И тут произошло непредвиденное событие. Дело в том, что на следующий день после смерти Агриппы в школах гладиаторов был проведен конкурс. От каждой из школ было выставлено по пять лучших бойцов, дабы им была оказана честь сражаться на похоронах лучшего из воинов. Но Август, когда ему доложили, сказал: «Спасибо. Не надо. Мой друг Агриппа не раз говорил, что кровь следует проливать, сражаясь с врагами Рима, а не истребляя друг друга»… Гладиаторов, стало быть, отменили. И чтобы лишний раз не возбуждать народ, даже животные, как я уже упоминал, были умерщвлены не на Поле, возле костра, а ранним утром в храме Либитины.
И вдруг незаметно проходят сквозь оцепление и неожиданно перепрыгивают через кипарисовую ограду два пожилых центуриона — как потом стало известно, Марк Пуппий и Марк Лактерий, которые с Агриппой сражались при Акции, в Сицилийской войне и чуть ли не при Филиппах. Подбежав к костру, оба Марка выхватывают из-под плащей короткие мечи и начинают сражаться, демонстрируя великолепное умение в нападении и в обороне, делая стремительные и коварные выпады и ловко парируя их, как заправские гладиаторы.
Все так растерялись, что некоторое время пребывали в неподвижности, не смея остановить ветеранов. Август лишь безразлично покосился на них и снова уставился вдаль и на запад. Решение за него принял Гай Цильний Меценат. Не отдавая никаких команд, он со скорбным выражением лица медленно направился к сражающимся. И оба Марка, несмотря на их видимое увлечение битвой, сразу заметили его приближение. Они опустили мечи, дотронулись ими до земли и поклонились лежавшему на костре покойнику. Затем, вскинув мечи над головой, как бы отсалютовали ими принцепсу Августу. А потом вздрогнули, зашатались и упали на землю: один — ничком, другой — навзничь. Как они проткнули друг друга, лично я не заметил, настолько мгновенным и обоюдным было это движение. Но люди потом говорили, что мечи вонзились им прямо в сердце…
Тела их еще не успели оттащить в сторону, когда зажигатель подал горящий факел маленькому Гаю Цезарю, и Меценат воскликнул: «Смелей, юноша! Принеси жертву жадному Диту и жене его Прозерпине!»
Гай первым поднес факел. Затем, передавая его из рук в руки, отворачивая от костра свои лица, стали поджигать сухие сосновые ветки Август и Меценат, Поллион и Тавр, Валерий Мессала и Фабий Максим, Сатурнин и Луций Пизон.
Черные клубы дыма поднялись в воздух. Марсово поле стали наводнять хриплые звуки труб и надрывные вскрики флейт. От костра над головами теснящегося народа они полетели в сторону Тибра, а там, будто ударившись о водную преграду и от нее отразившись, стали возвращаться назад уже сквозь толпу, возбуждая людей, вспенивая чувства. Тихие до этого женщины вдруг завопили. Некоторые из них сбрасывали с голов покрывала и, вцепившись в прически, выдергивали из них заколки, стараясь и волосы вырвать и отшвырнуть как можно дальше от себя, вперед, в сторону костра. Другие остервенело царапали ногтями лицо. Третьи ударяли себя в грудь и рвали на себе одежды.
Мужчины нагибались и, схватив землю или песок, сыпали себе на голову.
Некоторые настолько обезумели, что пытались прорваться к костру. Но солдаты, раз оплошав с двумя Марками, были теперь начеку и, выставив широкие щиты, никого не пускали.
Мне самому захотелось что-то сотворить с головой или с одеждой, настолько всеобщим и заразительным стало безумие. Я уже нагнулся, чтобы зачерпнуть пыли или сорвать какой-нибудь сорной травы. Но тут впереди мне раздался надрывный женский крик. Я выпрямился и глянул за кипарисовую ограду… Я стоял в первом ряду перед оцеплением, так как пришел на Поле внутри траурной процессии, в числе «друзей Агриппы», вместе с Криспином и Сципионом… Я глянул вперед и увидел, как Марцелла, дочка Октавии и первая жена Агриппы, рванулась к костру, будто вознамеривалась прыгнуть в огонь. Но Ливии удалось схватить ее за руку. И хотя Марцелла почти тут же у нее вырвалась, сильная Ургулания обняла ее сзади за плечи и удержала. Продолжая истошно вопить, Марцелла одним резким движением раздвинула на груди черную палу, а вторым рывком разорвала белую тунику, из-под которой вывалились груди… Похоже, она до этого долго и сильно била в них кулаками, потому что груди у нее были и впрямь посинелые. Как у Вергилия… В поэме его, разумеется… И Ливия, зайдя спереди, задергивала эти груди обрывками туники. Аобезумевшая Марцелла вопила и снова раздергивала. А дочка Марцеллы, Випсания Агриппина, металась между костром и матерью и восклицала: «Мама, не надо! Мама, уймись! А то я сама прыгну! Вместо тебя!»… Прыгать в костер она, конечно же, не собиралась. Но на всякий случай ее тоже схватили и обняли какие-то две женщины…
Я стал искать глазами Августа и не нашел его ни рядом с Ливией, ни среди друзей Агриппы, ни среди прислужников-либитинариев, следящих за костром. И лишь после весьма продолжительных поисков я наконец обнаружил его застылую фигуру. Он стоял близко ко мне, в правом углу кипарисовой изгороди, вполоборота к костру. С ним рядом была Юлия. Она обнимала отца, уткнувшись лицом ему в плечи, отчего траурная накидка съехала ей на затылок, открыв рыжие волосы. Август бесстрастно взирал в глубину Марсова поля, вдоль Фламиниевой дороги. По лицу его текли слезы. Медленно. По обеим щекам…
Дочь и отец были в одиночестве и вдвоем. Август молча плакал. Юлия его обнимала.
