со мной! К той же самой Помпонии, сестре Макра…
— Кстати, о Макре, — вдруг спокойным и деловитым тоном сообщил Вардий, прерывая свои восклицания. — Он был в курсе событий. То есть знал, что его незамужняя сестра ночи напролет трепещет в объятиях Голубка. Но не вмешивался и не препятствовал. Хотя сестер своих любил, особенно младшую… И закон о прелюбодеянии уже три года назад был принят и стал применяться… От родителей, разумеется, тщательно скрывали, что их доченька утратила девственность и предается разврату с самым отъявленным римским повесой… Родители долгое время не догадывались… Но уже давно знала Анхария Пуга, могущественная покровительница и великовозрастная любовница нашего Голубка. Он, как я тебе рассказывал, ничего от нее не скрывал. Такой у них был уговор…
— Вмешалась Анхария! — снова воскликнул Гней Эдий и стал оглядываться по сторонам.
V. — То, что я тебе сейчас расскажу, — грязные сплетни и низкие измышления. Но нам без них не обойтись, — озираясь, почти шепотом продолжал Вардий, сев рядом со мной на скамью. — Августу в ту пору было лет сорок семь или сорок восемь — прости, я сейчас не буду точно высчитывать — лет было под пятьдесят. И злобные клеветники про него говорили, что он иногда развлекается с молодыми девицами. Их ему тайно поставляет Анхария Пуга. Отсюда, дескать, и влияние ее в высших сферах… Девиц он якобы часто менял. И никогда не держал в любовницах тех, кому исполнялось шестнадцать. Их удаляли от принцепса, щедро вознаграждали за прежние услуги, за будущее молчание и обычно сразу же выдавали замуж за какого-нибудь приближенного всадника или преданного банкира — то есть преданность их тщательно проверялась заранее, а приближение происходило после того, как они женились на отставленных девицах… Так злопыхатели говорили. Я лишь вынужден повторять их лживые россказни… Так вот, примерно за год до того, как Голубок воспылал любовью к Мелании, Август отдалил от себя и выдал замуж некую девицу… — Тут Вардий в очередной раз воровато оглянулся. — Нет, подлинного имени ее я до сих пор не могу назвать, потому что нынешний муж ее, ну очень, очень, поверь мне, могуществен и приближен. Причем не только к Отцу Отечества… Но прежний ее муж — между прочим, сенатор — попался какой-то то ли непонятливый, то ли неблагодарный. Жену свою он запер, как греки говорят, в гинекее, из дому не выпускал даже на праздники, а сам вовсю развлекался с игривыми вдовушками, развязными вольноотпущенницами и чуть ли не с субуррскими заработчицами. Наша девица год терпела его безобразия. А после через служанку пожаловалась Анхарии. Сенатора вызвали, отчитали и строго предупредили. Но я говорю: непонятливый. Жену он свою выпустил на свободу, но никакого внимания ей не уделял, продолжая тайно развратничать, а на пирах, когда случалось ему перепить, прилюдно унижал свою законную спутницу жизни, называя ее глупой, бесчувственной, холодной… Молодая супруга страдала. Все это видели. И тогда Анхария Пуга… Ну как? Догадался?!
Вардий снова пришел в возбуждение, вскочил со скамьи и, не дав мне ответить:
— Совершенно верно, юный мой друг! Анхария решила развлечь бедняжку и свести ее с Голубком! И, встретив ее в доме Анхарии, он сразу же был ослеплен ее красотой!
Альбина — так он ее прозвал.
Альбина
VI. — У нее были локоны цвета аравийского золота. Лицо — нежно-розовое, как у ребенка. Губы — словно припухлые, алые, с приподнятыми уголками, как на греческих масках Эригоны; и стоило этим губам хотя бы чуть-чуть приоткрыться, за ними сверкал и искрился ровный жемчуг зубов. Лоб, нос и подбородок составляли почти идеальную линию, а в промежутке между основанием носа и верхней губой виднелась едва заметная ямочка — таинственная и строгая, как у весталки.
Но главное очарование ее лица являли, пожалуй, глаза. Они у нее были темно-голубые, с бархатистой поволокой и настолько глубокие, что в них можно было утонуть. Длинные трепетные ресницы стыдливо прикрывали эти глаза и их завораживающую глубь. Но когда, будто нежные лучики, ресницы медленно поднимались вверх, видно было, что на своей прозрачной поверхности глаза ее немного косят, как у Венеры, и эта косинка… нет, не игривая и не лукавая, а какая-то грустная и задумчивая, еще сильнее завлекала.
Шея — точеная и гибкая, как у эгинских Юнон. Плечи — словно изваянные резцом великого скульптора, Лисиппа или Праксителя, с двумя обворожительными углублениями, просвечивающими сквозь тонкую ткань туники. Руки восхитительных линий, с изящными кистями и длинными белыми пальцами весталки, которая золотой булавкой ворошит пепел священного огня… Грудь — почти маленькая, но прелестной формы. Талия, как греки говорят, осиная. Чуть намеченные бедра. И длинные точеные ножки с высоким подъемом.
О стати и о походке ее умолчу, потому что слишком долго придется описывать. Скажу лишь, что двигалась она, как богиня, а когда стояла или сидела, была похожа на прекрасную статую.
При этом заметь себе, ни малейшей рисовки или, боже упаси, кокетства. Она так двигалась и так держала себя, будто ей стыдно было за свою возмутительную — так скажем — красоту и будто старалась смягчить и уменьшить ее воздействие… Губы, которые в первое мгновение соблазняли, были настолько доверчивыми, детскими, невинными, что скоро становилось стыдно на них глазеть.
