» А если встретишь дракона, скажи ему волшебное слово «вилориум».
– Это что-то из Гарри Поттера? – догадался Владимир Тимофеевич.
Сонечка смотрела на него прозрачными спросонья глазами и морщила нос.
– Нет, просто специальное волшебное слово для драконов. Скажи ему «вилориум», и он согласится с тобой разговаривать.
«Вилориум, вилориум…» – бормотал себе под нос Владимир Тимофеевич, выруливая на черниговскую трассу. Атриум, этериум. Дельфинариум. Какая у ребенка все-таки каша в голове. Что с ними делать, с этими детьми? Мало читают – плохо, много читают – еще хуже. Сам Владимир Тимофеевич как культуролог дорого дал бы за встречу с драконом. Он был уверен, что только драконы знают главную тайну мироздания и видели зарю человечества. Вилориум? Ну-ну…
Он затормозил – дорогу переходили коровы. Стадо перетекало с одного пастбища на другое, толкалось ржавыми боками, мычало. Сзади подпрыгивал загорелый хромой пастушок лет одиннадцати в грязной «адидасовской» футболке. На ногах у него были растоптанные резиновые шлепанцы, и из-за его неправильной походки они звонко хлопали по асфальту. Глобализация, вашу мать…
Его пленарный доклад не имел названия. Точнее, был смысл, который в название никак не сворачивался. А смысл заключался в том, что глобализация, вероятно, и возможна практически, но невозможна логически. В глобальном мире можно жить, как теоретически можно жить и в коробке из-под телевизора, но его невозможно понимать и, главное, осваивать. А именно освоение Владимир Тимофеевич считал основной человеческой деятельностью. Как осваивать то, что стандартизировано, формализовано и воспроизводится технологически? Глобализация – это сведе́ние, вот что она такое. Казалось бы, что-то большое (глобальное) и в то же время сведенное к конечному набору норм, стандартов, обыскуствленных способов жизни. Несоразмерность интенции человеческого интеллекта, направленности его на освоение бесконечно разного («Бесконечно Разного» – мысленно выделил он маркером) и сведенного, редуцированного «глобального» мира виделась ему как линия разлома, как расходящиеся льдины, на одной из которых люди и их немыслимые индивидуальные траектории, а на другой – «качество жизни» и «человеческие ресурсы».
Бесконечно Разное лишь частично предлагает себя как материал для человеческой практики. В строгом смысле оно – Бесконечно Разное – находится в ведении высшей силы и является ее манифестацией на Земле. Владимир Тимофеевич не считал себя уж очень религиозным человеком, но точно знал, что есть границы и пределы. «Человек – царь природы», «знание – сила» и другие шапкозакидательские максимы, пусть даже и принадлежавшие великим мыслителям, казались ему редким свинством. Ничего нельзя упрощать. Кто-то очень точно сказал: «Фашизм – это попытка решения сложных проблем простым способом».
Чернигов, как всегда, материализовался в сужающейся перспективе, на границе неба и земли в виде ладной Екатерининской церкви, и, объезжая ее справа, Владимир Тимофеевич с удовольствием представил себе плотный горячий завтрак в гостинице и скорую встречу с Анисимовым, который едет на автобусе от своих минских родственников и уже через час-полтора заедет в город с северной стороны.
«Я наконец стала понимать, где ограничение метода гуманитарной экспертизы. Граница проходит по тебе. Пока ты вне ситуации – можешь работать. Понимать, видеть, чувствовать нюансы. Ощущать: „что-то не так“ или „воняет“. Но главное – ты способен к системному действию. Или хоть к какому-то действию. Когда же ситуация захватывает тебя, помещает в свой контур – и ты это в какой-то момент пропустил или допустил, или ты с самого начала являешься ее частью, когда ты сам – ситуация, – все пропало. Это я тебе так сложно пытаюсь объяснить, почему считаю себя полным и окончательным лузером. Я больше не буду ничего делать, никаких шагов, потому что боюсь, что косвенно могу стать причиной чьей-то гибели или способствовать…»
– Бедная ты, бедная, – вздохнул Виктор и закурил, хотя еще вчера вечером бросил курить навсегда.
Письмо, которое Иванна старалась выстроить логично, используя рациональную, сдержанную лексику, имело горький надтекстовый план, а в нем были ее настоящее одиночество, растерянность и страх. Он-то ее знал. Если пишет, что должна остановиться, посадить себя под домашний арест во Фрайбурге, стараться не шевелиться и не дышать, – значит, обстоятельства окончательно загнали ее в угол.
«У меня есть что делать. У меня конь не валялся в делах Эккерта, я должна помогать Генрику. Я готова окончательно социализироваться, перестать быть Иванной и стать баронессой Эккерт, заняться простой незатейливой благотворительностью или образованием, как Дед, дописать свою книгу. Я потерялась. Ты только не верь мне, Витя, не верь, я не хочу заниматься благотворительностью, не хочу быть баронессой, мне это безразлично. И книгу писать не хочу. Я, Витя, вообще почти ничего не чувствую».