Вардий, помолчав, заключил:
— Прах Агриппы из костра извлекла седая Октавия. Собравшихся за оградой трижды обошел и окропил водой маленький Гай Цезарь. И он же, по древнему обычаю, отпустил их со словами: «Вы можете уйти».
Урну с прахом погребли в Мавзолее… Август начал его строить, когда вернулся из Египта…
Вечером были устроены поминки. Только для членов семьи и для самых близких друзей покойного. Никто из друзей Юлии на них не был зван.
XXI. Так что Феникса я легко разыскал в городе. Он был в доме Семпрония Гракха, куда меня уже давно стали пускать, хотя ни разу не пригласили на завтрак или на обед.
У Гракха, как и всегда, в атриуме толпилось много разного люда. И я, отыскав Феникса, отвел его в сторону.
«Я тебя почти сразу потерял, едва процессия двинулась на форум. Ты куда делся?» — спросил я. А Феникс, не отвечая на мой вопрос, восхищенно воскликнул:
«Ты видел?! Тутик, ты видел ее?!»
«Юлию имеешь в виду? — догадался я и ответил: — Я видел ее в траурной процессии. Но на форуме я ее потерял».
«Ты не заметил, что от нее исходило как бы сияние?!»
«Сияния, нет, не заметил, — признался я. — Я несколько раз оглянулся и видел, что она будто нарочно шла в стороне от других женщин…»
«Точно! — радостно перебил меня Феникс. — А мы с Гракхом шли позади нее, чтобы в любой момент, если понадобится, прийти ей на помощь… Неужто не видел, как у нее под ногами будто светилась земля?!»
Я ласково улыбнулся своему другу и промолчал. Феникс же продолжал восклицать:
«А на форуме! Видел?! Среди затаенной тысячелицей скорби, этой душераздирающей траурной музыки, трогательного лепета своего маленького сына, она… Тутик, милый! Она единственная утешала и согревала собой весь мир!»
«На форуме я ее вовсе не видел», — повторил я, так как Феникс перестал восклицать и вопросительно на меня уставился.
«А я только на нее смотрел! — воскликнул Феникс. — Она не поднялась на трибуну. Она осталась стоять рядом с Бафиллом, который играл роль ее умершего мужа. Бафилл был смертью. Она — жизнью. И смерть и жизнь стояли друг подле друга, взирая на людей и изредка обмениваясь понимающими взглядами… Все были мертвыми! Она одна излучала свет и жизнь!»
Тут Феникс снова вопросительно посмотрел на меня. Теперь уже с надеждой, что я задам ему тот вопрос, которого он от меня давно ожидает.
Но я не стал задавать ему этот вопрос.
XXII. — На следующий день, — продолжал Вардий, — в Риме справляли Виналии. Но, надо сказать, весьма целомудренно, — если такое слово вообще применимо к данному празднику. Опустились до оргий лишь заработчицы и самые разнузданные поклонники Вольгиваги. Но у Коллинских ворот, за чертой города. В Риме же было пусто и чинно.
А еще через день на Тибре было устроено состязание судов. В трех местах раздавали сырое жертвенное мясо, и народ, разводя костры, жарил и ел, поминая Агриппу, приглашая его душу присоединиться к трапезе и трижды, по обычаю, возглашая — «будь здорова, ушедшая душа» и единожды — «пусть земля тебе будет легка!».
Рассказывали, что когда утром на могиле Агриппы семья Цезаря — теперь, наконец, в полном составе, так как лишь к этому дню успели прибыть из Паннонии сыновья Ливии: Тиберий и Друз, — когда на девятый день после смерти Марка Випсания зарезали двух овец и двух «черноспинных» бычков — опять-таки, по Вергилию — и, разбросав цветы, совершив возлияния, выставили на могиле жертвенные чаши и кубки и стали приветствовать прах покойного, его тень и дух, утверждали, что из гробницы вдруг выползла большая змея, все подношения обползла и ото всех яств отведала… Но я этим рассказам не верю. Потому как уж слишком по Вергилию получается. И не думаю, чтоб змеи могли читать «Энеиду», а маны покойников о ней вспоминали.
Последние слова Вардий произнес без тени улыбки на лице. И от стены двинулся в глубь храма. А я последовал за ним.
В центре храма стояла статуя Божественного Юлия. А чуть в стороне от нее, заметно превышая ее размерами, — статуя пожизненного трибуна и проконсула, принцепса сената Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа. Она была на редкость безвкусной: в три человеческих роста, мраморная, раскрашенная на греческий манер; Август изображался в воинских доспехах, с копьем, в шлеме с красным султаном.
Словно читая мои мысли, Вардий заметил:
— Да, таким… таким помпезным его только в провинциях изображают. Насколько мне известно, он даже во время походов, перед солдатами, шлема не надевал…
Вардий умолк. А я, который до этого никогда так глубоко не проникал в храм, а лишь теснился в толпе у входа, я принялся разглядывать статую Августа и массивный жертвенник.