Но более всего остужало и как бы накладывало запрет некое общее выражение, присущее и лицу Альбины, и ее фигуре, и даже движениям — выражение задумчивого удивления и покорной обиды… Это почти невозможно описать. Но ты представляешь себе? Прекрасная статуя, от которой глаз нельзя оторвать, будто покорно и привычно обижена на своего создателя, на тех, кто извлек ее из мастерской и выставил на всеобщее обозрение, и удивлена, задумчиво удивляется и спрашивает себя, за что к ней, несчастной, теперь липнут взглядами и пытаются тянуться руками.
Гней Эдий сел на скамью напротив меня и радостно продолжал:
VII. — Об Альбине мне будет легче рассказывать. Потому что Голубок мне подробно описывал свои к ней чувства. И только со мной делился!
Впервые увидев Альбину в доме Анхарии, он так был поражен ее красотой, что лишился дара речи: молча возлежал за трапезой, к еде не притрагиваясь и кубок с вином лишь поднося ко рту, но не пригубливая из него. Он любовался Альбиной, поглядывая на нее сначала украдкой, а после, забыв о приличии, смотрел на нее уже в упор и не отрываясь, так что Анхария рассмеялась и воскликнула: «Полно! Имей совесть! Оставь и нам хотя бы кусочек от Альбины, хоть крылышко… Ты ведь ее уже всю съел своими глазищами!»
В тот вечер, вместо того чтобы идти к Мелании, заявился ко мне, поднял с постели, но ни о чем не рассказывал, на вопросы не отвечал, изъяснялся какими-то междометиями, покусывал губы, нервно теребил пояс и разглядывал свои руки. Когда же вдруг заторопился и собирался уйти и я, сделав обиженное лицо, поинтересовался, зачем он, собственно, разбудил меня среди ночи, он мне ответил: «Ах, Тутик!.. Я сам не знаю… Со мною что-то произошло… А что, я никак не могу понять»…
На следующий день он снова видел Альбину, потому что Анхария позвала ее и сообщила об этом Голубку. А после опять не пошел к Мелании и явился ко мне. И был еще более растерянным и нервным, чем накануне. И, ни слова не упомянув об Альбине, жаловался на то, что он, судя по всему, заболел, что болезнь у него весьма странная: будто кто-то околдовал его или сглазил, медленно отнимает у него силы, похищает чувства, и надо бы сходить к жрецу и провести очищение, но он, Голубок, не хочет идти, потому что чем сильнее заболевает, тем больше ему нравится это новое состояние и само ощущение болезни.
Лишь дней через десять он мне, наконец, признался, что встретил женщину, которую зовут Альбиной, что женщина эта опустошает его, то есть: когда она уходит, то уносит с собой как бы частицу его, Голубка. И с каждым разом всё больше и больше уносит, обратно не возвращая, когда они снова встречаются и видятся… «Она почти не смотрит на меня, — жаловался Голубок. — Но когда поднимает ресницы и я встречаюсь с ее взглядом… Тутик, милый! Она меня словно засасывает. Я погружаюсь в ее глубину, потом испуганно выныриваю. Но всякий раз что-то теряю… там, у нее внутри… Если это не прекратится, то она меня всего опустошит и поглотит. Я уже сейчас себя наполовину потерял. А скоро совсем тенью стану». Так, нервно и испуганно, говорил Голубок, но глаза его сверкали и радовались.
— Он тенью не стал, — продолжал Вардий. — После новых встреч и свиданий, которые устраивала для них Анхария, сначала в широких застольях, затем — в узком кругу, а позже — наедине, где Голубок любовался Альбиной, разглядывая ее, как диковинное существо, вглядываясь в оттенки ее золотистых волос и розовой кожи, всматриваясь в каждую неуловимую черточку, а она, по его словам, впитывала его как губка, взбухающая от воды, и тоже обычно молчала… Примерно через месяц после их первой встречи Голубок, неожиданно для себя и тем более неожиданно для Альбины, вдруг сорвал с нее тунику и почти силой овладел ею!..
VIII. Об этом событии он потом написал элегию (см. Приложение 3). Я дам тебе ее прочесть, когда ты в следующий раз заглянешь ко мне на виллу. Она начинается со слов:
Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню… Но сразу хочу предупредить, что он в своей элегии сознательно или нечаянно допустил некоторые неточности. Она вошла к нему, ни о чем не подозревая. И не в распоясанной легкой рубашке, как он пишет, а прилично одетой; это он сам распоясал на ней тунику. И грудь у нее, как я говорил, была небольшой, и стан ее пышным никак нельзя было назвать — грудь и стан для нее он явно позаимствовал у какой-то другой женщины.
Что же касается восторга, который он описывает, то я тебе так скажу, потому что он сам мне не раз объяснял: в отличие от страстной и душной Мелании, Альбина была по природе своей холодна. Но холод ее не остужал, а пробуждал страсть в Голубке. Чем больше и дольше она его охлаждала, тем жарче и восторженнее он возгорался. «Я знаю, что это против законов природы, — говорил Голубок, — но чем глубже я погружаюсь в этот холод и лед, тем ярче воспламеняюсь». А однажды он так выразился: «Она — статуя. Прекрасная и неживая. А я в эту статую постепенно вдыхаю жизнь. И она от меня оживает и становится все более любимой!»…